В. Паутов. «Четыре как число смерти в текстах Даниила Хармса»

Статья закончена в марте 2017.

Творчество писателя и поэта Даниила Хармса, когда-то находившееся в забвении, сейчас популярно даже у той части молодёжи, которая не слишком увлечена художественной литературой (в основном, правда, в виде отрывков и небольших дневниковых записей). Немало внимания на него обращают и литературоведы — и в России, и за рубежом. Вместе с тем, творчество Хармса, на мой взгляд, исследуется неравномерно — одни аспекты разобраны очень хорошо, другие почти не тронуты. В частности — значение числа.

Свои литературно-исследовательские занятия я прервал на несколько лет. В этом году решил вернуться к ним — хотя бы затем, чтобы доработать эту статью, нескромно полагая, что она — кто знает! — может дать что-то полезное хармсоведению. Для этого надо было просмотреть статьи последних лет, посвященные творчеству Хармса. Оказалось, что на число в его художественных текстах по-прежнему почти не обращают внимания.

Ученые затрагивают много интересных и важных вопросов, но почему-то избегают разговора о числе — даже его символике, не говоря уже о композиционных функциях и т. д. В лучшем случае (например, в известных монографиях Жаккара и Ямпольского) внимание уделяют нолю. Но и только.

Между тем, символика числа в произведениях Хармса — не последняя по важности вещь. Порукой тому — хотя бы его записи о числах (некоторые называют их квазитрактатами) в дневниках, неразрывную связь которых с художественным творчеством отмечали многие.

Как известно из этих самых дневников, Хармс много думал о сущности чисел. Число для писателя — особый элемент мира. В его художественных текстах числа выступают проводниками философских идей и мировоззрения. В частности, четыре, как я заметил — зачастую как вестник смерти или смертного начала.

Такое же представление существует в Юго-Восточной Азии. Четыре там считается несчастливым числом, ибо в китайском и японском языках оно произносится так же, как «смерть» или «умирать». Правда, прямого указания на интерес писателя к мифологии Юго-восточной Азии в его дневниках нет. Однако, зная манеру самообразования Хармса (крайне широкую в масштабах), его интерес к самым разным философским системам и некоторую осведомленность в китайской философии, можно признать вполне возможным обращение к этому культурному пласту.

Зато благодаря записным книжкам мы знаем, что на «несчастливость» чисел Хармс внимание обращал: «Я не люблю, когда на часах без тринадцати минут что-нибудь или тринадцать минут чего-то. Вот ночью я проснулся и испугался. Я решил зажечь лампу, но подумал о тринадцати минутах. Я долго колебался. Наконец встал и зажег лампу. Было тринадцать минут шестого». Эта запись была сделана в курской высылке и, вполне возможно, такая мнительность вызвана общим унылым фоном и болезнью Хармса. Тем не менее, мы видим, что само появление числа может означать что-либо, кроме себя самого, для поэта. Но, полагаю, необязательно ссылаться на контекст, если сами произведения обнаруживают перед нами определенную систему употребления в них числа четыре.

Символика числа четыре в стихотворных текстах

Начнем со стихов. Ниже — отрывок из стихотворения 1926 года «Пророк с Аничкова моста». Даниилу Хармсу — третий десяток, и он не так давно целенаправленно занимается стихосложением. Но четыре уже становится вестником смерти в его тексте.

Заря повисла над мостом
Фома ненужную копейку
бросает в воду. Ночь прошла.
И девочка снимает платье,
кольцо и головной убор,
свистит, как я, в четыре пальца
и прыгает через забор.

Девочка прыгает в воду с моста и пускается в плавание вместе с «женихом». Возвращаясь, они рассказывают о путешествии и о встрече с пророком здесь, на Аничковом мосту, откуда начиналось плавание. А вместо «жениха» и «девочки» на берег выходит единое существо:

А мы не плыли дальше,
на брег скакая женихом.

В прежнем качестве свистнувшая «в четыре пальца» и прыгнувшая в воду «девочка» уже не существует.

В стихотворении 1927 года «Искушение», как пишет М. Ямпольский, «описано исчезновение "четырех девок в перспективе", множества, пребывающего в иллюзорном пространстве. "Девки" одновременно превращаются в геометрическую фигуру и отрываются от земли. <...> Постепенное исчезновение «четырех девок в перспективе» из «Искушения» принимает форму их «закругления» и раздевания — очищения...»:

Наши руки многогранны,
наши головы седы.
Повернув глаза к востоку,
видим нежные следы
Лишь податься на аршин —
с незапамятных вершин
все исчезнет, как плита,
будет клумба полита.
Мы же хвалимся нарядом,
мы ликуем целый день.
Ты взойди на холмик рядом,
плечи круглые раздень.

Количество «девок» — а их четыре — возвещает о близости смерти. «Девки» становятся седыми, исчезают во временном потоке. Их тела сначала, по выражению Ямпольского, «геометризируются», становятся «многогранными», а затем умаляются в микроскопическом мире, где уже «все исчезнет». Посвященное Казимиру Малевичу стихотворение говорит о конечности четырехмерного мира, о перспективе конца света. «Холмик», в трактовке Ямпольского, представляет собой сферическую альтернативу конечному пространству-времени. Возвращаясь к заглавию стихотворения, отметим, что в нем развернут сюжет об искушении исчезновением в перспективе далекого и бесконечно малого. «Искушение» — соблазн знания, выхода за пределы четырехмерного рационального мира.

В «Конце героя» мотив смерти персонажа — один из главных. Смертное начало там выражено многими компонентами текста, в системе которых есть и число четыре:

Я, опростясь сухим приветом,
стелю кровать себе при этом,
бросая в небо дерзкий глас
и проходя четвертый класс.

В раннем стихотворении «Вьюшка Смерть», написанном вскоре после гибели Сергея Есенина, число четыре вновь соотносится с темой смерти и мотивом похорон:

ах вы сени мои сени
я ли гусями вяжу
приходил ко мне Есенин
и четыре мужика

В другом раннем тексте «Казачья смерть» (1926) мотив гибели также включает в себя число четыре:

ты убит в четыре места
под угрозой топора
кличет на ветру невеста
ей тоже умереть пора.

Мотив смерти «в четыре места» может быть объяснен лингвистически: уйти, распространиться «на все четыре стороны» значит стать свободным. Но в «Казачьей смерти» устойчивое словосочетание, вероятно, переосмыслено и получает противоположную трактовку: умереть — значит быть привязанным к четырехмерному (три пространственных измерения плюс время) земному миру. Стоит вспомнить и о «четырех рабочих значениях» каждого созданного человеком предмета, о которых говорится в тексте «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом». В нем в качестве примера появляется шкаф (распространенный обериутский символ). Смотрим стихотворение 1933 года:

Однажды господин Кондратьев
Попал в американский шкап для платьев
И там провел четыре дня.

В финале стихотворения шкаф увозят на корабле в Америку. Тем самым Кондратьев, начав уход из этого мира с попадания в шкаф, закончил его отъездом из страны на пятый день. Четыре дня оказалось достаточно для «смерти». Четыре — вестник о смерти Кондратьева для «всей его родни», в качестве гражданина своей страны и вообще в прежнем качестве.

Еще один пример — «Новый город» 1935 года:

Скажи, товарищ
Неужели
Четыре года не пройдут
Как это лес
и холм зеленый
и это поле
вдруг исчезнут? <...>
Смотри! Прошло четыре года
Зажегся новый день, и вот
Преображенная природа
Над миром заново встает.

Конечно, в этом стихотворении, написанном для официальной печати, Хармс говорит о четырех годах социалистического строительства. Но исследователи давно отметили, что даже в свои «детские» стихи Хармс вводил важные и для его «взрослых» произведений мотивы, образы. И в приведенной цитате мы можем видеть, что четыре возвещает о гибели старого — девственной природы — и начале нового, природы «преображенной».

Как видно, связь числа четыре с темой смерти для Хармса не была случайной. Уточним генезис этого мотива. Помимо восточной культуры, важную роль может играть и христианская традиция, в частности, сюжет о воскресении Лазаря. Четыре дня для умершего — окончательный срок, поскольку, как говорится в Евангелии, тело уже начинает смердеть. Только чудо способно воскресить такого человека. Но в произведениях Хармса такого чуда нет. Герои не воскресают, напротив, на четвертый день они исчезают, окончательно растворяются в физическом мире.

Символика числа четыре в цикле «Случаи»

В текстах цикла «Случаи» сюжетной доминантой выступает обильное количество смертей персонажей. Любопытно, что часто «спутником» гибели героев в рассказах опять же становится число четыре.

«Столяр Кушаков». Четыре последовательных падения Кушакова приводят в итоге к тому, что его не узнают и не пускают домой — герой умер в прежнем качестве, теперь то, что персонаж является именно столяром Кушаковым, опровергается его же родными:

«А дома его не узнали и не пустили в квартиру.
— Я столяр Кушаков! — закричал столяр.
— Рассказывай! — отвечали из квартиры и заперли дверь на крюк и на цепочку».

«Сон». Калугин спал четыре дня и четыре ночи. После этого его сначала не узнали в магазине («в булочной, где Калугин всегда покупал пшеничный хлеб, его не узнали и подсунули полуржаной»), а потом пришедшая к нему комиссия и вовсе сочла Калугина «антисанитарным», после чего его «сложили пополам и выкинули как сор». Очевидно, что после четырех дней и ночей сна Калугин уже не воспринимается окружающими как часть их мира, потому что столько спит только мертвый. В итоге его, как труп, выкидывают на помойку.

«Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного». Четыре иллюстрации — четыре смерти: «огорошивание» человека новой идеей — это попросту смерть:

«Писатель: Я писатель!
Читатель: А по-моему, ты говно!
(Писатель стоит несколько минут, потрясенный этой новой идеей и падает замертво. Его выносят)».

«Потери». Андрей Андреевич Мясов совершает четыре потери (фитиль, кефир, колбаса, булка), после чего ему снится, что он «потерял зубную щетку и чистит зубы каким-то подсвечником». Во сне предмет лишается своих привычных функций и приобретает новые, что обычно происходит в «ином» мире.

«Неудачный спектакль». Ситуация близка к предыдущей, но здесь «погибает» не текст, а спектакль (хотя и текст вместе с ним). Один за другим на сцену выходят четыре человека и стараются объявить о том, что спектакль не состоится, но всех «рвет». Таким образом, не только погибает спектакль, но и разрушается коммуникация: разговор не может состояться, когда одного из собеседников тошнит.

«Охотники». «...На охоту поехало шесть человек, а вернулось-то только четверо. Двое-то не вернулись». Один из самых зловещих рассказов в цикле, закончившийся зверским убийством Козлова Окновым. И вновь, когда происходит подобное, появляется четверка.

Итак, мы видим, что и в прозаических текстах число четыре знаменует собой приход смерти — персонажа или текста.

Четыреста: бесконечность смерти

Употребление таких числительных, как тысяча, сто и т. п. (даже в обыденной речи), нередко выражает бесчисленность — предмет или событие не поддаются счету, настолько они многочисленны. Стоит вспомнить миф о Бриарее — сторуком и пятидесятиголовом великане. Точно указанное количество рук на деле количества не обозначает: таким образом выражается именно неисчислимость его рук и голов, человек не способен сосчитать их.
Интересно, что в текстах Хармса ту же функцию выполняют и другие числа, меньше ста — например, число сорок:

«спит военный, впрочем нет
он лишь к полу сорок раз
устремляет светлый глаз»

[«Деньги время берегут...», 1935].

Ср. вариант того же стиха:

«он лишь в даму в сотый раз
устремляет светлый глаз».

Сорок здесь приравнивается к сотне, тем самым теряя свое числовое значение и обретая значение символическое — неисчислимости предмета или действия.

Я привел эти примеры затем, чтобы показать особое значение, которое получает у Хармса число четыреста. Оно встречается в стихотворении 1938 года «Смерть дикого воина». Смертное начало четверки здесь соединяется с бессчетностью сотни. Хармс подкрепляет это пространственным образом пустыни — тоже своего рода бесконечностью:

Часы стучат,
Часы стучат,
Летит над миром пыль.

В городах поют,
В городах поют.
В пустынях звенит песок.

Сам ход времени терпит поражение в борьбе со смертью и сливается с ней, порождая бесконечность смерти:

Четыреста воинов,
Четыреста воинов
Четыреста суток молчат.

Четыреста суток,
Четыреста суток
Над мертвым часы не стучат.

Заключение

На мой взгляд, приведенных примеров как минимум достаточно, чтобы показать: число у Даниила Хармса далеко не ограничивается функцией счета, а то и вовсе ее не выполняет — вместо этого оно обладает самостоятельным значением. Вспомним текст 1940 года «О времени, о пространстве, о существовании»:

«Многие думают, что числа, это количественные понятия вынутые из природы. Мы же думаем, что числа, это реальная порода. Мы думаем, что числа вроде деревьев или вроде травы. Но если деревья подвержены действию времени, то числа во все времена неизменны. Время и пространство не влияет на числа. Это постоянство чисел позволяет быть им законами других вещей».

В этой работе я попытался показать, что четыре выступает в текстах Хармса своеобразным «законом» смертного начала (числам два и три я посвятил отдельные статьи, напечатанные несколько лет назад в региональных научных сборниках). Как минимум, ясно, что исследовать значение числа у Хармса необходимо и дальше, не останавливаясь лишь на ноле и единице. Внимание Хармса к числу и его сущности в «квазитрактатах» отмечали многие исследователи. К сожалению, большого научного интереса к числу в художественных текстах до сих пор нет. Хочется верить, что это лишь досадная случайность.