Е.Н. Остроухова. «Об именах персонажей Д. Хармса»

У Хармса есть несколько текстов, в которых у персонажа неожиданно, а порой даже незаметно изменяется имя (или отчество, фамилия). Вот несколько примеров:

Карл Иванович > Карл Игнатьевич («Однажды один человек по имени Андриан...»)

Андрей Иванович > Андрей Семёнович («Андрей Иванович плюнул в чашку...»)

Григорий Антонович > Василий Антонович («Однажды Андрей Васильевич...»)

Иван Яковлевич Григорьев > Иван Яковлевич Антонов (Карьера Ивана Яковлевича Антонова)

Лыкин > Лукин («Лыкин сидел у окна...»)

Калугин > Кулыгин (Победа Мышина)

Капуста > Копуста > Компуста > Коптуста > Пантоста > Хартраста > Холбаста > Хлампуста > Хлемписта (Лапа)¹

Иногда переименование персонажа имеет мотивировку, но совершенно нелепую, как, например, в рассказе Карьера Ивана Яковлевича Антонова:

«<...> митрополит зевнул и ему в рот залетела кукушка. На громкий зов митрополита прибежал Иван Яковлевич Григорьев и поступил самым хитроумным способом. За это Ивана Яковлевича Григорьева переименовали в Ивана Яковлевича Антонова и представили царю»².

Переменой имени персонажа такое явление можно назвать лишь условно, потому как в хармсовской поэтике соотношение персонаж / имя довольно специфическое. Для того чтобы уяснить эту специфику, обратимся сначала к т. н. аксиоматике поэтики онимов. Обычно «Всякое имя в художественном произведении — есть знак «фиктивного» существования означенного», где означаемым является образ персонажа»³. «Собственное имя <...> так же добавляет определённый смысл описываемому предмету, как и описание предмета добавляет определённое содержание его имени»⁴. «Автор стремится не просто назвать тем или иным именем своего героя, но предицировать ему те свойства, которые, по сложившимся в общественном сознании представлениям, скрыты в имени»⁵. При выборе имени персонажа автор ориентируется на реальный и поэтический ономастикон.

Конечно, у Хармса есть персонажи, обладающие приведёнными только что свойствами. Но большая часть его персонажей этих свойств не имеет, либо они присутствуют в несколько искаженном виде.

В первую очередь имя в хармсовском тексте часто не имеет знакового характера в обычном понимании, так как у персонажа нет каких-либо личностных качеств, свойств, черт характера, то есть отсутствует необходимое означаемое. Так же, как и рыжего человека, названного рыжим условно и у которого ничего не было, Хармс условно называет своих персонажей какими-то именами, но между тем, кроме имени у них ничего нет. Персонажем становится само имя. И это имя, по мнению разных исследователей, семантически пустое, подчёркнуто бессмысленное⁶, «...для Хармса характерно принципиальное безразличие к именам, вплоть до нарушения связи номинации с денотатом»⁷.

Действительно, если значимым, значащим мы считаем имя, дополняющее образ героя своими смыслами (этимологическими, интертекстуальными, ассоциативными), то незначащим именем нужно считать такое, которое никаких дополнительных смыслов образу героя не даёт. Но как быть, если и образа никакого нет?

Чтобы говорить о значимости имени хармсовского персонажа, необходимо вспомнить о специфическом понимании обэриутами знака и бессмыслицы. Приведём здесь несколько высказываний разных исследователей по этому вопросу.

Авангардному искусству, отмечает А. Черняков, свойственно представление о неконвенциональной сущности поэтического знака⁸. И. Смирнов также пишет: «Семиотическое своеобразие художественной системы, которая образовалась после кризиса символизма, во многом определялась тем, что знак был интерпретирован здесь как не нуждающийся в обозначаемом объекте, как сам себе референт. Под этим углом зрения художественный знак — это либо самодостаточное «слово как таковое», чьё содержание сводится к выражению, либо «вещь», артефакт, имеющий утилитарное <...> назначение»⁹. А. Кобринский считает проблему знака и знаковости одной из основных в хармсовской прозе и в обэриутской поэтике выделяет такие приёмы как «отрыв знака от означаемого и параллельное функционирование того и другого в тексте»¹⁰, полное отождествление знака и означаемого и замена одного из них другим¹¹.

В свете такого понимания знака имя у Хармса можно считать всегда значимым — его значением будет либо само выражение «имени как такового», либо какая-то выполняемая им функция, может быть совершенно ему несвойственная.

Имена хармсовских персонажей, несомненно, участвуют в создании некоего образа, но это не образ персонажа, а образ, создаваемый текстом в целом. Медведев отмечает, что основным носителем поэтической функции у Хармса и Введенского становится не слово, как этот было у Хлебникова, а всё произведение в целом¹².

Что касается бессмысленности имён хармсовских персонажей, то её нужно понимать в контексте обэриутской поэтики, где имя участвует в столкновении смыслов наряду с другими словами. Поэтому кажется неверной мысль М. Ямпольского о том, что имя в хармсовском тексте настолько бессмысленно, что всех мафусаилов галактионовичей можно заменить местоимением «он»¹³.

И, наконец, одним из значимых специфических свойств хармсовского поэтонима является присутствие в нём магических, мистических смыслов¹⁴. В этом хармсовское понимание природы имени близко философской концепции А.Ф. Лосева, считавшего, что природа имени магична. Обычно же феноменологический подход к толкованию поэтонимов исключает наличие у них какой-либо эзотерической, скрытой от непосвящённых, глубинной (в мистическом или метафизическом смысле слова) сущности¹⁵.

В рабочем порядке представим структуру персонажа традиционного, нормативного художественного произведения так: образ + имя + функции¹⁶.

Образ и имя персонажа тесно взаимосвязаны, взаимообусловлены, а также связаны с художественным целым всего произведения.

О структуре хармсовского персонажа говорить не так просто, потому что, во-первых, у Хармса нет единой структуры для всех персонажей, есть несколько типов таких структур¹⁷, во-вторых, порой трудно определить, какова вообще структура отдельно взятого персонажа. И всё-таки, опять же в рабочем порядке, мы попробуем изобразить общую структуру для персонажей тех произведений, в которых встречаются созвучные имена, в виде такой схемы:

имя — образ + функции > имя + функции

«Минус образ» обозначает приём нарушения читательского ожидания: возможные интерпретации, дешифровки имени персонажа как знака либо создают бессмыслицу в тексте¹⁸, либо оказываются совершенно лишними, не нужными. Во второй части схемы имя, не обусловленное никаким определённым «образом» персонажа, «очищенное от литературной и обиходной шелухи», само становится персонажем, элементом «чистого» повествования, характерным для реального искусства. О функциях таких хармсовских персонажей мы будем говорить в ходе последующего анализа отдельных текстов.

Теперь, если мы говорим, что имя это персонаж, то изменения в имени это по сути какие-то изменения персонажа.

Экспликация такого изменения наблюдается в рассказе Карьера Ивана Яковлевича Антонова. Здесь Хармс играет с понятием карьерного роста, превращает повышение социального статуса персонажей в полную бессмыслицу, начиная с того, что причиной этих повышений становится каждый раз комический случай с кукушкой, залетающей кому-то в рот, и заканчивая нелепо мотивированным переименованием Ивана Яковлевича Григорьева в Ивана Яковлевича Антонова. Этот персонаж единственный в тексте назван именем собственным. А так как кроме имени у него ничего нет, то соответственно в награду за свои заслуги он получает новое имя, выражающее его новый социальный статус.

В рассказе «Однажды Андрей Васильевич шёл по улице...» Хармс также акцентирует внимание читателя на изменении имени персонажа, а точнее, выносит в повествование ход мысли автора при выборе этого имени, который обычно остаётся за текстом: «Отец Андрея Васильевича по имяни Григорий Антонович или вернее Василий Антонович обнял Марию Михайловну и назвал её своей владычицей».

Выбирая имя отцу Андрея Васильевича, автор как будто чуть не забыл, что имя отца уже прозвучало ранее в отчестве сына и уже определено этим отчеством по правилам именования родственников.

Хармс показывает, что выбор имени литературного персонажа случаен или должен быть случайным. Но случайным в том же смысле, в каком случайно расположение деревьев в лесу¹⁹. Предельно случайное имя-персонаж может стать, подобно совершенному подарку, ни к чему не привязанным и ни к чему не пригодным²⁰. В рассматриваемом тексте автор, один раз зафиксировав ход своих мыслей и восстановив логику наименования персонажа, в другой раз уходит от этой логики: «Но Фы неожиданно сказал так: Хню я хочу чтобы у нас родился Бубнов». Имя Бубнов ничем не связано с именами Фы и Хню.

Ощущение нарочито случайного выбора автором имени создаётся в рассказе «Однажды один человек по имени Андриан, а по отчеству Матвеевич и по фамилии Петров...»²¹. Случайным кажется и изменение отчества одного из персонажей. Нагромождение имён в этом тексте такое, что не удивительно запутаться и вместо Карл Иванович написать Карл Игнатьевич. Так объясняет перемену отчества М. Ямпольский, после чего приходит к выводу, что имена забываются и не имеют никакого значения. Однако эта перемена может быть не совсем случайна, если рассматривать её в ряду изменений имён персонажей в других текстах.

В следующих случаях поиск причин подмены и вариативности имён персонажей приводит нас к окну, точнее к мотиву окна как «препятствия» между «этим» и «тем»²²:

1. «Лыкин сидел у окна и курил трубку. По улице мимо окна шёл Сашин и нёс арбуз. Увидя в окне Лыкина Сашин остановился и сказал: — Вот, дурак, сидит себе и курит, а жена его крутит с Мухиным».

Пространства дома и улицы разделены как это и то препятствием окна. После короткого диалога с Сашиным (через окно) Лыкин приглашает его зайти к нему, то есть пересечь препятствие. Сашин колеблется: «Зайти или не заходить?», и тогда повторная просьба зайти звучит уже из уст Лукина, высунувшегося из окна.

Так как окно у Хармса часто имеет эротический подтекст. Возможна такая интерпретация: Лыкин и Мухин — соперники, пока они находятся в разных мирах (каждый из них в своём, этом, а соперник — в том). Сашин, с которым Лыкин хочет наладить контакт, возможно, сам является неким «препятствием». Лыкин пытается преодолеть препятствие и занять место Мухина в мире того, и в момент преодоления препятствия персонаж получает среднее между Лыкин и Мухин имя — Лукин.

2. «Андрей Иванович плюнул в чашку с водой...». Обычно из чашки пьют. Такое «обратное» действие Андрея Ивановича привело к тому, что вода почернела. Вероятно, Андрей Иванович увидел в этом противоестественном событии проявление чуда и подобно многим другим хармсовским персонажам, сталкивающимся с чудесным, растерялся, подошёл к окну и задумался. Здесь опять же окно является препятствием между обычным миром и миром чудесного. Приближение к этому препятствию спровоцировало новые события: собака Андрея Ивановича вылетает в окно, после чего он сначала воет, а потом, когда в комнату вбегает Попугаев и задаёт первый вопрос, Андрей Иванович молчит. Затем Попугаев заглядывает в чашку и задаёт второй вопрос уже Андрею Семеновичу:

— Что у вас тут налито? — спросил он Андрея Семеновича. — Не знаю, — сказал Андрей Семенович.

Второй вопрос Попугаева — поворотная точка текста, после которой всё становится на свои места: собака влетает в окно и опять засыпает, а Андрей Семенович отходит от окна, выпивает воду и на душе у него становится светло.

Перемену отчества персонажа в этом тексте можно интерпретировать, используя этимологическое значение имени Семён — «слышащий». Андрей Иванович на вопрос Попугаева молчал, вероятно, ничего не слыша, а Андрей Семёнович услышал и ответил, так что после этого Попугаев моментально исчез²³.

Возможно, этот рассказ иллюстрирует волновавшую Хармса проблему творчества, как проявления чудесного. Сравним его с фрагментом письма Хармса к К.В. Пугачевой: «если я ослеп, оглох и потерял все свои чувства, то как я могу знать всё прекрасное? Всё исчезло и нет, для меня, ничего. Но вот я получил осязание, и сразу почти весь мир появился вновь. Я приобрёл слух, и мир стал значительно лучше...»²⁴. Когда возвращаются все чувства, творец приводит мир в порядок и появляется искусство.

3. И, возвращаясь к тексту про Андриана Матвеевича, теперь заметим, что из сослуживцев Андриана Матвеевича первым обращает внимание на его изогнувшийся нос Карл Иванович, который в последнем предложении рассказа «заимствует» отчество у Пантелея Игнатьевича. Пантелей Игнатьевич при этом единственный локализованный персонаж в этом тексте и его место у окна. Должно быть, за это Карла Ивановича переименовали в Карла Игнатьевича²⁵.

Так или иначе, с проблемой «препятствия» связаны все случаи вариативности имён, учитывая, что имя было сначала «это», и почему-то стало «то». Переход от одного варианта к другому (от «этого» к «тому») практически неуловим и часто не мотивирован. При этом имя, выступающее как само по себе персонаж, влечёт за собой ещё одну проблему: порой трудно однозначно установить, принадлежат ли варианты имени одному персонажу (просто имя-персонаж как-то изменяется) или нужно говорить о двух (или более) персонажах. Такая ситуация складывается, например, в Победе Мышина, где фигурируют имена Калугин и Кулыгин.

Интересно, что в тексте «Лапа» (самом раннем из рассматриваемых здесь и содержащим самое большое количество вариативных форм имени персонажа), как нам кажется, этот вопрос (один персонаж или их несколько) вообще неуместен. Начнём с того, что персонажем (персонажами?) здесь является божественное существо. Кроме того, структура персонажа, изначально названного Ангел Капуста, иная; её можно представить примерно так: образ + имя нарицательное (нагруженное религиозными смыслами) + имена собственные + функции. И все компоненты этой структуры вступают друг с другом в семантические отношения, называемые «столкновением смыслов».

Изменения, происходящие с именем божественного существа — ангела — возможно, имеют корни в богословской традиции имяславия. Одна из главных проблем имяславия заключалась в том, что все имена, которыми человек называет Бога — земные, «человеческие» слова и не могут объять божественной сущности.

Хармс по-своему пытается отойти от «человеческого» языка, сначала давая ангелу гротескно «земное» имя Капуста, а затем разрушая это слово по одной букве и т. д.

Однако действия и реплики персонажа никак не увязываются с образом ангела, и, скорее всего по причине невозможности не только назвать, но и представить себе это существо. И здесь мы воспользуемся любезными подсказками И. Лощилова: ангел, неизвестное, непонятное существо, покрыт системой имён-оболочек («капуста», а в капустные листья завёрнуто неизвестно что — какая-то кочерыжка, которой мы не можем видеть). И, кроме того, «капуста» богата религиозной символикой, т.к. означает «голову» и метонимически отсылает к сюжету об усекновении главы Иоанна.

Необходимо также в заключение отметить, что при сверке цитированных текстов с рукописными выявляются следующие факты:

1. Вариативность имён персонажей не всегда соблюдается при публикации. Например, в рукописи рассказа Победа Мышина есть такие варианты: Селизнёва > Селезнёва, а Калугин и Кулыгин сменяют друг друга 6 (!) раз.

2. В некоторых случаях вариативность написания имени персонажа была, очевидно, непроизвольной и представляется случайной опиской, действительно не имеющей значения. Речь тут идёт прежде всего о текстах, написанных довольно небрежно, с большим количеством исправлений.

Примечания

1. Рассмотреть все подобные случаи у Хармса в рамках статьи невозможно, поэтому здесь мы просто перечислим ещё несколько случаев, которые далее в статье не упоминаются: Вудлейг > Вудлейк («Американская улица...»); Колпакоп > Колпаков (Хвастун Колпакоп); Жуковский > Жуков (Анегдоты из жизни Пушкина); Обернибесов > Оборнибесов > Обернибесов («Нина — Вы знаете!..»); Амонова > Амосова («Но художник усадил...»); Хрычов > Хрущёв > Хрущов (Поздравительное шествие).

2. Хармс Д.И. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. — СПб.: Азбука, 2000. С. 114.

3. Калинкин В.М. Поэтика онима — Донецк, 1999. С. 111.

4. Там же, с. 113—114.

5. Там же, с. 117.

6. См. Ямпольский М. Беспамятство как исток (Читая Хармса). — М.: НЛО, 1998. С. 23.

7. Симина В. Хармс и Белый // Литературное обозрение. — 1994, № 9/10. С. 53.

8. Черняков А. Альтернативные теории поэтического языка: концептуальные и дискурсивные характеристики // Внутренние и внешние границы филологического знания: Материалы Летней школы молодого филолога. Приморье. 1—4 июля 2000 г. Калининград, 2001.

9. Смирнов И.П. Психодиахронологика. — М., 1994. С. 304.

10. Кобринский А.А. Поэтика «ОБЭРИУ» в контексте русского литературного авангарда. Том I. — М.: МКЛ № 1310, 2000. С. 85.

11. Там же, с. 106.

12. «...их [Хармса и Введенского — Е.О.] поэтическая речь состоит из отчуждённых, сливающихся в сплошной поток слов, утративших не только свою глубинную "самовитость", но даже и поверхностную индивидуальность». Медведев А. Сколько часов в миске супа? // Театр. — 1991, № 11. С. 132.

13. Заметим здесь, во-первых, что существует такой широкий подход к вопросу определения границ имени литературного персонажа, когда им считают не только имя собственное, но «именем может быть, например, местоимение или нарицательное существительное» (Виноградова Н.В. Имя персонажа в художественном тексте: функционально-семантическая типология. Автореферат диссертации. — Тверь, 2001. С. 8). У Хармса же есть множество текстов, где у персонажа нет имени собственного, и часто нарицательное имя так же немотивированно, как у других собственное. Вспомним, например: «На крыше одного дома сидели два чертежника и ели гречневую кашу...» (Праздник); «Один графолог, чрезвычайно любящий водку, сидел в саду на скамейке и думал...» (Без названия).

И, во-вторых, одним из излюбленных хармсовских приёмов был отказ от правила благозвучия, по которому имена собственные в тексте должны чередоваться с нарицательными и с местоимениями.

14. Эти смыслы особенно явно наблюдаются в многочисленных псевдонимах Хармса и являются одной из главных причин их вариативности. См. Остроухова Е. Кувшинов Ф. Псевдонимы Д.И. Хармса // «Странная» поэзия и «странная» проза: Филологический сборник, посвященный 100-летию со дня рождения Н.А. Заболоцкого. Новейшие исследования русской культуры. Вып. 3. — М.: «Пятая страна», 2003. С. 230—245.

15. Калинкин В.М. Указ. соч. С. 126.

16. Будем считать, что в нормативном художественном произведении у любого, даже самого второстепенного персонажа есть какой-то «образ» (имеется в виду какое-либо представление о персонаже: внешний облик, личностные, социальные, профессиональные и т. п. характеристики), моделируемый его именем (собственным, нарицательным или местоимением).

17. Каждая такая структура вторична по отношению к приведённой выше нормативной. Ср. «Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе «классический» отпечаток и в то же время — представляет широкий размах обэриутского мироощущения» (ОБЭРИУ<Декларация> // Ванна Архимеда: Сборник / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А.А. Александрова. — Л.: Худож. лит., 1991. С. 459).

18. Как, например, в тексте, который начинается: «Каштанов — Лиза! Я вас умоляю. Скажите мне: кто вы?..», Елизавета (имя, богатое «культурными коннотациями») восклицает: «Да что вы привезались ко мне с идиотской фразой. Вы не знаете, кто я, что ли?». И Каштанов, отвечая: «Незнаю! Незнаю!», как будто даёт понять, что у него нет никаких представлений о Лизе, для него не существует никаких связанных с этим именем общекультурных смыслов.

19. См. о случайности Друскин Я.С. «Разговоры вестников»; Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. — СПб., 1995. С. 125—126.

20. См. у Хармса «Трактат более или менее по конспекту Эмерсена». Д. Хармс Неизданный Хармс // Полн. собр. соч.: В 5 Т. Т. 4. СПб.: «Академический проект», 2001. С. 28—30.

21. Меня называют капуцином. Некоторые произведения Даниила Ивановича Хармса / Сост. А. Герасимовой, б.м.: МП «Каравенто», 1993. С. 147.

22. См. у Хармса трактат «О существовании, о времени, о пространстве». Неизданный Хармс. С. 34—35.

23. Заметим, что Попугаев — имя с «культурной памятью», т.к. был такой литератор радищевского круга, о котором Хармс наверняка знал, так как интересовался масонами и 18-м веком: Попугаев Василий Васильевич (1778—1816), русский просветитель, поэт. Один из деятелей Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Служил чиновником в Петербурге.

24. Неизданный Хармс. С. 79.

25. Позволим себе в таком шутливом тоне заметить, что хармсовский текст не может быть интерпретирован однозначно и при помощи только логического мышления.