Ф.В. Кувшинов. «Из заметок о Д.И. Хармсе (Хармс и Гоголь)»

Многочисленные аллюзии в произведениях Д.И. Хармса иногда очевидны, иногда завуалированы, иногда вообще трудно различимы. Однако при прочтении некоторых произведений писателя возникает навязчивое ощущение знакомства с тем или иным текстом. При этом традиционный анализ, построенный на поиске этих аллюзий в предшествующей литературе, зачастую отвергается исследователями, которые считают, что для прочтения хармсовских текстов, в силу их неординарности, необходимы новые подходы. Одним из таких методов является интерпретация произведений Хармса в широком философском контексте [Ямпольский, 1998] или в контексте поэтики других абсурдистов [Токарев, 2002]. Но и подобные подходы не вполне удовлетворяют специалистов. Так, И.В. Кукулин задается вопросом, «что делать с этими текстами и в какой контекст их поместить» [1997, с. 8]. Н.А. Масленкова же вообще считает, что тексты Хармса

«не могут быть интерпретированы в рамках традиционных подходов» [Масленкова, 2000, с. 5].

И все же традиционный метод «детективного» прочтения приносит свои положительные плоды. Именно это доказал в известной статье «Об одном загадочном стихотворении Даниила Хармса» Л.С. Флейшман [Флейшман, 1987], в которой исследователь дает блестящий анализ произведения Хармса, доказывая таким образом, что тексты этого писателя и поэта могут быть интерпретированы и методом традиционного историко-литературного анализа.

В рамках подобного подхода обыкновенно работают комментаторы творчества Д.И. Хармса, которые проделывают громадный труд, поясняя «темные места». Здесь в первую очередь следует назвать В.Н. Сажина, М.Б. Мейлаха, А.А. Кобринского, А.Б. Устинова, Ж.-Ф. Жаккара. Именно комментарии являются примером классического исследования текста в рамках истории литературы.

Все это приводит к мысли исследовать некоторые произведения Хармса с точки зрения их связи с литературными предшественниками, т. е. в рамках традиционной практики анализа текста.

В качестве примера работоспособности такого подхода хотелось бы обратиться к миниатюре «Сундук», в которой прослеживается на сюжетообразующем уровне несомненное влияние К. Пруткова.

Как известно, хармсовский «Сундук» повествует о чудесном предотвращении смерти (хотя и это остается не вполне ясным). Подобный сюжет мы встречаем у Пруткова в «Сродстве мировых сил». Поэт, главный герой «Мистерии в одиннадцати явлениях», совершает неудачную попытку самоубийства через повешение.

Поэт

(сидя)
Я жив!.. И снова вижу землю... Землю!..
Но в эту ночь успел я заглянуть
Туда: «в тот мир, откуда к нам никто
Еще не возвращался!» — как сказал
Шекспир Вильям, собрат мой даровитый!
Но, быв уж там, откуда я вернулся.
(Встает на ноги)
О, что я видел, люди!! Что я видел!!
На воздухе!.. с вершины дуба!.. в петле!..
О, что я видел там!! Что видел мельком!!
Когда-нибудь я в гимнах вдохновенных
Попробую о том поведать миру.
(Задумывается)
Однако же... ведь я уже висел...
И вот стою! и жив и невредим!
Как этому не подивиться диву?!

[Сочинения К. Пруткова, 1996, с. 254]

Персонаж хармсовского «случая» также находится в недоумении по поводу удивительной победы жизни над смертью (или наоборот!), хотя и он, подобно Поэту, успел заглянуть «туда»:

Ой! Что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал...

Ой! Опять что-то произошло? Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю...

А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея... Но где же сундук? Почему я вижу все, что находится у меня в комнате? Да никак я лежу на полу! А где же сундук?

Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и кровати лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука нигде не было.

Человек с тонкой шеей сказал:

— Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом [Хармс, 2000, т. 2, с. 314]¹.

Несколько раз подчеркиваемая Хармсом деталь портрета героя — тонкая шея (4 упоминания) — является отсылкой именно к Пруткову, так как его Поэт пытался повеситься. У Хармса «человек с тонкой шеей» сообщает: «Кажется, у меня болит шея» [Там же].

Вместе с тем видение «того» мира героем Пруткова напоминает еще один известный текст Хармса («Макаров и Петерсен № 3»), персонаж которого видит загадочные шары.

Стоит напомнить, что К. Прутков (а точнее — А. Жемчужников²) очень почитался Хармсом. Так, 14 ноября 1937 г. Хармс делает запись, согласно которой Прутков стоит на втором месте (после Гоголя) среди его любимых писателей [Хармс, 2002, кн. 2, с. 196].

В качестве другого примера внимательного прочтения Хармса можно указать на рассказ 1936 г. «Что теперь продают в магазинах». Возможно, сюжет рассказа восходит к одному из анекдотов Н. Кукольника, из которого приведем отрывок.

Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину 2-му, и так как он никогда не исполнял своих обещаний, то и на этот раз сделал то же...

При встрече с Каратыгиным он стал извиняться.

— Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память!.. Я так рассеян... [Кукольник, 1997, с. 108]

В рассказе Хармса мы, помимо одноименного персонажа — Коратыгина, встречаемся с похожим сюжетом: Коратыгин ждет Тикакеева, который, по его мнению, не исполнителен, что становится причиной буффонного конфликта. Характерная для Хармса инверсия превращает рассеянного и пассивного Неваховича в опоздавшего и агрессивного Тикакеева.

Сложно уверенно утверждать о знании Хармсом сборника анекдотов Кукольника, однако совпадение впечатляет.

В своей работе, которую лучше определить как возможный конспект будущего большого исследования, в качестве «генератора» художественных «открытий» Хармса мы хотели бы указать в первую очередь на Н.В. Гоголя. Из записных книжек Хармса становится совершенно ясным, что классик русской литературы занимал главное место в иерархии любимых писателей Хармса:

Вот мои любимые писатели:

	Человечеству:	Моему Сердцу
Гоголь.	69	69

[Хармс, 2002, кн. 2, с. 196].

Если отбросить древних, о которых я не могу судить, то истинных гениев наберется только пять, и двое из них русские. Вот эти пять гениев-поэтов:

Данте, Шекспир, Гете, Пушкин и Гоголь [Там же, с. 61]³.

Среди «чинарей» вообще был распространен культ Гоголя, что видно из «Разговоров» Л.С. Липавского. Приведем ряд высказываний.

Я.С. Друскин⁴: «Я.С. сказал: Есть три писателя — Сервантес, Гоголь и Чехов» [Липавский, 2000, с. 177].

Н.М. Олейников: «Найти условный знак, вполне точный. Гоголь и Хлебников его, например, не нашли. Все вещи Гоголя, конечно, не то, что нужно было ему написать, они действуют только какой-то своей эманацией» [Там же, с. 207].

Л.С. Липавский: «Когда читаешь ее (имеется в виду поэма «Мертвые души»; конкретно — второй том. — Ф.К.), точно всходишь на высокую гору; понятно становится, почему Гоголю казались недостойными все его прошлые вещи» [Там же].

Следы ориентации Д.И. Хармса на Н.В. Гоголя прослеживаются во многих текстах, на что уже были указания, например, А.Г. Герасимовой [Герасимова, 1995]⁵. Однако нам хотелось бы обратиться к еще не анализировавшимся в данном контексте произведениям.

В третьем рассказе микроцикла «Однажды я пришел в Госиздат...» Д.И. Хармс пишет о Л.С. Липавском:

Теперь я все понял: Леонид Савельевич немец. У него даже есть немецкие привычки. Посмотрите, как он ест. Ну чистый немец, да и только! Даже по ногам видно, что он немец [Хармс, 2000, т. 2, с. 296].

Думается, что логика юмористического описания Л.С. Липавского восходит непосредственно к Гоголю. Обратимся к двум текстам. Первый — из «Ночи перед Рождеством», где следующим образом описывается черт:

Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке [Гоголь, 1984, т. 1, с. 154].

Второй — из «Пропавшей грамоты», где также описываются черти и также подчеркиваются их «немецкие ноги»:

На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм... [Гоголь, 1984, т. 1, с. 144].

Явной аллюзией на Гоголя является стихотворение Хармса «Жили в Киеве два друга...».

Жили в Киеве два друга
Удивительный народ
Первый родиной был с юга
А второй — наоборот

Первый страшный был обжора
А второй был идиот.
Первый умер от запора
А второй — наоборот

[Хармс, 2000, т. 1, с. 299].

При чтении этого стихотворения в первую же очередь вспоминается гоголевская «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», которая наполнена деталями, непосредственно отразившимися в тексте Хармса. Во-первых, это, конечно, географические пометы — Киев у Хармса и украинский Миргород Гоголя. Во-вторых, это мотив и характер противопоставления. При этом присущая поэтике Хармса гиперболизация превратила одного из «друзей» в обжору на том основании, что «Иван Иванович очень сердится, если ему попадется в борщ муха» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 190], а мотив испражнений, очевидно, вырос из-за опровержения гоголевским рассказчиком слухов, будто «Иван Никифорович родился с хвостом назади» [Там же, с. 189]. Сама же необоснованность сравнительного противопоставления («Первый страшный был обжора / А второй был идиот») в своем механизме идентична знаменитому гоголевскому пассажу:

Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением [Там же, с. 190].

С этой гоголевской повестью, очевидно, связано и раннее произведение Хармса «История Сдыгр Аппр». Здесь несчастному профессору Тартарелину откусывает ухо Петр Павлович, который настолько неугомонен в своей idea fix, что в конце произведения лишает ушей не только профессора, но и остальных персонажей (милиционеров Володю и Сережу, Андрея Семеновича, жену профессора и карабистра).

Тут вдруг Петр Павлович наклонились к профессору и откусили ему ухо.

<...>

Андрей Семенович (вскакивая): Ффу! Ну и сон-же видел, буд-то нам все уши пообрывали. (Зажигает свет).

Оказывается, что, пока все спали, приходили Петр Павлович и обрезали всем уши [Хармс, 2000, т. 2, с. 21, 26].

В начале «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» читателю рассказывается об Агафии Федосеевне, которая «откусила ухо у заседателя» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 186]. Мотив нанесения вреда человеческому уху в русской литературе в дальнейшем встретится у Достоевского: в романе «Бесы» Ставрогин кусает за ухо губернатора [Достоевский, 1994, с. 50]. Правда, именно это произведение Достоевского Хармс мог прочитать только в 1933 г. (об этом свидетельствует его список книг, которые он считал должным прочитать, отраженный в одной из записных книжек писателя [Хармс, 2002, кн. 2, с. 45]), но мог слышать об этом моменте из уст своих знакомых.

В середине 1930-х гг. Хармс создает рассказ «Воспоминания одного мудрого старика», который становится в один ряд с многочисленными произведениями, развивающими тему недочеловека (термин Я.С. Друскина). Однако у хармсовского персонажа есть реальный литературный прототип. Имеется в виду шестая глава «Мертвых душ», посвященная Плюшкину.

Хармс описывает встречу своего персонажа с мошенником, выдающего себя за брата главного героя:

Тут я повернулся и увидел перед собой высокого пожилого человека в довольно поношенной, но все же хорошей ватной шубе.

— Что вам от меня нужно? — спросил я его строгим и даже слегка металлическим голосом.

— А ты что не оборачиваешься, когда тебя окликают? — спросил он.

Я задумался над содержанием его слов, когда он опять открыл рот и сказал:

— Да ты что? Не узнаешь что ли меня? Ведь я твой брат [Хармс, 2000, т. 2,

с. 190].

Описываемая Хармсом ситуация удивительным образом совпадает с той, в которой оказался несчастный Плюшкин с появлением неожиданного племянника:

— Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит -родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и руку целует... [Гоголь, 1984, т. 5, с. 121122]

Кроме того, указание на возраст («пожилой человек») и одежду («поношенная») также сближают Плюшкина и хармсовского персонажа.

С другой стороны, Гоголем подчеркивается, что ранее Плюшкин был весьма солидным и успевающим человеком, толково разбирающимся в делах. По крайней мере, настолько, чтобы вызвать к себе уважение в помещичьей и чиновничьей среде:

— А! от Плюшкина. Он еще до сих пор прозябает на свете. Вот судьба, ведь какой был умнейший, богатейший человек! А теперь... [Там же, с. 144]

Былая мудрость своего персонажа подчеркивается и Хармсом. Рассказ начинается со следующего заявления: «Я был очень мудрым стариком» [Хармс, 2000, т. 2, с. 188]. Сближает также Плюшкина и хармсовского персонажа мотив семейных отношений. Как известно, Плюшкин овдовел и постепенно его семья полностью распалась. Схожую ситуацию наблюдаем и у «мудрого старика»:

Я был женат, но редко видел свою жену. <...> Мы долго жили с ней вместе, но потом она, кажется, куда-то исчезла; точно не помню [Там же, с. 189].

С Гоголем, а именно с гоголевскими «Мертвыми душами» связан, конечно, и хармсовский рассказ «Одному французу подарили диван...». Лихорадочное метание француза между диваном, креслом и стульями, невозможность спокойно уснуть на одном месте, не принявшись заново пробовать прелести новообретенной мебели, совершенно идентичны «приехавшему из Рязани» неспокойному поручику из «Мертвых душ», где этот поручик описывается как:

...большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук [Гоголь, 1984, т. 5, с. 153].

Исследование творчества Д.И. Хармса таит в себе множество открытий. Хармсовские тексты, порой предельно лаконичные, представляют собой концентрацию литературных и культурных идей, образов и именно поэтому являются богатым для исследования материалом. Краткость слога Хармса лишь только разжигает азарт, который, к сожалению, иногда уводит исследователей далеко за пределы литературы, превращая писателя в некую философскую энциклопедию. Наша работа является попыткой объяснить тексты писателя сквозь призму русской литературной классики (хотя поиск источников сюжетов и образов хармсовских произведений находится и в современной ему русской литературе, и в западной литературе, и в фольклоре и т. д.). Здесь мы имеем дело с типичной для модернизма обработкой литературной традиции в игровой форме. Тем более типичной, когда речь заходит о Хармсе. Достаточно вспомнить его буффонаду «Пушкин и Гоголь». С одной стороны, перед нами продолжение футуристической кампании «бросания с парохода современности» признанных литературных и культурных авторитетов (причем бросания буквального — в сценке Пушкин и Гоголь только и заняты тем, что постоянно падают, спотыкаясь друг о друга). С другой — самоирония, в основе которой лежит насмешка Хармса, любящего все классифицировать, над самим собою, а именно — определиться уже, наконец, кто же является его любимым писателем⁶.

Таким образом, постоянный и своеобразный интерес Хармса к культурному пространству вообще и к отечественной литературной классике в частности порождает уникальные тексты, которые таят в себе множество аллюзий как нарочитых, так и не осознанных.

Литература

Герасимова А.Г. Даниил Хармс как сочинитель: (Проблема чуда) // Новое литературное обозрение. 1995. № 16.

Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1984.

Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1994. Т. 4: Бесы: Роман в трех частях.

Друскин М.С. Каким его знаю // Друскин Я.С. Дневники / Сост., подгот. текста, примеч. Л.С. Друскиной. СПб., 1999.

Кукольник Н.В. Анекдоты // Курганов Е.Я. Анекдот как жанр. СПб., 1997.

Кукулин И.В. Эволюция взаимодействия автора и текста в творчестве Д.И. Хармса: Дис. ... канд. филол. наук. М., 1997.

Липавский Л.С. Разговоры // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс. Н. Олейников: «Чинари» в текстах, документах и исследованиях: В 2 т. / Сост. В.Н. Сажин. М., 2000. Т. 1.

Масленкова Н.А. Поэтика Даниила Хармса (Лирика и эпос): Диес. ... канд. филол. наук. Самара, 2000.

Сочинения Козьмы Пруткова / Коммент. А. Бабореко. М., 1996.

Токарев Д.В. Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Даниила Хармса и Сэмюэля Беккета. М., 2002.

Флейшман Л.С. Об одном загадочном стихотворении Даниила Хармса // Slavic Studies. 1987. Vol. 1.

Хармс Д.И. Собрание сочинений: В 3 т. СПб., 2000.

Хармс Д.И. Полное собрание сочинений. Т. 4: Неизданный Хармс. Трактаты и статьи. Письма. Дополнения к т. 1—3 / Сост. и примеч. В.Н. Сажина. СПб., 2001.

Хармс Д.И. Полное собрание сочинений. Записные книжки. Дневник: В 2 кн. / Подг. текста Ж.-Ф. Жаккара, В.Н. Сажина; вступ. статья и примеч. В.Н. Сажина. СПб., 2002.

Шмидт М.М. «У абсурдного столько же оттенков и степеней, сколько у трагического...»: Гоголь и Хармс // Литература в школе. 2010. № 11.

Ямпольский М.Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М., 1998.

Примечания

1. Тексты Хармса цитируются в соответствии с авторским написанием, которое сохранено в собраниях сочинений.

2. В письме к своей тетке Н.И. Колюбакиной от 21 сентября 1933 г. Хармс пишет: «Дорогая Наташа, спасибо за стихи Жемчужникова. Это именно Жемчужников, но отнюдь не Прутков. Даже если они и подписаны Прутковым, то все же не прутковские» [Хармс, 2001, с. 56].

3. Интересно, что в данном случае Хармс просто разрешает проблему иерархичности среди почитаемых им писателей, расставляя имена в хронологическом порядке; об этом свидетельствует тот факт, что поначалу Хармс стал писать имя Шекспира и успел написать две буквы, но, зачеркнув их, начал свой список в правильном порядке, с Данте.

4. По словам М.С. Друскина, брата философа, он пережил «полосу сильного увлечения Гоголем — в тридцатые годы; очень чтил его и позднее» [Друскин, 1999, с. 34].

5. Существует еще одна работа, правда, общего характера, посвященная сравнительному анализу поэтики Гоголя и Хармса: [Шмидт, 2010].

6. Интересна зарисовка Хармса от 15 декабря 1936 г. «О Пушкине»: «...все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь. / А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе. / Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине. / Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу» [Хармс, 2000, т. 2, с. 151]. До ажиотажного празднования печального юбилея остается чуть больше месяца.