И.В. Кукулин. «Обэриуты как хранители культуры. Книга Александра Кобринского — не синтез, а приглашение к открытиям»

Александр Кобринский. Поэтика ОБЭРИУ в контексте русского литературного авангарда. Изд. 2-е, переработанное и дополненное. В 2 тт. М.: Издательство Культурологического лицея № 1310, 2000. Т. 1 — 192 с., т. 2 — 144 с.

Книга Александра Кобринского наиболее интересна не ответами, а вопросами. При том что по виду она должна быть сплошным капитальным ответом. По содержанию это синтез многолетних исследований и самого автора, и других филологов. Но получилось другое: синтез, на мой взгляд, основан на отчасти спорной концепции развития литературы. Зато вопросы, поставленные Кобринским, принципиальны, могут быть решены по-разному и в любом случае позволяют иначе осознать не только творчество обэриутов, но и историю литературы первой половины ХХ века.

ОБЭРИУ — «объединение реального искусства», то есть круг людей, сложившийся в Ленинграде в 1920-х годах, и рожденное в этом кругу новое направление в литературе и театре. Входили в ОБЭРИУ Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Игорь Бахтерев и некоторые другие, одно время входил Константин Вагинов, близки к ОБЭРИУ были Николай Олейников, а также философы Яков Друскин и Леонид Липавский. Из них всех относительно регулярно мог печататься только Заболоцкий (хотя и его стихи, опубликованные в журналах, встречались официальной бранью и оскорблениями), Хармс, Введенский и Олейников стали известны как детские писатели, однако их «взрослые» тексты не печатались, а публичные выступления были скоро пресечены. Участники ОБЭРИУ — обэриуты — стали первым значительным направлением в русской неподцензурной литературе советского времени. Их поэтика не вписывалась в советскую литературу, развивалась на принципиально другой основе.

Большинство обэриутов погибли: Олейников был расстрелян, Хармс умер в тюрьме, Введенский — фактически на этапе... Их произведения (основная часть архива была чудом спасена в блокадном Ленинграде) начали ходить в самиздате в 60-е годы, и тогда уже стало понятно, какие это живые, современные, настоящие тексты. Постепенно они стали популярными, с ними вступали в неявное общение новые неподцензурные авторы. На рубеже 80—90-х обэриуты стали почти культовыми фигурами среди гуманитарной молодежи. Что объяснялось не только снятием официальных запретов и открытием некоторых архивов, но и тем, что тексты обэриутов помогали филологии развиваться дальше.

После филологической «бури и натиска» начала 90-х пришло время более пристального исследования. Одна из наиболее значительных монографий об обэриутах последнего десятилетия — работа Александра Кобринского, который уже давно занимается исследованиями на эту тему. По своей задаче книга Кобринского дополнительна к работам предшествующего этапа (отчасти и его собственным): авторы 80 — начала 90-х публиковали и комментировали неизданные тексты и выясняли, пользуясь словами Хармса, «что это было?», то есть что давало возможность обэриутам годами писать «в стол» крайне нетрадиционные и внешне странные тексты и в чем их художественная новизна? (Эти авторы — Михаил Мейлах, Владимир Глоцер, Анатолий Александров, Анна Герасимова-Умка, швейцарский славист Жан-Филипп Жаккар и другие.) Кобринский ставит вопрос наоборот: как обэриуты были связаны с авангардом начала ХХ века от раннего символизма до радикальных течений 1920-х годов? Конечно, частные задачи такого типа уже ставились названными авторами, например, о связях обэриутов с символистами или Хармса с авангардистской группой «Орден заумников DSO» (и Кобринский опирается на решения других обэриутоведов), но именно Кобринский предложил общую картину положения обэриутов в литературе и их связей с русским авангардом.

Большинство глав, собственно посвященных сопоставлению обэриутов с предшествующими авторами — такими, как Андрей Белый и Велимир Хлебников, или течениями в литературе, такими, как акмеизм (в исследовании вопроса «обэриуты и акмеизм» Кобринский едва ли не первый или один из первых, а вопрос важный: и для обэриутов, и для акмеистов важен был творческий спор с символизмом). Но это не просто сопоставление: «на фоне» предшествующей литературной традиции — Серебряного века и позже — Кобринский выстраивает собственную концепцию творчества обэриутов. Особенно это становится заметным, например, в главе «Система причинно-следственных связей в творчестве обэриутов». Кобринский показывает: в произведениях обэриутов открыт и эстетически осмыслен новый человеческий опыт выхода из мира привычных причинно-временных цепочек в более широкий и многомерный мир, где связи между событиями непостижимы и существуют по иным (не причинно-следственным) законам. Именно на фоне традиции обнаруживается новаторство обэриутов: они первыми в авангарде радикально перестроили временные отношения в тексте, что позволило создать новый метафорический строй текста.

В книге есть несколько настоящих открытий — например, исследование влияний обэриутов на печатавшегося в советских журналах поэта Вольфа Эрлиха, ныне почти забытого и известного в основном как мнимый «виновник смерти Есенина» по версиям современных черносотенцев. Очень сильные главы — сопоставление творчества Хармса и ранней прозы Андрея Белого (проблема в общем была поставлена в начале 90-х Валерией Симиной); Кобринский разработал проблему масштабно, как сравнение философских картин мира, поэтик и ведущих тем Хармса и Белого (да еще и с попутным обсуждением положения Белого в символизме), идея «симфонии в прозе», темы зеркальности и безумия и глава с новаторским исследованием перекличек между обэриутами и Хлебниковым. Вопрос о соотношении обэриутов и Хлебникова известен давно и обсуждался многократно, но Кобринский поставил его иначе, чем раньше: он сравнивает языковые деформации у Хлебникова и обэриутов и создает (развивая идею знаменитой книги о Хлебникове Виктора Григорьева) их сопоставительный каталог. Далее он показывает, что эти нарушения у Хлебникова и обэриутов имели разный художественный смысл. Вообще же, как справедливо замечает Кобринский, «заимствуя основные механизмы текстопорождения, формальную структуру, систему приемов, а иногда и жанровые особенности подтекста, обэриуты переключали их на решение собственных художественных задач. Таков характер обэриутской рецепции любой последующей традиции».

Это позволяет рассмотреть творчество обэриутов сразу с двух точек зрения: традиции и новаторства. То есть из чего они выросли и что новое создали.

Недостаток книги Кобринского, на мой взгляд, в том, что она слишком «литературоцентрична». Автор показывает сложную и многостороннюю связь обэриутов с предшествующей литературой, но несколько отстраняется — вполне сознательно — от исследования социальных, психологических и «мировоззренческих» основ их творчества. То, что такие основы есть, Кобринский иногда учитывает, иногда — нет.

Работа Кобринского методологически противостоит изданной два года назад глубокой монографии М.Б. Ямпольского «Беспамятство как исток»: у Ямпольского творчество Хармса осмысливается, наоборот, как радикальное отрицание самой идеи преемственности, отрицание, которое основано не на литературной, а на религиозно-духовной традиции и на изменениях в европейском самосознании после Первой мировой войны.

Новая книга про ОБЭРИУ, как мне кажется, вписывается в определенное теоретическое движение последних лет. Одна из составляющих этого движения — пересмотр взглядов на русский литературный авангард. По экспрессивному выражению Леонида Кациса, автора недавно вышедшей книги о Маяковском, следует отказаться от точки зрения, «будто только акмеизм сохранял культуру, а футуризм ее разрушал». Шире: пришло время осмыслить авангард как особую форму парадоксальной, но необходимой преемственности культуры.

Проблема здесь в том, что не только авангард, но и любая литература не только литературна. Это всегда выход за пределы наличной культуры. Но это уже начало одного из возможных ответов на вопросы Кобринского — другие авторы могут ответить иначе. А поставили вопрос именно филологи, осуществляющие названный поворот мысли. Применительно к обэриутам — во многом именно Кобринский.