Глава восьмая. Представление наше кончается1В пятом номере «Чижа» за 1941 год было напечатано стихотворение Хармса «Цирк Принтипрам», одно из тех детских стихотворений, которое неотделимы от его «взрослой» лирики, причем в самых вершинных ее проявлениях. Как будто ничего особенного не сказано в этом стихотворении, перекликающемся и с «Цирком Шардам», и с давним «Цирком» Заболоцкого (1928). Но какими-то зловещими предчувствиями веет от последних строк: ...Две свиньи Уже весной Хармса томили мрачные мысли о надвигающемся кошмаре. Наталье Гернет он говорил: «Уезжайте! Будет война, Ленинград ждет участь Ковентри». Английский город Ковентри, центр военной промышленности, подвергся страшному налету авиации 14 ноября 1940 года. Погибло около пятисот человек... Знал бы Хармс, насколько ужаснее предстоящая участь Ленинграда! И вот война началась. Кажется, в день ее начала Хармс был в Москве. Об этом свидетельствуют воспоминания Павла Зальцмана. Он встретился с Даниилом Ивановичем и Мариной Владимировной у Татьяны Глебовой в последних числах июня.
Справка о «шизофрении» избавляла Хармса от военной службы. Сама мысль о насилии, о казарме была для него мучительна. Боевой храбрости он, как уже отмечалось, был лишен начисто. Некоторые друзья писателя были настроены иначе. Двое из них, Липавский и Дойвбер Левин, добровольцами ушли на фронт, в ополчение, и вскоре погибли.
Леонид Липавский. Последняя фотография.
Справка, выданная Д. Хармсу для предоставления в психоневрологический диспансер 23 июля 1941 г. Сохранилась в составе следственного дела Д. Хармса 1941 г. О Левине Пантелеев вспоминает так:
О Хармсе Пантелеев пишет, что тот был «настроен патриотически». «Он верил, что немцев разобьют, что именно Ленинград — стойкость его жителей и защитников — решит судьбу войны». Разговор происходил за несколько дней до ареста Хармса — то есть в середине августа. «Мы пили с ним в тот вечер дешевое красное вино, закусывали белым хлебом (да, был еще белый хлеб)». Друскин тоже подтверждает, что Хармс верил в победу СССР, но со своеобразной мотивировкой — «немцы увязнут в этом болоте»3. Значит ли это, что Пантелеев процитировал слова Хармса неточно (может быть, намеренно неточно — для печати 1960-х годов, с целью помочь реабилитации писателя)? Вполне возможно. И даже более чем вероятно. Но...
Справка о заработке Д. Хармса в 1940—1941 годах. Сохранилась в составе следственного дела Д. Хармса 1941 г. Дело в том, что настроения ленинградских интеллигентов (да и вообще ленинградцев) в тот момент менялись очень часто. Достаточно привести цитату из дневника Ольги Берггольц (после краткой отсидки в 1937—1939 годах полностью избавившейся от коммунистического фанатизма своей юности). Речь идет об Ахматовой:
Всего несколько недель спустя обе собеседницы будут писать патриотические стихи об обороне города, и Берггольц именно эти стихи прославят. Другой, еще более выразительный пример.
Выписка из освидетельствования Д. Хармса врачебно-трудовой экспертной комиссией, 11 августа 1941 г. Сохранилась в составе следственного дела Д. Хармса 1941 г. Лицевая и оборотная стороны. Искусствовед и литературовед Лев Раков, по устным воспоминаниям Н.Я. Рыковой (зафиксированным А.А. Тимофеевским), мечтательным голосом говорил ей: «...Немцы долго не задержатся. Потом придут американцы (видимо, было сказано «англичане» — США еще не вступили в войну. — В.Ш.). И мы все будем читать Диккенса. А кто не захочет, не будет читать». Через месяц Раков, видимо, осознав, что на приход англичан надежды мало, вступил в ополчение, прошел всю войну, а после победы был директором Музея обороны Ленинграда. Люди разрывались между противоположными чувствами. То, что еще вчера казалось позорной схваткой одинаково отвратительных режимов (дающей некоторую надежду на избавление от обоих), сегодня превращалось в войну с врагом, угрожающим существованию России и русской культуры. Одних вдохновлял внеидеологический патриотизм, других — отвращение к расовым теориям нацизма, третьи просто проникались естественной ненавистью к врагу, под чьими пулями и бомбами они оказались.
Справка о мобилизации, выданная Марине Малич. «Поездка за город 11/VII. Сбор к 2 часам в саду МОПР». Резолюция: «По разрешению т. Сычкова, гр. Малич заменить выезд за город работами внутри города. 11/VII-41». Разумеется, не все. Были интеллигенты, видевшие в нацистах желанных освободителей и готовые на сотрудничество с ними. Настроения этих людей хорошо документированы, более того — они оставили след в русской литературе. Вот, например, стихотворение Бориса Садовского: Ты вязнешь в трясине, и страшно сознаться, 60-летний парализованный Садовской входил в организацию «Престол», которая ожидала немцев в Москве, чтобы с их помощью реставрировать монархию. На самом деле организация была в провокационных целях создана НКВД, о чем Садовской, разумеется, не знал. Есть и примечательные «человеческие документы» — например, дневник Лидии Осиповой (Олимпиады Поляковой), жительницы города Пушкин, частично опубликованный в 1954 году в журнале «Грани», в 2002 году в сборнике «Неизвестная блокада», а недавно изданный полностью6. Между Осиповой и Садовским немало общего. Это люди старой культуры (хотя и разных поколений — Поляковой в начале войны было под сорок, Садовскому — шестьдесят), воспринимающие всю послереволюционную жизнь как чуждую и враждебную, практически никогда не вступавшие с «новыми людьми» в сущностный, неформальный контакт. В дневнике Осиповой есть примечательный эпизод. Уже во время оккупации она общается с бывшими коммунистами-пропагандистами, перешедшими на службу к немцам. Вместо естественного омерзения по отношению к этим приспособленцам и двурушникам, служившим сперва одной деспотии, потом другой (а что представляют собой гитлеровские оккупанты, Осипова поняла очень быстро — что, впрочем, не помешало ей сотрудничать с ними почти до конца войны), она испытывает приятное удивление. Дело в том, что прежде ей вообще не приходилось по душам разговаривать ни с какими «большевиками».
Был и иной тип интеллигента, жаждавшего германской оккупации и приветствовавшего ее: «политически мыслящий», честолюбивый и деятельный человек, в СССР оказавшийся в положении изгоя или маргинала и ищущий социального реванша. Таким, видимо, был Борис Филистинский (Филиппов) — востоковед, инженер и поэт, видный коллаборационист из Новгорода, потом товарищ Поляковой по рижской коллаборационистской газете с парадоксальным названием «За Родину!», впоследствии — заслуженный исследователь русской литературы из США. Как проецируется все это на Хармса? Ордер на арест и обыск Даниила Хармса, 23 августа 1941 г.:
На следующих страницах: анкета арестованного, 23 августа 1941 г., протокол допроса Даниила Хармса, 25 августа 1941 г.:
С одной стороны, ему (в отличие от Ахматовой) был чужд державный пафос во всех его проявлениях. «Из всех народов я больше всего ненавижу русских и японцев. Пусть их пропадают. Мой патриотизм всего-навсего петербургский»8 — эти слова из «Разговоров», конечно, не стоит понимать буквально, это — типичное проявление российской импульсивной самоненависти, но любования государственным величием России у Хармса нигде не встретишь. Очевидно, что симпатий к советскому общественному строю у него тоже не было. Во второй половине тридцатых годов такого рода симпатии были имплицированы самым неожиданным людям. Но Даниила Ивановича — это очевидно из всего написанного нами выше — «перековка» совершенно не затронула. С другой стороны, Хармс не был похож на таких людей, как Садовской и Полякова. Он не испытывал ностальгии по дореволюционной России и скорее иронически к такой ностальгии относился. Чуждый советскому социуму по духу, он был формально до известной степени в него инкорпорирован. Круг его знакомств был очень разнообразен: от «внутреннего эмигранта» Петра Калашникова (которого как раз вполне естественно представить в компании Садовского и Поляковой) до пламенного троцкиста Николая Баскакова. В его ближайшем окружении было много евреев — в данном случае это весьма существенно. Хармс и Введенский были единственными (наряду с их учителем Туфановым) российскими представителями «левого искусства», не разделявшими левых политических взглядов, но сама принадлежность к миру авангарда (по крайней мере изначальная) до известной степени предопределяла их человеческие симпатии. Наконец, Хармс гораздо лучше, чем затворники вроде Поляковой, должен был знать о порядках в гитлеровской Германии, прежде всего о ситуации со свободой художественного творчества (единственным, что его на самом деле интересовало в общественной жизни). Но и нереализованного социального честолюбия у него не было: представить себе его служащим оккупационной «русской управы» так же невозможно, как и работником советского горисполкома. Похоже, что главным его чувством в те месяцы был страх — за свою жизнь и жизнь немногочисленных близких, прежде всего жены. Страх без всякого героического пафоса и без всякой надежды на избавление. Именно такое впечатление создается на основе аутентичных свидетельств близких ему людей. В самом начале войны (а может быть, еще до войны?) Хармс предлагал Марине бежать из города.
Это были какие-то инфантильные фантазии. Но была ли реальная возможность выехать из Ленинграда? В июле — августе город покинуло около трехсот восьмидесяти тысяч человек. Вывозили прежде всего рабочих тех предприятий, которые решено было перевезти в тыл, детей, больных. Но уезжали и многие «случайные» люди. Эвакуация шла довольно беспорядочно. Можно было попытаться вырваться... Но Даниил и Марина не попытались. Это было просто не в их характере. Хармсу призыв уже не грозил. Но Марину попытались мобилизовать на рытье окопов.
Александр Введенский. Харьков, 1941 г. Фотографии из следственного дела. Марина повторяла про себя эти слова, и действительно произошло чудо — ее освободили:
Советское общество было, вопреки своей идеологии, достаточно кастовым, и писатели составляли одну из высших каст — известные, преуспевающие писатели. Никого из них не могли послать рядовым в пехоту; для них существовали сравнительно вольготные и безопасные должности военных корреспондентов. О мобилизации их жен на рытье окопов не могло быть и речи. Но Хармс (несмотря на членство в Союзе писателей) принадлежал к бесправному большинству населения СССР. Как любые представители этого большинства, он и его спутница могли рассчитывать лишь на мелкие хитрости, на удачу — и на чудо. И вот, можно сказать, что первое из чудес, в ожидании которых жил Хармс годами, случилось. Но это было маленькое чудо. И самого «чудотворца» спасти оно не могло. Двадцать третьего августа Хармс был арестован. На свободу он уже не вышел. 2Уже в первые дни войны хармсовская манера одеваться и вести себя привлекала внимание бдительных граждан. По воспоминаниям Малич, «раз-другой бдительные мальчишки принимали его за шпиона и приводили в милицию. Или просто показывали на него милиционеру. Его забирали, но потом отпускали. Он же всегда носил с собой книжку члена Союза писателей, и всё тогда оканчивалось благополучно»11. Но тучи вокруг Хармса уже сгущались. Двадцатого августа оперуполномоченный УНКВД сержант госбезопасности Бурмистров направил по начальству проект постановления на арест «гражданина Ювачева-Хармс, 1905 г. р., проживающего в городе Ленинграде по адресу Надеждинская, д. 11/1 кв. 8, русского, беспартийного». На основании имеющихся у него агентурных материалов товарищ Бурмистров пришел к выводу, «что Ювачев-Хармс Д.И. к-р. настроен, распространяет в своем окружении к.-р. клеветнические и пораженческие настроения»12.
Фотографии Даниила Хармса из следственного дела, 1931 г. Что же именно говорил Хармс, по показаниям агентов, изложенным Бурмистровым?
Можно ли безоговорочно верить этому документу? Разумеется, нет. Может ли он служить для нас источником информации? Конечно же да.
Фотографии Даниила Хармса из следственного дела, 1941 г. В 1941 году дела не фальсифицировались на ровном месте, как в 1937—1938-х. Каждая из фраз, приписанных Хармсу, вероятно, восходит к каким-то действительно сказанным им словам. Но кто и как эти слова передает! Перед нами даже не «агентурные материалы» как таковые, а текст, составленный на их основе следователем. Слова Хармса доходят до нас через третьи уста, и уста пристрастные. Даже если доносчик целенаправленно не лжет (а уверенности в этом, конечно, быть не может), его цель — не передать адекватно смысл чужих слов, со всеми оттенками, в контексте разговора, а вычленить крамолу. Сержант госбезопасности Бурмистров, естественно, стремится донесенные до него крамольные речи упростить и стандартизировать, а может быть, попросту переписывает донос в сокращении и с ошибками, отражающими его образовательный уровень. Если в 1931—1932 годах следователи Коган и Бузников, сами не чуждые литературе люди, допрашивали именно писателя Хармса, интересовались его личностью, взглядами, творчеством, то Бурмистров конечно же вообще не понимал, с кем имеет дело. Единственный способ верифицировать творение Бурмистрова — подвергнуть сам текст логическому анализу. Что из приписанного Хармсу мог он сказать и с какой вероятностью? Первый абзац вопросов не вызывает. Интересно, что именно событиям вокруг Ленинграда Хармс приписывает решающую роль. Это совпадает со свидетельством Пантелеева. При этом прогноз прямо противоположен — но это объяснимо, настроения у людей менялись стремительно. Потрясают слова о том, что Ленинград «умрет голодной смертью» — в августе именно такой ход событий трудно было предвидеть. Может быть, это проявление присущей писателю мистической интуиции — что подтверждает аутентичность передачи хармсовских слов в этой части бурмистровского текста. Со вторым — гораздо сложнее. Хармсу призыв в армию не грозил, и он это знал. В то же время с июля — августа «в советских войсках» находились его друзья — Липавский, Петров... Насколько в этой ситуации достоверно звучат приписанные ему доносчиком и следователем слова, особенно сакраментальное «не хочу быть таким дерьмом»? Насколько это вообще хармсовский язык? Предположить, что город будут брать штурмом и что жителям раздадут пулеметы, Хармс, конечно, мог. Мог в ярости сказать: «Самих бы их из этого пулемета!» Возникает вопрос: кого «их»? Думается, что все-таки власти, начальство, по чьей вине горожане оказались перед лицом смерти, а не отступающих из города солдат. Третий абзац — видимо, более или менее искаженная передача реальных хармсовских слов. Понятно, что человек, предполагающий, что ему придется «сидеть у немцев в концлагерях» (заметим, однако, что представления о немецких лагерях в 1941 году у многих были очень далеки от реальности), едва ли видит в них избавителей. Но с чем сравнивает он эти лагеря? Чему он их предпочитает? Ужасам предстоящей осады? Советским лагерям? Или довоенной советской мирной жизни? Постановление на арест Хармса подписали начальник 1-го управления КРО («контрреволюционного отдела» — то есть отдела по борьбе с контрреволюцией) УНКВД Ленинградской области Кожемякин и его начальник, начальник КРО УНКВД ЛО Занин. В тот же день, 20 августа 1941 года, состоялось заседание Военного совета обороны Ленинграда, на котором рассматривались вопросы строительства фортификационных сооружений. Подписано обращение к воинам фронта и тыла: «Бейтесь до последней капли крови, товарищи, удерживайте каждую пядь земли...» Двадцать второго августа Марина Малич пишет письмо эвакуировавшейся в Пермь Н.Б. Шанько:
Это письмо, между прочим, проясняет некоторые важные подробности. Например, то, что Малич все же была мобилизована на оборонные работы. Более того, она пыталась устроиться на завод, чтобы получить «рабочие» карточки. Что в это время делал Хармс? Писатели и художники, сотрудничавшие в Детиздате, находили себе применение и в блокадные дни — они рисовали плакаты, делали к ним подписи и, естественно, получали дополнительный паек, без которого выжить в городе было нельзя. Но Хармс в любом случае не успел бы воспользоваться этими возможностями... Двадцать третьего августа вокруг Ленинграда сомкнулось очередное звено рокового кольца: части финской армии подошли к Выборгу. Обком и горком издали постановление «О дальнейшем укреплении революционного порядка в Ленинграде и пригородах». Арест Хармса был предрешен несколькими днями раньше, но так получилось, что арестовали его именно в этот день — в соответствии с этим «революционным порядком» и в порядке укрепления этого порядка. Как все произошло? Пантелеев пересказывает слухи, которые ходили среди литераторов: «Пришел к нему дворник, попросил выйти за чем-то во двор. А там уже стоял «черный ворон». Взяли его полуодетого, в одних тапочках на босу ногу...»14 Малич опровергает это свидетельство — по ее словам, Хармса арестовали дома:
Потом (если верить Малич) машина вернулась на Надеждинскую, и в отсутствие арестованного был проведен обыск. За подписью сотрудников Янюка и Беспашнина, Малич и понятого — дворника («домработника») Кильдеева Ибрагима Шакиржановича16 засвидетельствовано изъятие следующих вещей:
Оригинал протокола находится в деле Хармса в архиве ФСБ; копия была выдана Малич и каким-то невероятным образом (если верить книге Глоцера) была сохранена ею в скитаниях. Тем временем в НКВД Хармса подвергли личному обыску, в ходе которого было изъято двадцать четыре предмета, среди которых — практически все документы Д.И. Ювачева-Хармса (паспорт, свидетельство об освобождении от воинской обязанности, свидетельство о браке, членский билет Союза писателей и даже анализ из тубдиспансера), некое «заявление на имя Ленсовета», рукопись «Элегии» Введенского, записная книжка, шесть фотокарточек, пять листов бумаги с разными рисунками, два использованных железнодорожных билета, а также «бумажник старый коленкоровый», в котором, скорее всего, и находилось все вышеперечисленное. Кроме того, у Хармса при себе обнаружились:
Анализируя этот список, В.Н. Сажин в рецензии на книгу «Мой муж Даниил Хармс» замечает:
А значит, подразумевает исследователь, свидетельство, приписанное Глоцером Малич, не соответствует действительности: Хармс был арестован не дома. И вероятно, не во дворе, как утверждает Пантелеев... Где же? Куда шел Хармс с таким странным набором предметов? В какое вообще место можно было его нести? Рюмки, кольца, портсигар — допустим, на черный рынок. А Библию? А лупу? А справку из тубдиспансера? Не надо забывать о том, что перед нами человек не вполне обычный, с очень нетривиальной моделью поведения. И о том, что (если верить Глоцеру и Малич) дверь комнаты перед сотрудниками НКВД открыли не сразу. У Хармса было время, чтобы положить в карман бумажник (в котором кроме необходимых документов находились и другие бумаги, в том числе автограф «Элегии») и побросать в мешок несколько совершенно случайных вещиц... Зачем? Да для того, чтобы успешнее реализовать план поведения, заранее продуманный на случай ареста. То есть — симулировать сумасшествие. Если в сумке или мешке, который арестованный берет с собой в тюрьму, вместо кальсон и мыла обнаруживается лупа и серебряные рюмки, у следствия сразу возникает подозрение, что с этим арестантом что-то не так. Тем не менее в воспоминаниях Малич об аресте Хармса действительно могут быть неточности. Обращает на себя, например, вот какое обстоятельство: обыск Даниила Ивановича на Шпалерной начался, если верить протоколу, в 13.20, а обыск в квартире на Маяковского — в 13.00. Одно из двух: либо Хармс ждал в НКВД обыска минут 40—45 (что возможно, но сомнительно), либо никуда Марину Владимировну вместе с мужем не возили (да и с чего бы ей позволили его сопровождать?), а обыск в комнате начался немедленно после того, как машина с арестованным Хармсом отъехала. Впрочем, большого значения это не имеет. Первый допрос состоялся 25 августа и длился с 22 до 24 часов. Хармса для порядка спросили о его «преступлениях против советской власти», Даниил Иванович ответил, что никаких преступлений не совершал. Это то, что вошло в протокол. Но, видимо, беседа была содержательной, если через два дня зам. начальника следственного отдела КРО НКВД Артемов подписал следующее распоряжение:
Второго сентября Хармса перевели со Шпалерной на Арсенальную улицу, дом 9, где в здании тюрьмы № 2 находилось психиатрическое отделение тюремной больницы. В истории блокадного города это был роковой день. Именно 2 сентября впервые ввели хлебные нормы: рабочим — 600 граммов, служащим — 400, иждивенцам и детям — 300. Вероятно, заключенных и пациентов тюремной больницы кормили по «иждивенческой» норме. В течение осени нормы снижались: 1 октября — в полтора раза, с 20 ноября — до знаменитых 125 граммов. 3На сей раз на Арсенальной Хармс провел два или три месяца, хотя медицинское заключение по его делу было дано уже 10 сентября. Место, в котором оказался Хармс, позднее приобрело некоторую известность. В 1955 году на основе психиатрического отделения тюремной больницы была создана Психиатрическая больница со строгим наблюдением, в которую направляют по решению суда. В разные годы там содержались поэт Василий Филиппов, покушавшийся на жизнь Горбачева Александр Шмонов и т. д. Психиатры грамотно взялись за дело, начав с родословной героя. Хармс не забыл упомянуть, что его отец в Шлиссельбурге психически болел (напомним, что товарищи-народовольцы так интерпретировали религиозные увлечения Ивана Ювачева). Почему-то он дважды без всякой практической цели солгал: отца назвал археологом по профессии, а про себя утверждал, что учился на физико-математическом отделении университета.
Интересно, что «бред» Хармса представляет собой упрощенное или доведенное до абсурда изложение идей, действительно важных для него и его друзей, действительно их занимавших. Понимали ли психиатры, что перед ними симулянт? Понимали ли, что перед ними в самом деле «особенный» человек? Может быть, они сознательно подыгрывали ему, желая уберечь от заключения? Так или иначе, диагноз консилиума с участием профессора Н.И. Озерецкого ясен: шизофрения, «заболевание давнее, предсказание неблагоприятное», гражданин Ювачев-Хармс «в инкриминируемом ему деянии является неответственным, то есть невменяемым...». Тем временем за сотни километров от Ленинграда, в Харькове, арестовали когда-то ближайшего друга, спутника, литературного двойника Хармса. Видимо, судьбе угодно было, чтобы и гибель настигла двух писателей одновременно и при сходных обстоятельствах. Двадцатого сентября Александр Введенский с семьей явился на вокзал для эвакуации вместе с местной организацией Союза писателей. Вагон был переполнен, и Галина Борисовна Викторова, страдавшая эпилептическими припадками, побоялась ехать. В это время Введенский встретил на перроне директора издательства «Мистецтво» Каликину, которая пообещала ему, что он сможет работать в этом издательстве и эвакуироваться вместе с ним. Введенские решили остаться в Харькове. Следующие несколько дней Александр Иванович советовался со знакомыми, надо ли в случае прихода немцев эвакуироваться только ему (в начале войны он сотрудничал под собственным именем в пропагандистских антинемецких «агитокнах», так что оставаться на оккупированной территории заведомо не мог), или его семье тоже, угрожает ли жене и детям опасность. Некто Курбатов, майор-связист, утверждал, что сообщения печати о немецких зверствах «преувеличены», что немцы расправляются только с евреями и коммунистами, а простых русских женщин и детей не трогают. Введенский, видимо, кому-то повторил его слова. Этого оказалось достаточно для ареста, последовавшего 26 сентября. Девятнадцатого декабря 1941 года Александр Введенский умер в тюремном вагоне по пути из Харькова в Казань, согласно свидетельству о смерти — «вследствие заболевания плеврит эсксудативный»19 (очевидцы, с которыми общался М.Б. Мейлах, рассказывают иное: Александр Иванович не то умер от дизентерии, не то, больной, был пристрелен охранником; напротив, Б.А. Викторов, пасынок и приемный сын Введенского, считает диагноз достоверным: поэт, арестованный теплым сентябрьским днем, легкомысленно не взял в тюрьму теплой одежды). Хармс пережил его на 36 дней. Но это — несколькими месяцами позже. А в сентябре — октябре, когда в прифронтовом Харькове допрашивали Введенского, про Хармса в блокадном Ленинграде просто забыли. Он сидел в тюремной «психушке» на Арсенальной месяц за месяцем и ждал решения своей судьбы. Лишь в ноябре следствие по его делу возобновилось, а самого Хармса опять отправили на Шпалерную. К этому времени относится страшная фотография из его дела, являющая все признаки блокадной дистрофии. Близкие Даниила Ивановича не имели ни малейшего понятия о том, что с ним происходит. Точнее, находились в крайнем заблуждении относительно места его пребывания. Свидетельство тому — письма Малич к Шанько:
Это последнее письмо (в котором Марина Владимировна забывает об осторожности и эвфемизмах) написано уже в начале декабря 1941 года — самого страшного месяца за все девятьсот дней блокады. Как, почему, зачем Марине Владимировне сообщили, что ее муж в Новосибирске? Впрочем, знай она правду, что бы это изменило? В писательскую надстройку, в одну из квартир, которые вызывали у Хармса в 1935 году такую зависть, Марина Владимировна переселилась после того, как в начале сентября дом на Надеждинской был частично разрушен бомбой. Через несколько дней в опустевшей квартире появился десятилетний племянник Даниила Ивановича Кирилл. Он эвакуировался с матерью и братом примерно 20 августа, но на одной из станций отстал от поезда и на попутных машинах вернулся в Ленинград. Прошло не больше десяти дней, но в квартире на Надеждинской уже не было никого из родни и соседей, да и сам дом был наполовину разрушен. К счастью, мальчику удалось отыскать отца, работавшего главным инженером на одном из военных заводов. При нем Кирилл — без карточек! — прожил в городе всю блокаду. Человеческие судьбы в осажденном городе складывались непредсказуемо и парадоксально. Это относится и к самому Хармсу. М.Б. Мейлах считает, что симуляция, которая должна была, по мысли Даниила Ивановича, спасти его, на самом деле, может быть, его и погубила: часть заключенных из блокадного города действительно эвакуировали, и Хармса в принципе могли вывезти, не находись он на психиатрическом освидетельствовании. Не исключено, что служащие НКВД, отвечавшие на запросы, в самом деле полагали, что арестованный Ювачев-Хармс вместе с другими отправлен по ту сторону кольца. Узнав, что Хармс арестован и что Малич переехала в писательскую надстройку, Друскин совершил поступок, который, с учетом обстоятельств времени и места, можно считать настоящим подвигом: пришел (вместе с Мариной Владимировной, разумеется) на Надеждинскую (пешком — трамваи не ходили!) и на своих плечах перенес в квартиру брата на Гатчинской улице большую часть хармсовского архива. Ходу от Надеждинской до Гатчинской здоровому человеку без ноши — минут сорок пять, если не час. Друскин и так-то был не слишком крепок физически, а к октябрю (когда все это происходило) еще и порядочно истощен. Но он каким-то невероятным напряжением сил смог совершить то, что считал своим дружеским долгом. И даже если бы сам он ничего не написал, если бы его идеи и беседы с ним не были так важны для Хармса, если бы он не сыграл впоследствии решающей роли в изучении и интерпретации наследия своих друзей — уже одно спасение архива дало бы ему право на нашу вечную благодарность. Для Хармса, таким образом, уже началось посмертье. Но он был еще жив. Двадцать шестого ноября следователь Бурмистров допросил единственного имевшегося в наличии свидетеля — Антонину Михайловну Оранжирееву (в деле — Оранжереева), 44-летнюю переводчицу Военно-медицинской академии, познакомившуюся с Хармсом у Сно в ноябре 1940 года. Сам Евгений Эдуардович был арестован в начале войны и, вероятно, вскоре умер. Была ли Оранжиреева тем агентом, от которого и поступил изначальный «сигнал»? Возможно. Но скорее нет. Не в обычае ОГПУ-НКВД-КГБ было так «засвечивать» свою агентуру. Требовалось дополнительное показание к изначальному доносу. В деле Введенского таким показанием стало свидетельство директора Художественного фонда Дворчика о том, что Александр Иванович якобы советовал бухгалтеру фонда Соколовской запастись документами о своем «буржуазном происхождении» — в этом случае немцы к ней хорошо отнесутся. Но Дворчик сексотом, судя по всему, не был. А Оранжиреева — совершенно точно была. Впоследствии, после войны. Антонина Михайловна Оранжиреева (урожд. Розен) — личность примечательная. Археолог по образованию, участница и летописец экспедиций Ферсмана на Кольском полустрове, сотрудница Шилейко по Институту материальной культуры, она после 1946 года была «внедрена» в окружение Ахматовой — и Анна Андреевна так ее и не «разоблачила». После смерти Оранжиреевой, «Анты», она написала короткое стихотворение ее памяти. Существует версия, что завербована Оранжиреева была именно в связи с делом Хармса, к которому была привлечена как свидетель. Странное совпадение: оба раза, и в 1931-м, и в 1941 году, аресту Хармса способствовали люди, с которыми познакомил его ни в чем, конечно, лично не повинный старик Сно. Но если в первом «сигнале» разговоры Хармса передавались пусть, по всей вероятности, искаженно, но более или менее внятно и с достоверными деталями, то после трех месяцев голода Оранжиреева смогла выдать лишь следующее:
Теоретически возможно, конечно, что Хармс обсуждал со Сно или с другими своими знакомыми слухи о том, что на фронт посылают невооруженных бойцов, или жалел, что армия в годы репрессий потеряла кадровых военачальников. Но скорее всего, слова Хармса в условиях голода и стресса перемешались в голове Оранжиреевой с чьими-то еще словами или с собственными затаенными мыслями, и заодно — с какими-то бредовыми стереотипами агитпропа. «Уничтожить весь пролетариат или сделать их рабами». Трудно представить себе интеллектуально полноценного человека, выдающего такую формулу, но вообразить себе Хармса, рассуждающего о Тухачевском или частной собственности, — еще труднее. Как-то это не вписывается в круг его интересов и ценностей. В сущности, сам этот допрос, с учетом места и времени действия, с трудом поддается воображению. Ленинград в конце ноября 1941 года был адом — и не первым его кругом. Голодали даже обладатели привилегированных пайков. Но машина репрессий продолжала работать. И вот голодный следователь допрашивает дистрофичку-свидетельницу о пораженческих разговорах, которые три месяца назад вел умирающий от истощения арестант, — а затем дело установленным порядком проходит через несколько инстанций: заместитель начальника 9-го отделения КРО УНКВД ЛО младший лейтенант госбезопасности Артемов, его шеф, старший лейтенант госбезопасности Подчасов, прокурор Грибанов — и, наконец, 5 декабря военный трибунал в составе бригвоенюриста Марчука и членов трибунала Орлова и Герасимова при секретаре Ковригиной выносит решение. Хармс был признан виновным в том, что «проводил среди своего окружения контрреволюционную пораженческую агитацию, направленную к подрыву военной мощи Советского Союза, к разложению и деморализации Красной Армии», однако в то же время невменяемым по причине шизофрении.
Седьмого декабря приказ о направлении Хармса в психиатрическую лечебницу поступил во Внутреннюю тюрьму. Куда именно он мог быть направлен? В осажденном городе действовало две психиатрические больницы — на Арсенальной, 9, и на Пряжке. Очевидно, что первая была предпочтительнее и по своему тюремному статусу, и территориально. На сегодня нет доказательств, что Хармс умер именно на Арсенальной, 9. Но в начале 1990-х они, видимо, существовали. По словам врача-психиатра А.И. Колуканова, в это время старые врачи Психиатрической больницы со строгим наблюдением со ссылкой на очевидцев рассказывали, что Хармс умер «на шестом отделении». Сам Колуканов видел тогда анкету и «фототаблицу» Хармса в архиве больницы. К сожалению, когда в 2006 году по нашему запросу администрацией больницы были просмотрены архивные материалы, этой карточки на месте не оказалось. Одно обстоятельство как будто противоречит этой версии: извещение о смерти Хармса исходило не из тюрьмы № 2, к которой относилось психиатрическое отделение тюремной больницы, а из тюрьмы № 1 (то есть Крестов). Однако сомнительно, что заключенного, направленного на принудительное лечение, просто перевели из одной тюрьмы в другую. Двадцать шестого ноября, в день возобновления следствия по делу Хармса, состоялось собрание ленинградской организации Союза писателей. Участвовали Рахманов, Саянов, Николай Чуковский, Меттер, Гор, Лесючевский. Обсуждался вопрос о составе редколлегии журналов «Звезда» и «Ленинград» и о проблемах комплектации их материалом. В это время на улицах города уже валялись неубранные, примерзшие к земле трупы. Через два с небольшим месяца, 2 февраля, Ленгорисполком будет осуждать связанную с этим обстоятельством эпидемиологическую угрозу, а также то, что «отсутствие водопроводов и канализации привело к резкому падению санитарной дисциплины». Ужасной зимой почти никто в городе не мылся и не менял белье. Весны ждали не без страха. Но Хармс до весны не дожил: именно в этот день, 2 февраля, он скончался. Датам смерти граждан ГУЛАГа, указанным в документах о реабилитации, верить можно с очень большой оглядкой. Но тут, похоже, все точно или почти точно, как и в случае с датой смерти Мандельштама. Однако если в случае Мандельштама последние дни прошли на глазах многих его товарищей по лагерю на Второй Речке и некоторые из них вышли на свободу и смогли рассказать об увиденном и услышанном, то о последних неделях Хармса мы не знаем и, видимо, никогда не узнаем ничего. Девятого февраля Марина Владимировна, вероятно уже знавшая, что ее мужа никто ни в какой Новосибирск не отправил, пошла к тюремному окошку с передачей — кусочком хлеба. Пайки уже чуть-чуть повысили...
Сравнительно недавно (в 2002 году) не стало Марины Владимировны, и уже не спросить ее, к какой именно тюрьме она шла. На Шпалерную? Судя по тому, что надо было «подниматься на берег» (со льда?) и, следовательно, пересекать Неву, — нет. Значит, либо в Кресты, либо на Арсенальную, 9. Только куда именно?
Марина Владимировна пошла к Друскину — на Петроградскую.
На следующий день Друскин записал в дневнике:
В декабре в Ленинграде умерли П. Филонов и Д. Михайлов, участник кружка Липавского, а в тюремном вагоне по пути из Харькова в Казань — Введенский. Уже несколько месяцев не было в живых Липавского, 17 декабря погиб Левин. В 1942 году не стало Вигилянского, в 1943-м — Туфанова, в 1944-м — Соллертинского. Большинство людей, так или иначе связанных с Хармсом, ушли из жизни почти одновременно с ним. Слава Богу, судьба пощадила Марину Малич и Якова Друскина. Жене Хармса предложил выехать с последним эшелоном (последним следующим по льду в зимнем сезоне) какой-то известный писатель, знакомый Даниила Ивановича. Малич не помнила фамилии этого своего благодетеля, но подчеркнула, что он был евреем. Не так много оставалось в Ленинграде той зимой писателей, которые хотели бы и могли бы ей помочь. Думаю, с высокой вероятностью можно утверждать, что нежданным благодетелем был Геннадий Гор, который и сам был эвакуирован в апреле 1942-го.
Яков Друскин, 1940-е. Об этом человеке в нашей книге до сих пор почти не упоминалось. А между тем он постоянно присутствует где-то на заднем плане жизни Хармса. Геннадий Самойлович Гор, уроженец Сибири, в конце двадцатых — начале тридцатых входил в группу «Смена», филиал РАППа — с Чумандриным, Корниловым, Берггольц. При этом как писатель Гор был мало похож на большинство «сменовцев». Несколько лучших рассказов из его первой книги «Живопись» (1933) — образцы метафорической и конструктивно четкой прозы раннесоветской поры, перекликающиеся с тогдашними вещами Каверина или Олеши. Однако другие рассказы из «Живописи» и в особенности роман о коллективизации «Корова», написанный в 1930 году и до 1990-х годов остававшийся в рукописи, производят странное впечатление: блестящие абсурдистские диалоги и великолепные по пластике описания перемежаются такими примитивными идеологическими клише, какими даже в то время пользовались далеко не все «официальные» писатели. В одном из рассказов («Вмешательство живописи») содержится явный выпад против Хармса. Герой рассказа, букинист Петр Иванович Каплин, эксцентричный индивидуалист, втайне ненавидящий советскую власть, наделен многими хармсовскими чертами.
Я смотрю из бороды, Каплин изобретает универсальную «мыслительную машину», внешне несколько напоминающую хармсовские бессмысленные «аппараты», а по сути представляющую собой примитивный компьютер:
Машина поражает воображение соседа Каплина, профессора Тулумбасова. Однако посещение выставки молодых художников (в которых угадываются филоновцы) помогает ученому осознать враждебность Каплина, а заодно и классовую ограниченность собственной научной работы. Рассказ выглядит очень двусмысленно: чувствуется, что в глубине души отрицательный Каплин, его идеи и изобретения очень автору любопытны и едва ли не симпатичны. С Хармсом Геннадий Самойлович в самом деле был хорошо знаком, бывал у него дома; в архиве Гора сохранились копии хармсовских рукописей, в том числе исчезнувших. Во многих людях этого поколения была внутренняя раздвоенность — но, может быть, ни в ком она не была такой глубокой и отчетливой, как в Горе.
Марина Малич после депортации в Германию, 1943—1945 гг. В середине и второй половине тридцатых Гор писал для печати рассказы о Гражданской войне в Сибири, а для души — «кафкианские» (как сказали бы позднее) новеллы, предвещающие многое в ленинградской прозе 1960-х. Сам Геннадий Самойлович ко времени «оттепели» нашел себе удобную и респектабельную экологическую нишу в советских литературных джунглях, став научным фантастом. В 1968 году он опубликовал мемуарный очерк, в котором с ностальгией вспоминал давно ушедших писателей, причем именно тех, которых яростнее всего травили его товарищи по «Смене», — Хармса, Добычина... Воспоминаниями о прошлом он охотно делился и с приходившей к нему в гости литературной молодежью. Но в промежутке между довольно странной молодостью и довольно тривиальной зрелостью писателя Гора был еще один совершенно загадочный и не имеющий аналогов творческий взрыв. В июне, июле, августе 1942 года и потом опять — после двухлетнего перерыва — в 1944 году он написал в общей сложности около сотни стихотворений, которые были найдены в его бумагах после смерти... и которые навсегда заслонили собой все остальное наследие неплохого писателя и достойного человека. Эта безумная, страшная, прекрасная «постобэриутская» (и одновременно «постмандельштамовская») поэзия могла быть порождена, извлечена из сознания автора только блокадой. То, что одних ломало, другим придавало силу и свободу. Если мы правы и именно Гор спас спутницу Хармса — можно сказать, что взлет дарования стал ему экзистенциальной наградой. Хотя о какой награде тут говорить: просто строки искали, через кого явиться в мир, и сделали вот такой выбор. Марину Малич эвакуация, видимо, в самом деле спасла от гибели. В ноябре — январе в Ленинграде умирали в основном мужчины: на сто женщин — триста четырнадцать мужчин. С марта увеличилась смертность среди женщин, в 1943 году их гибло уже в два с половиной раза больше, чем мужчин. Слава Богу, Марина Владимировна покинула город прежде, чем началась «женская» волна смертности. На Северном Кавказе она летом того же года оказалась на оккупированной территории и оттуда в числе остарбайтеров была депортирована в Германию. Друскин эвакуировался уже в мае. Перед отъездом он еще раз приходил на Надеждинскую — постоял на лестнице перед заколоченной квартирой Ювачевых. Но рукописи Хармса, остававшиеся в квартире, почти все уцелели; по возвращении в Ленинград в 1944 году Друскин получил их от Е.И. Грицыной. Так сложился архив, которому (наряду с хранившимися у Друскина произведениями Введенского) суждено было впоследствии перевернуть историю мировой литературы... Посмертная жизнь Хармса была впереди. Примечания1. Зальцман П. А дальше началась страшная блокадная зима... // Знамя. 2012. № 5. С. 138. 2. Пантелеев А. Из ленинградских записей // Новый мир. 1965. № 5. С. 149. 3. См.: Мейлах М. Oberiutiana Historica, или «История обэриутоведения. Краткий курс», или Краткое «Введение в историческое обэриутоведение» // Тыняновский сборник. Вып. 12: Десятые — Одиннадцатые — Двенадцатые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2006. 4. Берггольц О. Встреча. М., 2000. С. 161. 5. Садовской Б. Стихотворения, рассказы в стихах, пьесы и монологи. СПб., 2001. С. 168—169. 6. Осипова Л. Записки коллаборантки // Сб. «Свершилось. Пришли немцы!» Идейный коллаборационизм в СССР в годы Великой Отечественной войны. СПб., 2014. С. 65—226. 7. Там же. С. 161. 8. Липавский Л. Разговоры. С. 379. 9. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 93. 10. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 99—103. 11. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 99. 12. Здесь и далее материалы следственного дела 1941—1942 годов цит. по публикации: Следственное дело № 2196—41 г. 1941—1942 годы / Публ. Н. Кавина. Подготовка текстов и примеч. В. Сажина // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». Т. 2. С. 609—621. 13. Письма жены Хармса к ее подруге были напечатаны в 1991 году в № 1 журнала «Русская литература»; в книге Глоцера 90-летняя Малич достает и читает вслух «сохранившиеся у нее» собственные письма шестидесятилетней давности, причем тексты их слово в слово совпадают с публикацией в «Русской литературе». Довольно трудно представить себе, как Марина Владимировна увозит с собой в эвакуацию из осажденного Ленинграда, потом — на принудительные работы в Германию, а оттуда — во Францию и Венесуэлу свой архив, включая черновики писем, чтобы на старости лет предъявить их литературоведу из России. Именно подобные нелепые вставки вызывают сомнения в подлинности устных мемуаров вдовы Хармса, записанных Глоцером, — сомнения в целом все же, видимо, необоснованные. 14. Пантелеев А. Из ленинградских записей. С. 149. 15. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 107—108. 16. Фигурирующий в одном из рассказов Хармса «дворник Ибрагим» («с черными усами»). 17. Там же. С. 110. 18. Новая русская книга. 2001. № 1. С. 49. 19. Цит. по: А. Введенский и Д. Хармс в их переписке. С. 28. 20. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 114—118. 21. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 120—121. 22. Там же. С. 121—122. 23. Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. С. 122—123. 24. Друскин С. Дневники. С. 132. 25. Гор Г. Вмешательство живописи // Гор Г. Живопись. Л., 1933. С. 143—144. 26. Там же. С. 148—149.
|
|
| О проекте Об авторах Контакты Правовая информация Ресурсы |
© 2024 Даниил Хармс.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |