А.А. Кобринский. «"Без грамматической ошибки..."? Орфографический "сдвиг" в текстах Даниила Хармса»

Вопрос о степени проникновения авангардного сознания в обэриутские тексты особенно остро встал в конце 1980-х годов, когда началась затяжная серия публикаций произведений Хармса, которые хранились, в основном, в Рукописном отделе ГПБ им. Салтыкова-Щедрина (ныне — РНБ). Все публикаторы столкнулись с тем, что рукописи Хармса изобиловали орфографическими и пунктуационными ошибками, а также разного рода грамматическими и синтаксическими девиациями. Необходимо было избрать какие-то единые текстологические принципы, а главное — их обосновать.

Самым трудным оказался вопрос с орфографией. Дело в том, что общеавангардный прием, связанный с пропуском знаков препинания, был хорошо всем известен, он был заимствован Введенским, Хармсом и Бахтеревым у футуристов и так или иначе последовательно прослеживался в их текстах¹. Грамматические и синтаксические новации были ожидаемы в связи с заумными экспериментами обэриутов, а также объяснялись влиянием Хлебникова, Крученых, Терентьева. Проблема орфографии представляла серьезную трудность.

Столкнувшись с этой трудностью, каждый публикатор избирает наиболее понравившийся ему путь. Так, А. Александров, составитель первого в СССР «взрослого» сборника Хармса «Полет в небеса»², исправляет все встречающиеся в рукописях орфографические ошибки. Изначальная установка на языковую нормативность приводит к тому, что исследователь не прочитывает заумные фразы и выражения, встречающиеся в незаумных текстах Хармса, заменяя их отточием, либо прочитывает их неправильно, заменяя сходными по звучанию и написанию узуальными лексемами³.

М. Мейлах, автор первого собрания произведений Хармса⁴, также, как правило, исправляет орфографические ошибки в стихотворных и прозаических текстах Хармса. Объясняя свою позицию (в дискуссиях и в личных беседах), он неоднократно ссылался на то, что, по его мнению, Хармс не был достаточно грамотен и этим объясняется обилие ошибок. Действительно, Хармс не получил никакого высшего образования, не говоря уже о филологическом, он учился только в электротехническом техникуме, причем не закончил его, и всем своим знаниям в области литературы и языка он обязан исключительно самообразованию. Как происходило это самообразование, мы можем проследить по обширным спискам литературы в его дневниках и записных книжках.

Надо заметить, что большинство исследователей, работавших с текстологией Хармса, оказалось на этой точке зрения. Тексты печатались, как правило, в нормативной орфографии. И только в 1997 году В. Сажин подготовил первый (стихи) из двух томов Полного собрания сочинений Д. Хармса (далее — ПСС), руководствуясь противоположными принципами — принципами дипломатического издания⁵.

Указав, что он не считает свой подход к текстологии Хармса единственным и универсальным, и отметив также, что «разумеется, проблема «грамотности» Хармса дискуссионна», В. Сажин привел несколько «взятых наудачу» примеров, которые, по его мнению, «свидетельствуют о том, что в значительном большинстве случаев письмо Хармса — не автоматическое и не неграмотное, а рассчетливое (Так в тексте. — А.К.) создание авангардной поэтики, еще и утрированное такими специфически хармсовскими понятиями, как "погрешность", "равновесие" и др.»⁶.

Тем не менее, прозаические тексты (2-й том) уже приводятся в соответствие с нормативной орфографией, исключая отдельные случаи, которые, по мнению В. Сажина, «носят признак индивидуальности»⁷.

Таким образом, уже в первых двух томах был создан прецедент текстологического разнобоя. Указание на разный подход к стихам и прозе не снимает проблемы: согласно принципам составления второго тома, в него вошли и стихи (бывшие частью сборников и циклов), а с другой стороны, и в публикации прозы Хармса сохранилось достаточно большое количество неправильных, с точки зрения языковой нормы, написаний. К сожалению, на все это наложилось большое количество опечаток, что во многом обессмысливает замысел составителя.

Между тем, вопрос об орфографии в текстах Хармса является одним из коренных для описания всей его поэтики, поскольку, в зависимости от его решения, для читателя либо актуализируется, либо, наоборот, выключается одна из значительных составляющих так называемой «поэтики ошибки», представляющей мощный фактор смыслопорождения в авангардном тексте⁸. Как представляется, единственным способом установления истины может стать лишь подробный анализ орфографических девиаций Хармса, рассматриваемых не изолированно, а как предполагаемый элемент поэтики. Ссылки на тексты будут даваться по двум томам Полного собрания сочинений 1997 года с указанием тома (римскими цифрами) и страниц. Исправляемые неточности этого издания будут оговариваться особо.

Искажение орфографического облика слова утвердилось как прием в поэзии футуристов и конструктивистов. Укажем прежде всего на «фонетическое письмо» Ильязда (Ильи Зданевича), практиковавшееся им в Тифлисе, когда там активно действовала группа «41°», членом которой он был. Принцип «фонетической записи», когда орфография оказывалась целиком подчиненной фонетике, доминирует в его пенталогии с характерным названием «аслаабличья» (1918—1923). (Ср. также названия частей пенталогии: «Янко, крУль албАнскай» (Тифлис, 1918); «Асел напракат» (Тифлис, 1919), «Остраф пасхи» (Тифлис, 1919), «згА Якабы» (Тифлис, 1920) и «лидантЮ фАрам» (Париж, 1923)⁹. Этого же принципа придерживался другой член группы И. Терентьев, заявляя: «Слово означает то, что оно звучит»¹⁰. Этому предшествовали литографические издания Крученых — неотъемлемым элементом текста стал авторский почерк¹¹. Но принцип «фонетического письма» встречается и в поэзии Крученых; см., например, имитацию армянского акцента в стихотворении «Лето армянское»:

«Эрывань
Жы-ы-ра...
На маставой
сверлят
мазоли,
калючки,
камни...
Эй, варабэй, варабэй.
адалжи сто рублей...»¹²

Подобный прием означал еще один шаг в сторону автономизации письменного текста, и придания ему имманентной эстетической ценности. Это был действительно новаторский шаг, поскольку другой прием, применявшийся футуристами с аналогичными целями — фигурная поэзия — практиковалась еще Симеоном Полоцким и вообще — в русской культуре барокко. Однако любое, даже самое замысловатое расположение текста на печатном листе не меняло главного: текст был ориентирован на чтение, но устно он мог воспроизводиться сколько угодно раз кем угодно, все прочтения были идентичны и диктовались набранным текстом.

Строго говоря, орфографические девиации футуристов (например, имитация грузинского акцента у Ильязда) вообще создают невозможность адекватного прочтения текста. Русскоязычный читатель знает, что в русских словах, в первом заударном слоге буква «о» обозначает сильно редуцированный гласный, транскрибируемый как [ъ] — так его и читают. Но появление в слове «остров» вместо второго «о» — буквы «а» означает, что читать нужно, конечно, не как [а] — слог остался безударным, но уже и не как [ъ], поскольку явно требуется большая степень открытости звука. Читатель имеет грузинский акцент в качестве ориентира, но адекватно воспроизвести в речи ту степень повышения информативности текста, которую он видит при его чтении, — невозможно¹³.

Более того, — заумные элементы в сочетании с фонетической системой записи сдвигают смыслоразличительные признаки русских фонем, что еще более затрудняет прочтение текста.

Примерно то же самое относится и к фонетической системе, созданной конструктивистами — прежде всего, поэтами И. Сельвинским и Чьи!чериным (А. Чичериным). Последний создал сложную индивидуальную систему передачи интонации на письме с многочисленными диакритическими знаками, разумеется не дающую никакой возможности говорить об адекватном устном воспроизведении такого текста¹⁴.

В обоих случаях можно говорить об эстетическом эффекте, возникающем за счет напряжения, возникающего между манифестируемой ориентацией на устное произнесение текста и принципиальной невозможностью это произнесение осуществить адекватно авторскому замыслу.

Знакомство с характером орфографических девиаций у Хармса заставляет предположить их коренное отличие от футуристических и конструктивистских приемов записи — прежде всего из-за отсутствия обязательной интенции на реализацию этих приемов при устном произнесении. То, что мы находим у Хармса, зачастую существует только в пределах письменного текста и, соответственно, предполагает полную нивелировку при произнесении. Мы знаем, что стихотворные произведения Хармса (особенно обэриутского и дообэриутского периодов) писались в расчете на их произнесение — среди слушателей, на сцене и т. п. Но при этом актуализировался совершенно иной — акцентный уровень стиха, что и подтверждается расставленными во многих текстах ударениями, зачастую — по нескольку в слове.

Об особом отношении, придаваемом Хармсом орфографическому оформлению текста, мы можем судить уже по его дневниковой записи 22 ноября 1937 года: «На замечание: «Вы написали с ошибкой», — ответствуй: "Так всегда выглядит в моем написании"»¹⁵. Но наиболее сильное утверждение, непосредственно отсылающее к работе с орфографией, оказывается в его записных книжках уже в апреле 1933 года: «Надо пройти путь очищения (Perseveratio, Katarsis), — пишет Хармс. — Надо начать буквально с азбуки, т. е. с букв»¹⁶. Как это часто бывает, именно в подобных автометаописательных конструкциях можно найти ключ к анализу различных аспектов творчества поэтов: так, например, возникла семантическая поэтика при изучении Мандельштама и Ахматовой, так возникли некоторые подходы к творчеству Введенского. Также, опираясь на приведенное высказывание, мы начнем анализ, приняв в качестве основной гипотезы положение о неслучайности того, что мы назвали «орфографическими сдвигами» в текстах Хармса. (Эти сдвиги мы выделяем курсивом). В результате анализа оказалось возможным сгруппировать орфографические девиации по нескольким основным типам:

I. Грамматические контаминации и вторичная этимологизация.

1. «Кидает сумрачный ноган к ее растерзанным ногам» («Ваньки встаньки II», I. С. 46).

Здесь орфографический сдвиг приводит к возникновению добавочных коннотаций в связи с включением механизмов вторичной этимологизации: рифмующиеся слова в сильной позиции конца стиха осмысляются как однокоренные. При этом написание Хармса переакцентирует семантику обоих слов именно в сторону «ног» (именно этот элемент во втором стихе остается неизменным), тогда как при чтении редуцированный гласный выводит на первый план семантику первого стиха. Ср. у Хлебникова: «Нетерпение / Меча быть мячом».

Аналогичный пример с рифмой «нога — ноган» см.: I. С. 28.

Неслучайность девиации подтверждается также тем, что в другом случае — когда отсутствует этот тип рифмы — у Хармса встречается правильное написание слова «наган», см.: «в этой комнате Каган / под столом держал наган» (I. С. 126);

2. «На коньках с тобой Галина на котке поедем мы» («Галине Николаевне Леман-Соколовой», I. С. 112). Обратный по отношению к предыдущему пример: хармсовские орфографические девиации могут продуцироваться также влиянием слова из предыдущего стиха, находящегося в той же позиции в строке (в данном случае — «коньках»). Как правило, в этих случаях возникает эффект вторичной этимологизации, в результате которой сближаются корни слов, изначально однокоренными не являющихся. Кроме этого, написание «коток» — представляет собой широко распространенную шутку начала XX века, ср., например, в повести Л. Кассиля «Кондуит и Швамбрания»: «На городском катке <...> на заборе был нарисован большой черный котенок и написано: «Коток»¹⁷». Ср. также появление «кошачьей» семантики в «Молитве перед сном...»: «накотила на меня лень» (I. С. 193). Контрастивное выделение орфографического сдвига происходит за счет оппозиции «накотила — накачай», возникающей во 2—4 стихах. См. еще пример того же типа: «закотилося гора» (II. С. 220), где, кроме «кота» появляется и «лось».

3. «погади-ка погади-ка» («Месть», I. С. 150).

В «Мести» мы сталкиваемся с целой системой орфографических отклонений. Их невозможно рассматривать вне общего контекста произведения, которое включает в себя языки разных типов. Несмотря на то, что «Месть» является, in general, текстом незаумным, в нем присутствует заумь обоих известных типов¹⁸. Анализ этого текста, проведенный Ж.-Ф. Жаккаром, показал, как Хармс развивает практику Хлебникова, связанную прежде всего с внутренним склонением и «управлением» словом с помощью первой согласной¹⁹. Но речевое единство персонажей в тексте выдержано достаточно строго, в частности, внутренним склонением пользуются, как правило, писатели (ср.: «мы уходим мы ухидем / мы ухудим мы ухядем / мы укыдим мы укадем...» — I. С. 151). Таким образом, в этом контексте орфографический сдвиг можно рассматривать как результат применения хлебниковского приема. С другой стороны, возникающая семантика «гадости», имеющая прямое отношение к писателям²⁰, немедленно актуализируется и эксплицируется в этом же диалоге, в следующей реплике писателей: «но тебе бородатый колдун здорово нагадим» (Там же).

4. «немцев с ангелами прерыкания» («От знаков миг», I. С. 203).

Помимо лежащего на поверхности процесса вторичной этимологизации, контаминирующей в образованном окказионализме семантику корней «рек/реч» и «рык/рыч», данный пример — один из серии, доказывающих особое внимание Хармса к букве «ы», возникшее, безусловно, под влиянием футуристов, прежде всего — Крученых²¹. Ср., например, приоритет «ы» при выборе варианта суффикса у Хармса: «пробывал» (I. С. 211; II. С. 218)²², «исследывать» (I. С. 216), «откудыва» (I. С. 88) и т. п. — с одним только исключением в «Комедии города Петербурга» — «заглядовала» (II. С. 228) — во фрагменте, написанном имитацией былинного стиха с ассонансом на «о» и орфографическим отражением «оканья» (в предыдущем стихе — «просыпалося голубка потревоженная»). Интересно, что еще на стих выше «ы» используется в целях фонетического письма, передающего растяжение слова при произнесении (в некоторой степени напоминающее фонетическую транскрипцию, использовавшуюся И. Сельвинским): «все то ручками они да пырещупывают» (II. С. 228). (Ср., например: «тыройка лошадей» у Сельвинского²³). Ср. также постоянный выбор Хармсом варианта «спотыкнуться» (II. С. 78; II. С. 333).

5. «Часоточный гость» (Наименование персонажа в тексте «Идет высокий человек...», I. С. 217 и далее).

Это тоже яркий пример контаминации семантики двух разных корней: «чес» («чесотка») и «час» (часы). Возможно, аллюзия на текст не дошедшей до нас пьесы Д. Хармса и А. Введенского «Моя мама вся в часах».

6. «на мошейнике» («Зима рассыпала свои творенья...», I. С. 292).

Орфографическая деформация мотивирована прежде всего рифмой: «ошейнике — мошейнике». В слове «мошейник» контаминируется семантика двух лексем: «мошенник» и «шея». Однако хармсовский мошейник — в данном тексте — вовсе не жулик, это разбойник (ср. также функционирование этого слова с таким же написанием в рассказе «Маляр сел в люльку...», где старушка применяет его к человеку, душащему другого, и всем, ему подобным — II. С. 56), в связи с чем возникает еще одна параллель: уголовник — мошейник (голова — шея). К сожалению, невозможно уточнить характер написания этого слова в «Елизавете Бам» — в сцене, где Елизавета Бам называет Ивана Ивановича «мошенником» и где это слово становится ключевым, создавая ритм и повторяясь 9 (!) раз, переходя из реплики в реплику (II. С. 241—242), — поскольку сама пьеса дошла до нас в авторизованной машинописи.

7. «Комсамолец Вертунов» (персонаж «Комедии города Петербурга»).

Слово «комсомолец», как и многие другие неологизмы советской эпохи, подвергалось многочисленным деформациям, связанным зачастую с вторичной этимологизацией. Результатом этих деформаций очень часто становилась негативная коннотация, которая изначально в слове, разумеется, отсутствовала²⁴. Для комсомольцев существовало разговорное собирательное слово «комса», которое в 20-е годы широко употреблялось в обществе и даже в печати²⁵ и которое имело резко негативные коннотации в сознании людей, критически настроенными по отношению к советской власти. Людьми более образованными это слово вдобавок иронически соотносилось с французским выражением «comme ci comme ça»²⁶. Видимо, именно с этим связано последовательное написание Хармсом в «Комедии города Петербурга» слова «комсомолец» через «а»; ср. также в набросках к поэме «Михаилы»: «чтобы пели в комсамоле / парашуты и ноган» (I. С. 28), где написание «комсамол» поддерживается еще одной девиацией, связанной с экспликацией окказиональной семантики шутовства²⁷ (интерпретацию написания «ноган» см. выше).

8. «Но вы прелестная какотка...» («Комедия города Петербурга», II. С. 217).

Этот пример имеет прямое отношение к созданию хармсовской «какологии», которая возникает явно под влиянием А. Крученых²⁸. Здесь с помощью орфографического сдвига Хармс эксплицирует эту семантику, в результате чего возникает замечательный окказионализм. В других случаях, он, наоборот, уходит от нее: «ну и ночка Кокова» (I. С. 197), «кокого мнения» (II. С. 203 — этот пример тоже из «Комедии...»). Заметим, что на фонетическом уровне вообще ничего не происходит — изменения в орфографии никак не влияют произнесение слов.

9. «то ли повора вора» («Ваньки встаньки II», I. С. 42).

Данный пример — ярко выраженная контаминация, эксплицированная с помощью ближайшего контекста. Неслучайность орфографической деформации доказывается еще и тем, что слово «повар» в рифмующейся строке пишется Хармсом с деформацией ударного гласного: «то веревку павар» (I. С. 42). Ср. схожий пример в том же тексте: «листок смаковницы» (I. С. 46), где мы встречаем контаминацию («смоквы» — «смак»), указывающую также и на включение механизма вторичной этимологизации.

10. «шире борова русси» (наброски к поэме «Михаилы», I. С. 26).

Хармс последовательно пишет это слово через два «с». См. также: «отрок на русси» (I. С. 31), «мы льнем к Русси» (I. С. 167). Последний пример, к сожалению, приведен в ПСС с одним «с», что искажает авторское написание.

Конечно, можно было бы сослаться на то, что мало правдоподобным выглядит предположение, будто Хармс не знал, как пишется слово «Русь». Однако с чисто филологической точки зрения, этот аргумент был бы чисто эмоциональным и не подкрепленным никакими фактами. Поэтому необходимо прежде всего обратить внимание на то, что в текстах Хармса топонимы, антропонимы и этнонимы занимают особое место и, как правило, подвергаются специфическим девиациям (об этом чуть дальше). Но слово «русский» интересует его особо, 21 сентября 1933 года Хармс записывает в дневник: «Интересно, что: немец, француз, англичанин, американец, японец, индус, еврей, даже самоед, — все это определенные существительные, как старое россиянин. Для нового времени нет существительного для русского человека. Есть слово «русский», существительное, образованное из прилагательного, да и звучит только как прилагательное. Неопределенен русский человек! Но еще менее определенен «советский житель». Как чутки слова!»²⁹.

Слово «Русь» — это существительное с нулевым суффиксом. Записывая его с двумя «с», Хармс создает морфологическую перегрузку: вторая «с», с одной стороны, является частью корня в окказиональном написании «Руссь», а с другой — частью суффикса -ск-. Этот суффикс является чрезвычайно продуктивным в русском языке суффиксом прилагательных со значением принадлежности, отнесенности к какому-то родовому понятию. Таким образом, с помощью орфографической девиации Хармс контаминирует в слове признаки существительного и прилагательного, вольно или невольно выводя на уровень письма проблематику, существовавшую у него на уровне подсознания, а в 1933 году осмысленную и на страницах дневника (все тексты с написанием «Руссь» относятся к периоду 1925—1930 гг.).

II. Орфографические «ассонансы», возникающие под влиянием ближайшего орфографического и фонетического контекста.

1. «Кличет на ветру невеста / Ей тоже умерать пора» («Казачья смерть», I. С. 55).

Практически во всех остальных случаях Хармс пишет это слово правильно: «куда умирает солдат» (I. С. 215); «Постепенно я буду умирать» (II. С. 335), а также: «и в гроб не хочет умереть» (I. С. 231).

Здесь перед нами пример действия принципа единства и тесноты стихового ряда (Тынянов) на уровне письма: девиация объясняется воздействием контекста: предыдущий стих построен на преобладании «е» (4 из 8 гласных), первая половина следующего стиха поддерживает этот ассонанс (3 гласные «е» из 5), после чего происходит резкий перелом в сторону «а» и «о», который одновременно маркирован и консонантным повтором («ра-»/«ра-»).

2. «опускаясь на поленьи / длинный вечер коротая / говорила в отдоленьи: / умер дядя. Я стродаю» (I. С. 74 — стихотворение приведено полностью).

В этом случае сдвиг дублируется в смежных стихах («отдоленьи» — «стродаю»). Как и в примере 2, девиация поддерживается ярко выраженным графическим ассонансом (на «о»: свыше 25% из всех гласных текста). Однако кроме этого, скорее всего, подчеркивается «оканье» и некая выспренность, неестественность произношения неизвестной героини («стродаю»), которое «заражает» и соседний стих. Последнее предложение также выделено интонационным курсивом с помощью перебива ритма стиха.

Важно отметить, что в других текстах мы встречаем правильное написание слова «страдать»: «я страдаю» (I. С. 234; I. С. 251).

3. «зото» (вм. «зато») («Месть», I. С. 154).

Это написание, без сомнения, является орфографической подготовкой для самого сильного (в стиховом плане) места в этом произведении — внутрисловного переноса, который возникает через три стиха:

«Апостолы:

<...> дай тарелку.

Фауст:

готово
Олег трубит
собаки
хвисты по ветру несут...»

(I. С. 155).

Этот перенос, кроме этого, обнажает подавление узуальной акцентировки стиховой структурой: под ее влиянием в слове «готово» ударный гласный становится безударным, а два безударных — ударными — таким образом, трехсложное слово с ударным вторым слогом встраивается в хореический размер. Необходимо также иметь в виду и явное преобладание «о» на этом отрезке текста, вплоть до зияния: «во Олег».

III. Экспликация квантитативных стиховых девиаций: редукция и удлинение слога.

1. «нечайно» (I. С. 77; I. С. 55), а также «по-мойму» (I. С. 39; I. С. 192) — вариант: «помойму» (в «Комедии города Петербурга»: II. С. 208; II. С. 222).

Здесь везде орфография отражает фонетические процессы: Хармс таким способом подчеркивает приоритет размера по отношению к иным уровням текста (апелляция к устному произнесению стихотворения). В случае с «Комедией города Петербурга» написание «помойму» служит также характеристикой быстрой, «проглатывающей» звуки речи персонажей. То, что речь идет именно об отражении на письме произношения (рецидив футуристического «фонетического письма»), доказывается отсутствием нормативного написания этих слов в стихотворных текстах Хармса.

2. «с варной морошкой» («Факиров: «Моя душа болит...», II. С. 286).

Предложенная составителем ПСС конъектура «с вар<ё>ной», безусловно, неверна. Приведенное написание указывает на сокращение фонетической формы слова под влиянием размера; нетрудно убедиться в том, что нормативное написание нарушает размер, тогда как в монологе Факирова четко выдерживается вольный ямб. Деформация слова (в том числе, и на орфографическом уровне) — довольно часто встречающийся у Хармса прием. См., например, уже рассмотренные случаи написания «нечайно», «помойму», а также, например: «а вы ее с разбегу перепрынте!» (II. С. 206). К этому типу девиаций можно также отнести и рассматриваемый ниже случай со словом «судорга».

3. «оконце лааковое» («Половинки», I. С. 48).

Перед нами — орфографическое отражение элемента квантитативной метрики у Хармса. За счет сверхдолгого «а» увеличивается длина стопы. Пример для Хармса весьма редкий и, видимо, появляется под влиянием опытов Туфанова с квантитативным стихом³⁰.

IV. Написания, репрезентирующие искажение фонетического облика слова.

Здесь речь может идти о написаниях двух основных типов: мотивированных особенностями произношения персонажа (фонетическое письмо) или немотивированных, обнажающих — даже не прием — а саму направленность на расшатывание внутритекстовых связей.

Одним из самых характерных приемов деформации первого типа являются реплики Мамаши в финале «Елизаветы Бам»: «Маво сына эта мержавка укокосыла» и «Ета вот, с такими вот губам» (II. С. 266). В своей совокупности, эти деформации речевого портрета персонажа (до этого момента речь Мамаши в пьесе была нормативной — вплоть до исполнения известного романса «Чайка») манифестируют его полную, системную деформацию, затрагивающую не только речь, но и внешность, возраст, внутренний мир и психический статус. Орфография четко фиксирует знаковые речевые девиации. Во-первых, это апелляция к просторечию («маво», «ета», «губам») — прием весьма распространенный в литературе, ср., например, с передачей речи членов секты «голубей» в романе А. Белого «Серебряный голубь»³¹. Во-вторых, это шепелявость, («мержавка», «укокосыла»), которая означает в поэтике Хармса превращение персонажа в старуху, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В повести «Старуха» такую речевую характеристику получает соседка главного героя — Марья Васильевна («Ваш шпрашивал какой-то штарик!» — заявляет она ему³²), становясь тем самым одним из двойников той старухи, которая в этот момент уже лежит мертвой в комнате (важно, что Марья Васильевна нигде в повести «старухой» прямо не называется — ее возраст так же, как и в случае с Мамашей, реконструируется из графической акцентировки особенностей ее произношения). Ср. также появление шепелявости у Тети («Радость»): «вижу в шиле шушность я» (I. С. 160), что обосновывает, в итоге, возникновение мотива ревности к более молодой сопернице.

Изменение речевой характеристики Мамаши, как уже было сказано, репрезентирует изменения ее внутреннего мира и психического статуса. С этого момента она не узнает Елизавету Бам, принимает версию ее преследователей о том, что Елизавета Бам повинна в убийстве, причем заявляет, что убитый — ее, Мамаши, сын. Далее быстро наступает распад ее сознания, сопровождаемый регрессом речевой функции: от бессмысленных выкриков («Иих! Иих! Иих!») — до перехода на язык арифметики («3×27 = 81»)³³.

Там же, в пьесе «Елизавета Бам», мы встречаемся с еще одной орфографической (и, одновременно, фонетической) деформацией — это многократное повторение слова «есть» (II. С. 256—257). Результат на фонетическом и орфографическом уровнях здесь оказывается разным. При произнесении текста со сцены акцентируется свистяще-шипящая форма этого слова и явно растянутое сочетание «сш». Печатный текст актуализирует иной аспект: после инкорпорирования в глагол «ешь» согласного «с», форма «есшь» выглядит как контаминация 2-го лица ед. числа глагола «есть» («ешь») и настоящего времени глагола «быть» («есть»). Эта красивая игра на омонимии форм приводит к осмыслению процесса принятия пищи как утверждению бытия (экспликацию этой семантики мы встречаем не только в многочисленных текстах обэриутов, в которых фабульным центром становится процесс еды, но и в выступлениях самих обэриутов: на сцене происходило поедание супа, питье³⁴ и т. п.).

Ярким примером немотивированной деформации является реплика, возникающая в сценке «Баронесса и Чернильница» (1930):

«Жена — Это хорошо, но вот Христофор Колумб засунул в нашу кухарку велосипед.

Бобров — Бэдная кюхаркю» (II. С. 378).

Искажение здесь оказалось настолько внешне немотивированным (нигде в тексте — ни до, ни после — ничего подобного нет), что в ПСС сценка оказалась напечатанной с «исправленной», нормативной орфографией: во 2-м томе ПСС, в указанном месте, встречаем: «Бедная кухарка».

Между тем, отсутствие аналогичных деформаций в других местах превращает данную реплику в чрезвычайно сильную позицию в тексте — своего рода, орфографический курсив. Неожиданное речевое нарушение становится ретроспективной мотивировкой интереса к полости рта Боброва, который до этого проявляет Христофор Колумб и который до этого лишь парадигматически соотносился с общими закономерностями, связанными с особенностями топики ротовой полости в текстах Хармса (аналог сундука, кармана и т. п. — место, откуда неожиданно вынимаются странные предметы, — прежде всего, молотки³⁵). Но главное — это то, что искаженная форма слова сигнализирует о переходе персонажа к языку иного типа, а следовательно, — о предстоящем разрыве коммуникации. Вся вторая часть текста построена как диалог между Бобровым и его женой, но после сообщения жены о кухарке и превращения ее в ответной реплике в «кюхаркю» — коммуникация нарушается, и Бобров больше жену не слышит — далее его монологи полностью автономны и не имеют никакого отношения к сообщаемой женой информации³⁶. Немотивированность орфографического (и — в данном случае одновременно — фонетического) сдвига соответствует немотивированности коммуникационного разрыва³⁷.

V. Орфографическая цитата.

1. «цаловал» («Жене», I. С. 113 — 2 раза).

Перед нами, безусловно, пример орфографической цитаты — воспроизведение архаизирующего написания, обычно отражающегося в литературных текстах, имеющих цель воссоздания архаики. Ср., например в «Песне про купца Калашникова»: «цаловал он меня <...> поцалуи его окаянные»³⁸. Ср. также, например, часто встречающееся в литературе написание слова «цаловальник». В остальных случаях это слово у Хармса пишется в соответствии с требованиями современной орфографии, особенно много этих примеров в «Комедии города Петербурга»: «и целоваться не умею» (II. С. 217); «Марию в кухне целовал» (II. С. 218); «я целовал ее в плечо» (II. С. 221) и др.³⁹

Еще один характерный пример такого типа — отсылающее к Державину написание «снигирь»: «снигири летели» (I. С. 198), «вы коршун я снигирь» (I. С. 392).

2. «сводит судоргой мое сознание» («Я плавно думать не могу...», I. С. 288).

Еще одна орфографическая цитата — на этот раз из Есенина: «Не дознамо печени / судорга схватила...» (стихотворение «Матушка в купальницу по лесу ходила...»). Только восстанавливаемый с помощью этой цитаты подтекст позволяет адекватно воспринять заложенную в тексте Хармса оппозицию. У Есенина слово «судорга» отсылает к физическому акту рождения поэта, а значит, и — метонимически — самой поэзии. У Хармса речь идет о бесплодных попытках порождения слова, «судорга» его сознания вызвана не вдохновением, а страхом, и ведет не к акту творчества, а к безделью и душевным мукам⁴⁰.

3. «характера простова» («Осса», I. С. 80).

Прием, который применяет Хармс в этом случае, можно было бы назвать «орфографической цитатой». Цитируется гоголевский «Ревизор» — эпизод, в котором Осип, переносящий вещи Хлестакова в дом городничего, спрашивает у сопровождающего его Мишки о еде:

«Мишка. Да для вас, дядюшка, еще ничего не готово, простова блюда вы не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.

Осип. Ну, а простова-то что у вас есть?..»⁴¹

Вместе с цитатой из текста-донора заимствуется речевая характеристика персонажей. В результате у Хармса возникает наложение этой характеристики одновременно на манеру авторского повествования и на описываемый объект («бабушка седая»).

Ср.: правильное написание этого слова Хармсом в других случаях, например: «От простого клея!» (II. С. 340) и др., а также аналогичных слов, типа: «для другого» (II. С. 222) — последний пример особенно важен, поскольку относится к 1927 году, тогда как «Осса» — текст 1928 года.

VI. «Орфографическое словотворчество».

«Фадеев с картонкой» («Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев...», I. С. 162).

Характер неоднократного употребления Хармсом в своих текстах как этого слова, так и его паронимов заставляет нас вывести данный пример из ряда орфографических девиаций. «Кардонка» — это вовсе не измененное «картонка». Слово «картон» многократно встречается в текстах Хармса и везде в соответствии с орфографическими нормами, см.: «ветер картон» (I. С. 151), «в картон» (I. С. 311), «картон и краски» (I. С. 242), «на картоне» (I. С. 313). Причем первые два примера относятся к тому же 1930 году, что и текст «Фадеев, Калдеев...». Предвокальная позиция согласного также исключает возможность орфографической ошибки⁴².

Слово «кардонка» — окказионализм, наподобие «фарлушки», слова, встречающегося в пьесе «Елизавета Бам», об истории возникновения которого рассказал И. Бахтерев⁴³. «Кардонка» встречается и в рассказе Хармса середины 1930 годов «Случай с моей женой»: «...ноги отнесли ее (жену. — А.К.) куда-то к шкапу и даже дальше по коридору и посадили ее на кардонку» (II. С. 115)⁴⁴. Как и в случае с «фарлушкой», семантика «кардонки» может быть реконструирована как «предмет неопределенной формы и неясного предназначения» — подобные объекты достаточно часто присутствуют в художественном пространстве обэриутских текстов. У Хармса это также связано с его апологетикой предмета, лишенного абсолютно всех связей с окружающем миром — «совершенного подарка» (ср.: «Трактат более или менее по конспекту Эмерсена», который, как показал Жаккар, опирается на очерк Я.С. Друскина «О голом человеке»⁴⁵).

У слова «кардонка» в текстах Хармса существует и близкие паронимические образования: «гордон» («в лампе гордон» — «Месть», I. С. 151) и «гардон» («Гвидон», II. С. 270) — в обоих случаях рифма одна и та же: «ветер картон». Результатом становится целое гнездо паронимичных окказионализмов порождающим механизмом для которых является фонетическая, семантическая и — как результат — орфографическая контаминация узуальных лексем: картон, картонка, кордон, гордон (т. е. — шотландский сеттер).

VII. Орфографическое обозначение «жанрового сдвига».

«анегдот» («Идет высокий человек...» I. С. 218). Ср. также «Анегдоты из жизни Пушкина» (название текста из цикла «Случаи» — II. С. 356).

Орфографические сдвиги в названиях литературных жанров для Хармса чрезвычайно характерны и проводятся им весьма последовательно. Кроме написания «анегдот», которое уже давно утвердилось в хармсоведении как специфический хармсовский жанр — «анекдот с небольшой погрешностью», отметим следующие сдвиги: «Скасска» (I. С. 30), «Сказка» (I. С. 174), «Пассакалия № 1» (вместо «пассакалья» — II. С. 126), «Пашквиль» (II. С. 145), «Синфония № 2» (II. С. 159). Во всех приведенных примерах слова со сдвигами являются заглавиями произведений⁴⁶. Учитывая все это, необходимо интерпретировать эти девиации как авторское указание: орфографический сдвиг сигнализирует о жанровом сдвиге. Каждый раз, отталкиваясь от какого-то существующего жанра, Хармс вводит в него то, что он сам называл «небольшой погрешностью» — незначительное отклонение от канона, приводящее к серьезным смысловым и эстетическим наращениям.

VIII. Окказиональное семантическое приращение.

«лук-парей» («Однажды утром воробей...», I. С. 262 — 4 раза).

Если рассмотреть другие случаи написания Хармсом названия этого весьма любимого им продукта, то окажется, что и в рассказе «История» (II. С. 72), и в письме к К.В. Пугачевой от 20 сентября 1933 года присутствует нормативное «лук-порей». Очевидно, сдвиг призван здесь эксплицировать «басенное» одушевление лука, в случаях, когда его название пишется Хармсом через «о», речь идет исключительно о продукте, покупаемом на рынке (интересно, что каждый раз его главным свойством оказывается постоянный рост в цене, репрезентирующий общее подорожание в стране продуктов питания).

IX. Принцип «расподобления» в написании имен собственных.

Главный особенностью написания имен собственных у Хармса становится общий принцип расподобления: орфография должна «уводить» топонимы, а особенно — антропонимы от тех легко узнаваемых корней, от которых они образованы. Как правило, внутренняя мотивировка все равно просвечивает в слове, даже если оно и написано с «небольшой погрешностью», поэтому можно говорить, что для Хармса важно не столько затемнить исходную семантику имени, сколько манифестировать стремление к этому затемнению. Зачастую эта манифестация поддерживается присутствием в тексте слов, от которых и были произведены имена, причем эти слова также пишутся с орфографическим сдвигом.

Одним из самых известных примеров является текст из цикла «Случаи» — «Петров и Камаров» (II. С. 332 — приблизительно середина 1930-х гг.), который начинается так:

«Петров: Эй, Камаров!
Давай ловить камаров!».

Поскольку в данном случае речь идет о безударной гласной в корне, нелишне будет указать на то, что фамилия «Комаров» (с написанием через «о») встречается у Хармса, например, в рассказе «Маляр сел в люльку и сказал...» (<1934>), причем, это написание изящно имплицировано в сюжете: маляр сидит в люльке и поднимается вверх по стене многоэтажного дома, с помощью Петрова и Комарова, которые тянут за канат, к которому через блок привязана люлька. Они по очереди повисают на канате, и люлька с маляром движется вверх, причем маляр упирается при этом ногами в стену дома. Первым, во что упирается маляр ногами, оказывается буква «О» на вывеске кооператива... Что касается слова «комар», то и оно встречается у Хармса с нормативным написанием, см., например: «над ними бабочки над ними комары дощатые порхают» («Идет высокий человек...», I. С. 217).

В цикле «Случаи» встречается и еще один пример подобного расподобления: это фамилия Перехрестов в рассказе «Случаи». Здесь, помимо отмеченного процесса, возникают дополнительные коннотации, связанные с просторечным словообразованием и вторичной этимологизацией, связанные с чередованием «к/х»: «крест — хрест — Христос — крестьянин — хрестьянин» и т. п.

Типология подобного расподобления двояка. Оно может возникать без дополнительной мотивации, как, например: «Галандия» (II. С. 101), «Артомонов» (II. С. 132), «Селизнева» (II. С. 142), «Мищерский» (II. С. 201). Не менее часто девиация поддерживается определенной системой, возникающей в данном тексте или даже во всем корпусе текстов Хармса. Так, например, происходит с написанием имени ангела в «Лапе» (1930): «Ангел Копуста». В тексте, написанном еще 4 годами ранее — «Ваньки встаньки I» (1926) мы находим слово «капустных» — с нормативным написанием. Однако в «Лапе» первоначальный орфографический сдвиг есть не что иное, как прелюдия к сериальному изменению имени ангела — изменения происходят при каждом новом упоминании ангела в тексте: Кампуста — Пантоста — Хартраста — Холбаста — Хлампуста — Хлемписта (I. С. 136, 137); (ср. — сквозной обэриутский мотив нетождественности личности). В рассказе «Тетерник, входя и здороваясь...» (1929), фабулой которого является придумывание названия, персонаж по фамилии Дампов предлагает «Мой Савок», корреспондирующее с предложенным ранее Греком нарочито деформированным названием «Ныпырсытет»⁴⁷ (II. С. 369).

Наконец, написание «Сына Авроамова» (I. С. 31) объясняется ориентацией Хармса на передачу еврейских имен и названий в ашкеназском варианте их произношения. Ср. аналогичный случай — написание «Ламмед-Вов» (вместо «Ламмед-Вав») в тексте «Ку, Шу, Тарфик, Ананан» (1929) (I. С. 88—92). «Ламмед-вав» — это обозначение буквами еврейского алфавита числа «36». В тексте так себя именует персонаж по имени Ку. Это не что иное, как апелляция к старой еврейской легенде о «ламмедвавниках» — о тридцати шести праведниках, которые существуют в каждом поколении. Они никому не известны (анонимны), но именно благодаря им держится мир (мотив, очень близкий хармсовской теме чудотворца, который не творит чудес)⁴⁸.

Мы привели далеко не весь перечень орфографических нарушений, которые встречаются в рукописях Хармса. Главной целью было не составление каталога всех типов орфографических девиаций, а доказательство самого факта продуктивности этого типа расширения языковых возможностей и демонстрация механизма его работы. Отметим, что среди всех прочих приемов, связанных с разного рода языковыми девиациями, работа с орфографической нормой и ее нарушением представляется наиболее характерной именно для Хармса, а у других членов ОБЭРИУ она встречается достаточно спонтанно и, как правило, исключительно с целью экспликации фонетических сдвигов (Бахтерев, Введенский).

Примечания

1. Необходимо отметить, что принцип этот проводился обэриутами в жизнь в неравной мере. Если в ранний период (1925—1927) знаки препинания практически отсутствуют у всех трех названных поэтов, то в дальнейшем у Введенского они, хоть и нерегулярно, но появляются (к сожалению, многие тексты дошли до нас в авторизованной машинописи). У Хармса прослеживается та же эволюция, причем в так называемых «УКР» («упражнениях в классическом размере») употребление знаков препинания становится почти нормативным. У Бахтерева пунктуация носит эпизодический характер на всем протяжении его творчества.

2. Хармс Д. Полет в небеса: Стихи. Проза. Драмы. Письма. Л., 1991.

3. См. об этом в рецензиях: Кобринский А., Мейлах М. Неудачный спектакль // Литерат. обозрение, № 9, 1990. С. 81—85; Кобринский А., Мейлах М., Эрль В. Даниил Хармс: к проблеме обэриутского текста // Вопр. лит., № 6, 1990. С. 251—258.

4. Хармс Д. Собрание произведений / Под ред. М. Мейлаха и В. Эрля. Т. 14. Bremen, 1978—1988. Вошли только стихотворные и некоторые драматические произведения.

5. Хармс Д. Полное собрание сочинений: В 4 т. СПб., 1997 Сажин, фактически, последовал совету М. Шапира, который в краткой, но содержательной статье указал на очевидные потери, которые несут хармсовские тексты при бездумном их приведении к современной нормативной орфографии. В этой же статье Шапир обратил внимание и на то, что для Хармса чрезвычайно важен письменный, зрительный образ текста, который входит в его поэтику как полноценный и полноправный элемент (Шапир М. Между грамматикой и поэтикой (О новом подходе к изданию Даниила Хармса) // Вопросы литературы, № 3, 1994. С. 328—332).

6. Хармс Д. Op. cit. Т. 1. С. 336.

7. Хармс Д. Op. cit. Т. 1. С. 336.

8. Ср. с понятием М. Риффатера «неграмматичность» («ungrammaticality»), которая, связана в его теории прежде всего с разрушением миметичности в искусстве. В качестве одного из типов «неграмматичности» Риффатер называет «грамматические девиации» (Riffaterre M. Semiotics of Poetry. Bloomington, 1984. P. 2; см. также далее анализ этого понятия в этой монографии).

9. См. о них: Janecek G. Il'ja Zdanevic's «aslaablic'e» and the transcription of «zaum» in drama // L'avanguarda a Tiflis. Venezia. 1982. P. 33—43; Ziegler R. Группа «41°» // Russian Literature. Vol. XVII. № 1.1985. P. 71—86.

10. Терентьев И. 17 ерундовых орудий. Тифлис, 1919. С. 3.

11. Ср. также замечание А. Крученых: «символисты знали аллитерацию, но неведома им алфавитация» (Крученых А., Клюн И., Малевич К. Тайные пороки академиков. [М]., 1916. С. 15).

12. Крученых А. Календарь. М., 1926. С. 10.

13. Отметим интерес к передаче акцента (по сюжету — греческого, но очень близкого к кавказскому) у Вагинова — во вставках ко второй, неоконченной редакции «Гарпагонианы» (1934) — с помощью синтаксических нарушений (Вагинов К. Козлиная песнь. Романы. М., 1991. С. 530—531), а также аналогичный прием в поэме В. Хлебникова «Тиран без Тэ»: «Из улицы темной: «Русски не знаем, / Зидарастуй, табарича» (Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 352 — текст в этом издании печатается по новонайденному автографу, неизвестному Н.Л. Степанову).

14. Ср. название текста Чьи!черина: «РАМАН в. д. вуг. жватах с', р'зул. татм.» («Роман в двух животах с результатом»). R. Grubel в содержательной статье «Русский литературный конструктивизм» (Russian Literature. Vol. XVII, № 1. 1985. P. 9—20) называет его систему «нотацией» на основе»морфологической, словесной и интонационной фонетики».

15. Хармс Д. Горло бредит бритвою. <М.> 1991. С. 135—136.

16. Записная книжка XXV. Приведенное высказывание концентрирует в себе целый набор направлений, по которым развивался творческий интерес Хармса. Понятие «очищения», помимо общеэстетического, на которое указывает Хармс уже в этой же записи, отсылает также к его собственной концепции «чистоты порядка», означающей достижение максимального эффекта с помощью минимальных средств выражения. Что касается азбуки и букв, то помимо рассматриваемого в настоящей работе «орфографического сдвига» в его текстах, необходимо помнить и о повышенном интересе, который испытывал Хармс к графике. Отсюда — его каллиграфические опыты, напоминающие ремизовские, создание собственного шифра (о нем — см.: Никитаев А. Тайнопись Даниила Хармса. Опыт дешифровки // Даугава, № 8, 1989. С. 95—99), а также «графологический» мотив в его творчестве (набросок «Один графолог...»). В дневниковых записях Хармса есть также запись мая 1931 года «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена...», где именно работа с алфавитом называется в качестве основы любой поэтической силы: «Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы. Я уверен, что сила слов может сделать и это. Но самое ценное действие силы почти неопределимо. <...> Если можно думать о методе исследования этих сил, то этот метод должен быть совершенно иным, чем методы, применяемые до сих пор в науке. Тут раньше всего доказательством не может служить факт или опыт. Я ХЫ затрудняюсь сказать, чем придется доказывать и проверять сказанное. Пока известно мне четыре вида словесных машин: стихи, молитвы, песни и заговоры. Эти машины построены не путем вычисления или рассуждения, а иным путем, название которого АЛФАВИТ» (Хармс Д. Горло бредит бритвою... С. 93). Ср. близкое высказывание Хлебникова в статье «Наша основа» о звуках: «Словотворчество учит, что все разнообразие слова исходит от основных звуков азбуки, заменяющих семена слова. Из этих исходных точек строится слово, и новый сеятель языков может просто наполнить ладонь 28 звуками азбуки, зернами языка» (Хлебников В. Т. 5. С. 228).

17. Кассиль Л.А. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1965. Т. 1. С. 67.

18. Опираясь на концепцию Г.О. Винокура о создании нового языкового материала у Хлебникова и Крученых и создании новых языковых отношений у Маяковского (См.: Винокур Г.О. Маяковский — новатор языка. München, 1967. С. 9—30), А. Хансен-Лёве в своей монографии: Hansen-Löve A. Der russische Formalizmus. Wien, 1978 развел понятия звуковой (фонетической) и семантической зауми (С. 49—50). Р. Циглер (Ziegler R. Op. cit.), добавляя к фонетической зауми морфологическую, называет этот тип «заумь 1», а семантическую заумь — «заумь 2» (Р. 82). Нечто подобное мы встречаем и у самого Крученых, когда он выделяет «три основные формы словотворчества: I. Заумное <...>, II. Разумное <...>, III. Наобумное (алогичное, случайное, творческий прорыв, механическое соединение слов: оговорки, опечатки, ляпсусы; сюда же, отчасти, относятся звуковые и смысловые сдвиги, национальный акцент, заикание, сюсюканье и пр).» (Крученых А. Декларация заумного языка // Манифесты и программы русских футуристов. München, 1968. С. 180). Нетрудно заметить, что сюда же нужно отнести и принцип деформации орфографического облика слова.

19. Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995. С. 50—55. Следует отметить, что в некоторых случаях при интерпретации этого текста, при всей серьезности и значимости проделанной работы, исследователя подводит недостаточное знание русского языка, в результате чего он становится «более заумным», чем на самом деле. Так, говоря о предпоследней строке фрагмента:

ласки век
маски рек
баски бег
человек (С. 50),

Жаккар замечает: «Бесполезно вспоминать о басках! Эти стихи — логический результат нарочитого фонетического творчества» (С. 50). Между тем, слово «баски», конечно, не заумное, и оно имеет отношение вовсе не к баскам, а к широко распространенному русскому диалектизму «баской» (красивый). Ср. также — употребление в этом же тексте украинизма: «хвисты». Собственно фонетической зауми в этом отрывке нет. Не менее любопытна интерпретация Жаккаром следующей реплики Фауста: «А вы писатели урхекад сейче! / растворитесь!»: «Употребление Фаустом придуманных слов — попытка воздействовать на реальность посредством языка, напоминающего черную магию и противостоящего в данном случае зауми» (С. 51). Трудно спорить с тем, что касается черной магии, но можно указать, что слово «урхекад» представляет собою, во-первых, почти полную анаграмму слова «дураки», а во-вторых, точно так же анаграммирует последнее высказывание писателей («уходи-ка»), которое они предлагают произнести самому Фаусту. То, что «сейче» — это «сейчас», — не требует доказательств. Таким образом, стилизация под заумные заклинания действительно присутствует, но как это часто бывает у Хармса, она не уничтожает полностью незаумный смысл. Фраза, «переведенная» на обычный язык, должна, звучать так: «а вы писатели дураки сейчас! / растворитесь!». Можно говорить и о семантической перегрузке в этой фразе, усложненной членением на стихи и расстановкой восклицательных знаков. В зависимости от избираемой системы декодирования текста (заумной или незаумной), его синтагматика будет меняться. Что касается полученного Фаустом от писателей совета, то он выполняет его в дважды инверсированном виде: меняя адресата (писателям вместо девы) и перекодируя его в другую языковую систему.

20. Ср. запись Хармса в записной книжке 1929 г. (частное собрание): «SOS, SOS, SOS. Я более позорной публики не знаю, чем Союз Писателей. Вот кого я действительно не выношу». (Опубл.: Хармс Д. Горло бредит бритвою... С. 192).

21. См. знаменитый пример Крученых: счет из прачечной, который он объявляет выше по стилю, чем стихи Пушкина, на том основании, что «на восьми строчках счета мы видим такие редкие и звучные буквы русичей: ы, щ, ф, ю, ж... <...> вообще тут больше звуков, чему Пушкина...» (Крученых А., Клюн И., Малевич К. Op. cit. С. 14). «Ы» становится излюбленным звуком в стихах самого Крученых — начиная от «Дыр бул щыл...» и далее.

22. Ср.: расхождение в пределах одного произведения: А. Крученых приводит замечание Вяч. Иванова о Пушкине: «<Пушкин> или расхохотался бы, либо подосадовал». Через две страницы приводится ссылка А. Чичерина на эти слова Вяч. Иванова, в которой слово «досадовать» написано уже по-иному: «подосадывал» (Крученых А., Клюн И., Малевич К. Op. cit. С. 53, 55). Ср. также орфографические колебания в конце 20-х — начале 30-х годов, связанные с переходом от написания «заведывающий» к «заведующий» — при том, что ко времени создания текстов Хармса суффикс «ыв» употреблялся со значением многократности — и только в сочетании с суффиксом «ов», как, например: «использовываем» (Селищев А. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет: 1917—1926. М., 1928).

23. См., например, подчеркивание фонетического происхождения«ы» в знаменитой пародии на Сельвинского, написанной А. Архангельским: «Селэвынский», «Зелыньский» (имитация украинского произношения), а также: «Барысо», «по тылици» и т. п. (Русская литература в зеркале пародии. М., 1993. С. 333—334).

24. Ср. характерный для такого переосмысления пример в «Голом годе» Б. Пильняка: «В Москве на Мясницкой стоит человек и читает вывеску магазина: «Коммутаторы, аккумуляторы».

«— Ком-му... таторы, а кко-му... ляторы... — и говорит: — Вишь, и тут омманывают простой народ!..» (Пильняк Б. Сочинения: В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 93).

25. См. пример из «Правды» (№ 142, 1925), который приводит А. Селищев: «На корме парохода десятка два-три «комсы»» (Селищев А. Язык революционной эпохи... С. 161).

26. См. интересное замечание А. Селищева в цитированной монографии о том, что слово «комса» (как и некоторые другие, приводимые им) «воспринимается... как слово иноязычное» (Op. cit. С. 166).

27. Об отношении к молодежным коммунистическим организациям в кругу, близком к обэриутам — см., например, в «Козлиной песни» К. Вагинова: встреча Тептелкина с Неизвестным поэтом: «Поцеловались. Ругнули современность. Духовно плюнули на проходивших пионеров.

— Экое поколение растет, без всякого гуманизма, будущие истинные представители средневековья, фанатики, варвары, не просвещенные светом гуманитарных наук» (Вагинов К. Козлиная песнь. Труды и дни Свистонова. Бамбочада. М., 1989. С. 49).

28. См.: «История КАК. Анальная эротика. Началась Акакием Акакиевичем Гоголя и кончилась ыкуЗЫкакик-ом Зданевича» (Крученых А. Малохолия в капоте. [М]., 1919 (без пагин.). Внимание к «какологии» характерно для Хармса с самого начального периода его творчества, когда он находился под особенно сильным влиянием Крученых, ср.: «Вы сегодня каку ели...» (I. С. 96), «дулю в каку кику пулю...», «далека ка» (II. С. 232) и т. п. К этому же семантическому полю следует отнести орфографические девиации Хармса, типа: «мы залижем и писочек» (I. С. 56). Однако и в последующем творчестве Хармса эта тема продолжает развиваться. Укажем на рассказ «Теперь я расскажу...» (1935), в котором героя при рождении по ошибке запихивают родительнице в задний проход, так что для повторного «рождения» родительнице дают порцию английской соли. В инверсированном виде этот же мотив, эксплицирующий анальную эротику, возникает в 1939 году в повести «Старуха»: герой, страдающий от болей в животе, попадает наконец в уборную в вагоне электрички: «Поезд трогается и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти минуты бывают столь же сладки, как мгновения любви! все мои силы напряжены, но я знаю, что за этим последует страшный упадок» (Т. 2. С. 186—187). Акт дефекации оказывается идентичным половому акту и акту рождения — подобная «копрологическая философия» находит свое логическое выражение в образе центральной городской ямы, куда предлагается сбрасывать всех детей и поливать, как испражнения, негашеной известью (в квазиутопии «Меня называют Катерпиллером...»). Прямые параллели «ребенок — зародыш — испражнение» и «акт рождения — акт дефекации» присутствуют в «Статье» («Прав был император Александр Вильбердат...»), предназначенной для рукописного журнала, выпуск которого был задуман Хармсом ориентировочно в 1936 — 1938 годах: «Склонность к детям — почти то же, что склонность к зародышу, а склонность к зародышу — почти то же, что склонность к испражнениям» (Хармс Д. Горло бредит бритвою... С. 59). Об анальности в русском авангарде см.: Смирнов И.П. Садоавангард // Wiener Slawistischer Almanach. 1991. Sb. 31. P. 301—302, перепечатано также в монографии: Смирнов И.П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 196—197(в этой работе невозможно согласиться с уравниванием семантики испражнений и навоза, которые принципиально противоположны).

29. Хармс Д. Горло бредит бритвою... С. 116.

30. См. об этом: Гаспаров М.Л. Русский стих 1890—1925-х годов в комментариях (на обложке книги ошибочно набрано «Русские стихи...» — А.К.). М., 1993. С. 148—149.

31. «Никак ета нивазможна; натапнасти такой, стало, нет», — так, например, передает А. Белый речь Матрены (ее разговор с Дарьяльским) (Белый А. Сочинения. T 1. М., 1990).

32. ПСС. Т. 2. С. 178. Шепелявость часто является языковой характеристикой стариков и старух в текстах Хармса. Ср., например, ответ старика в детском рассказе «О том, как старушка чернила покупала»: «Шешиши пошаются в магашише». Интересно, что шепелявость является также признаком речи начальника тюрьмы — восьмого мужа «прекрасной девушки» Соньки-Мерседес в фонетическом романе А. Крученых «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-маникюрщица» (1927), оказавшего большое влияние на поэтику обэриутов. Как известно, по сюжету романа, шепелявящий «начтюрьмак» проглатывается шипящим змеем по имени Угодай — два шипения соединяются — фонетика диктует развитие фабулы!

Р.Д. Тименчик указал также на то, что шепелявость старух — один из самых характерных приемов анекдотического сюжета; развивая эту мысль, можно сказать, что в текстах Хармса этот прием играет роль своеобразной жанровой цитаты, сдвигая соответствующие отрезки текста в сторону анекдота. Для «Старухи» это представляется особенно важным, поскольку сама повесть композитна — при своем стилистическом единстве, она построена как набор реализованных (а большей частью, не реализованных) сюжетно-жанровых ходов и в каждом отдельном случае задачей читателя является определение «жанровой окраски» текста.

33. Трудно согласиться с Ж.-Ф. Жаккаром, который утверждает, что эта последняя реплика «уже вне языка» (Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда... С. 222). Перед нами ярко маркированный случай перехода на другой язык, который, однако, является нерелевантным для данной коммуникативной ситуации.

34. См., например, у Хармса: «Я подарил вам суп...», «Ссора», «Баронесса и Чернильница», «Страшная смерть» и т. п. Ср. также записи Хармса к вечеру ОБЭРИУ «Три левых часа», состоявшемуся 24 января 1928 года в Доме печати: «Есть суп. Пить фиолетовую и зеленую жидкости» (Записная книжка № 14).

35. См., например, тексты: «П.М.: Вот этот цветок...», «Сонет» и др.

36. Ср. редкую для Хармса экспликацию осознания немотивированности высказывания: «Жена — Боже, да к чему же ты это говоришь» (II. С. 275).

37. Возможно, что фонетической основой такого написания формы слова «кухарка» является известный пример прогрессивной ассимиляции в диалектном произношении, типа: ч'а[й'к']у, где последний звук несколько напоминает немецкое ü (похожий тип произношения мы встречаем у научившегося разговаривать глухонемого — Клинцова-Погоревших в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»). См.: Винокур Г. Русское сценическое произношение. М., 1948. С. 83.

38. Лермонтов М. Собр. соч.: В 4 т. М., 1969. Т. 2. С. 347.

39. Подобное написание восходит к старой орфоэпической норме, связанной с особенностями произношения гласной после звука [ц]. Как показал Г. Винокур, для этого звука в русской произносительной традиции существовали словарные исключения из нормы (норма московского произношения — «иканье», то есть произнесение гласных э, а, о в безударных слогах как [и], а после ж, ш, ц — как [ы]). В некоторых случаях звук [ц] действовал как твердый, а не как мягкий, отсюда — и звук [а] вместо ожидаемого [ы] в словах, типа «цари», «поцелуй», «целует» (Винокур Г. Русское сценическое произношение... С. 54). В 1942 году, т. е. в момент написания своей книги, Винокур уже называет это произношение «все более устарелым», даже в рамках речи старой московской интеллигенции.

40. Для Хармса параллель между рождением потомства и созданием произведений была чрезвычайно органичной. 20 октября 1933 года он записывает в дневник фрагмент, который озаглавливает «О производительности». Он начинается знаменитой фразой: «Мои творения, сыновья и дочери мои», — и продолжается противопоставлением понятий «производительность» и «плодовитость»: «Производительность — это способность оставлять сильное и долговечное потомство, а плодливость — это только способность оставлять многочисленное потомство, которое может долго жить, но, однако, может и быстро вымереть» (Хармс Д. Горло бредит бритвою... С. 118). Ср. также разбросанные по дневникам Хармса параллели между невозможностью творить и импотенцией. Вообще, подобные параллели во многом архетипичны и проходят через всю историю литературы. И.П. Смирнов пишет об аналогичном явлении в текстах Пушкина: «Тексты о порождении текста констатируют отсутствие и исчерпанность поэтической потенции, причем иногда этому сообщаются явные эротические коннотации» (Смирнов И. Кастрационный комплекс в лирике Пушкина (методологические заметки) // Russian Literature. Vol. XXIX, № 2, 1991. P. 219, там же и многочисленные примеры из пушкинских стихов).

41. Гоголь Н. Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 4. С. 44.

42. Аналогичные случаи деформирующего оглушения согласного при написании, несмотря на его превокальное положение, мы встречаем у Хармса достаточно часто, см.: «Все твертила» («Случай на железной дороге», I. С. 57), «вынуть руку из пищевота» («Столкновение дуба с мудрецом», I. С. 97) и т. п. Ср. в последнем случае пример серии парных рифмованных сдвигов: «пищевота — чево-то», «не славен — Буславен» (Там же. С. 97—98).

43. См.: Бахтерев И. Когда мы были молодыми (невыдуманный рассказ) // Воспоминания о Заболоцком. М., 1984.

44. Примечательно, что В. Сажин, составитель и комментатор ПСС, последовательно исправляя орфографические отклонения в прозаических текстах Хармса, здесь сохранил хармсовское написание.

45. См.: Жаккар Ж.-Ф. Op. cit. С. 149—153.

46. Однако если слово «анегдот» сохраняет «г» как в названии произведения, так и при употреблении этого слова в основном тексте (ином), то слово «синфония» перейдя из заглавия в подзаголовок иного текста («Начало очень хорошего летнего дня»), восстанавливает свое нормативное написание — «симфония». Отметим, что префикс συν- носит квазиэтимологический характер.

47. Вероятно, аллюзия на многочисленные литературные примеры просторечной деформации слова «университет»: «новорситет» и т. п.

48. Подробнее об этом — в статье «Ламмед-Вов» (о еврейских источниках Даниила Хармса) в настоящем сборнике.