Ф.В. Кувшинов. «Оккультизм в творчестве Д.И. Хармса»

Творчество Даниила Ивановича Хармса до сих остается богатым источником для филологических разысканий. Иногда подобные поиски ведут к русской классической литературе, иногда уводят в широкое философско-культурное пространство. Подобные исследовательские траектории вполне оправданы: в круг интересов Д.И. Хармса входила и мировая и русская литература, и философия, и музыка, и мифология, и религия. Огромный интерес у него вызывал оккультизм, пик популярности которого в России пришелся на начало XX в., что было обусловлено как настроением эпохи, так и деятельностью символистов, сделавших оккультные мотивы одними из центральных в своем творчестве и жизненной практике. Оккультизм же Хармса не был столь публичен, поскольку это вообще было маловероятным в условиях культурной революции, потрясшей Россию после октября 1917 г., и последовавшим за этим цензурным и идеологическим гнетом. В эти годы оккультизм вновь начинает соответствовать своему наименованию — он становится скрытым, тайным — таким же неявным, как и творчество Хармса, из «взрослого» наследия которого в своем время было опубликовано лишь два стихотворения. Вместе с тем оккультные мотивы очевидно или косвенно обнаруживают себя в его произведениях. На это обратили свое внимание, в первую очередь, комментаторы Хармса; серьезную работу осуществил М.Б. Ямпольский, который прослеживает проникновение оккультизма в творчество Хармса через К. Малевича и В. Хлебникова [18, с. 370]. В целом замечаний по поводу связи оккультизма и творчества Хармса в научной и комментаторской литературе достаточно [4, 6, 7, 8, 9, 12], но всё же этого пока что не хватает, чтобы охватить всё богатое творческое наследие Хармса в контексте заявленной проблемы. В нашей работе мы хотели бы заполнить некоторые лакуны темы «Оккультизм и Хармс».

В ноябре 1929 г. в § 4 трактата «Сабля» Хармс пишет¹ [15, т. 2, с. 280—281]:

Тут мы стоим и говорим: Вот я вытянул одну руку вперед прямо перед собой, а другую руку назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а с зади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. С верху я кончаюсь затылком, с низу пятками, с боку плечами. Вот я и весь. А что вне меня, то уж не я.

Понятно, что в этом тексте Хармс творчески создает макет пространства. Первоначально кажется, что Хармс описывает трехмерную модель некоего тела. В § 5 он описывает сложившиеся три пары [там же, с. 281]:

Вот три пары наших граней:

1. рука — рука.
2. плечо — плечо.
3. затылок — пятки.

Увлечение Хармса вопросом измерений пространства восходит, конечно, к П.Д. Успенскому, который отрицал трехмерность мира и проповедовал четыре измерения, и к К.С. Малевичу, которому даже четырех измерений было мало. Как кажется, в представленном тексте Хармса поднимается вопрос о шестимерности мира, а сама идея подобного строения восходит не столько к Успенскому и Малевичу (хотя их можно назвать катализаторами мысли Хармса), сколько к индийской мифологии, с которой Хармс мог познакомиться в рамках своего увлечения буддизмом. И здесь хотелось бы обратить внимание на фигуру Будды.

Х.Л. Борхес в простой и поэтичной форме пересказал известную индуистскую легенду о рождении Будды: матери Гаутамы приснился сон о белом слоне с шестью клыками. Борхес пишет [3, с. 515]:

Почему клыков шесть? Следует помнить <...>, что число шесть, для нас в какой-то мере непривычное и взятое произвольно (мы предпочли бы три или семь), воспринимается по-другому в Индии, где считают, что существует шесть измерений пространства: верх, низ, перед, зад, право, лево.

Когда Хармс пишет «рука — рука», он имеет ввиду «перед» и «зад», когда он пишет «плечо — плечо», он имеет ввиду «право» и «лево», когда он пишет «затылок — пятки», он имеет ввиду, соответственно, «верх» и «низ». Увлекавшийся индийской йогой, индуистскими учениями и мифологией, Хармс не мог не знать о шестимерности индуистского пространства.

Возможно, обращение к легенде о рождении Будды поможет лучше понять и загадочную амнезию в хармсовском рассказе «Сонет» из цикла «Случаи» [15, т. 2, с. 310]:

Удивительный случай случился со мной: я вдруг позабыл, что идет раньше, 7 или 8?

Я отправился к соседям и спросил их, что они думают по этому поводу.

Каково-же было их и мое удивление, когда они вдруг обнаружили, что тоже не могут вспомнить порядок счета. 1, 2, 3, 4, 5 и 6 помнят, а дальше забыли.

Другим из источников анализируемого отрывка могла послужить поэма Маяковского «Человек», начало главки «Вознесение Маяковского» из которой переписано Хармсом в записной книжке [14, кн. 1, с. 34]:

Глазами взвила ввысь стрелу.
Улыбку убери твою.
А сердце рвется к выстрелу.
А горло бредит бритвою.

В «Человеке» есть строфы, которые тематически сближаются с текстом Хармса [11, т. 1, с. 170]:

Две стороны обойдите.
В каждой
дивитесь пятилучию.
Называется «Руки».
Пара прекрасных рук!
Заметьте:
справа налево двигать могу
и слева направо.

С другой стороны, шестимерность пространства может у Хармса восходить к каббалистической книге «Сефер Йецира» («Книга Творения»). Так, в первой главе читаем о шестимерности Вселенной [16, с. 510]:

5-я. Он выбрал три согласных (I, H, V) из простых букв <...>. Он запечатал их духом Своим и образовал из них Великое Имя, и тем самым запечатал вселенную в шести направлениях. Он обратился вверх и запечатал его י ת ן I, H, V.

6-я. Он обратился вниз и запечатал бездну с ת י ן H, I, V.

7-я. Он обратился вперед и запечатал Восток с ן י ת V, I, H.

8-я. Он обратился назад и запечатал Запад с ן ת י V, H, I.

9-я. Он обратился направо и запечатал Юг с י ן ת I, V, H.

10-я. Он обратился налево и запечатал Север с ת ן י H, V, I.

Увлечение Хармса философией П.Д. Успенского отразилось и в других произведениях Даниила Хармса.

Так, в рассказе «Пассакалия № 1» Хармс пишет [15, т. 2, с. 176]:

Я сунул в воду палку. И вдруг под водой кто-то схватил мою палку и дернул. Я выпустил палку из рук и деревянная палка ушла под воду с такой быстротой, что даже свистнула.

Растерянный и испуганный стоял я около воды.

П.Д. Успенский в своей книге «Tertium Organum. Ключ к загадкам мира» приводит обширную цитату из сочинения С.Х. Хинтона «Четвертое измерение», которая, как кажется, и послужила одним из оснований для создания хармсовского текста. В этой цитате есть описание учения Парменида, которое (описание) подтверждается одним примером [13, с. 100]:

Представим себе поверхность тихой воды, в которую опускаем палку в наклонном положении, движением вертикальным сверху вниз.

Примечательно, что Хинтон (и, соответственно, Успенский) приводит доказательство своих идей для некоего «плоского существа», которому «...будет очень трудно понять всю сложность (выделено Успенским. — Ф.К.) явлений нашего мира, как она является для нас. Оно (плоское существо) привыкло представлять себе мир чересчур простым» [там же, с. 101]. Второй персонаж хармсовского рассказа — некий Лигудим — так же отказывается объяснить явление с палкой, потому что оно ему недоступно в силу его ограниченности.

Несомненно, Хармс должен был заинтересоваться учением Парменида и должен был знать, что Парменид объяснял строение мира как шарообразное: «Дело в том, что и Парменид считает вселенную единой, вечной, невозникшей и шаровидной.» [5, с. 436]. П.Д. Успенский в IX главе своей книги «Tertium Organum» пишет: «Мы никогда не видели куба, шара (выделено Успенским. — Ф.К.) и т. п., а всегда только поверхности» [13, с. 137]. Кажется, всё это в совокупности нашло выражение в рассказе «О явлениях и существованиях № 1» [15, т. 2, с. 91]:

По дороге художник Миккель Анжело встречает Комарова, хватает его за руку и кричит: «Смотри!»

Комаров смотрит и видит шар.

«Что это?» — шепчет Комаров.

А с неба грохочет: «Это шар».

«Какой такой шар?» — шепчет Комаров.

А с неба грохот: «Шар гладкоповерхностный!»

Размышления П.Д. Успенского над «пятым измерением», понимание которого необходимо для постижения «четвертого», повлекли за собой пародийное их переосмысление Хармсом в рассказе «Новые Альпинисты». П. Успенский: «Пятое измерение (выделено Успенским. — Ф.К.) — это перпендикуляр к плоскости времени, та высота, на которую должно подняться наше сознание, чтобы одновременно увидать прошедшее, настоящее и будущее.

Это гора, на которую должен подняться путешественник, чтобы увидать позади город, откуда он выехал вчера, и впереди город, куда он придет завтра» (выделено Успенским. — Ф.К.) [13, с. 68]. У Хармса альпинисты Бибиков и Аугенапфель пытаются покорить гору, но из этого ничего не выходит: они падают (падение — важный художественный и философский элемент поэтики Хармса). В контексте же оккультно-философской практики падение означает отступление перед познанием, гносеологическое поражение.

М.Б. Ямпольский в своей известной монографии «Беспамятство как исток (Читая Хармса)» останавливается на подробном анализе хармсовского рассказа «Макаров и Петерсен. № 3» [18, с. 212—223]. Интересные наблюдения исследователя всё же, как кажется, могут быть дополнены.

Мотив книги, при прочтении которой человек исчезает, восходит, конечно, не только к многочисленным философским и математическим трактатам, как показывает М.Б. Ямпольский, а к рассказу Г.К. Честертона «Проклятая книга»².

Сам рассказ был написан в августе 1933 г., в СССР он впервые появился в сборнике «Скандальное происшествие с отцом Брауном» в 1935 г., а затем повторно в журнале «Вокруг света» (1937. № 6).

Описанный Честертоном механизм исчезновения читателя³ полностью идентичен происходящему в рассказе Хармса.

Профессор Опеншоу⁴ при встрече с патером Брауном высказывает мысль, которая в нашем случае является чисто хармсовской [17, с. 348]:

— Появления. — пробормотал он. — Как странно, что вы сказали именно это. Чем больше я узнаю, тем больше склонен считать, что появлениями духов занимаются слишком много. Вот если бы присмотрелись к исчезновению людей.

Честертон описывает вымышленную книгу, открыв и заглянув в которую человек моментально исчезает. Причем описанное мистером Принглем зафиксированное им лично подобное исчезновение по своей логике поразительно схоже с хармсовским [там же, с. 352]:

— Итак, он положил книгу на стол, рядом с ятаганом. Я стоял у входа в палатку, спиной к нему, и смотрел в лес. А он стоял у стола и ругался — дескать, стыдно в двадцатом веке бояться каких-то книг. «Какого черта! — говорит. — Возьму и открою». Мне как-то стало не по себе, и я сказал, что лучше б вернуть ее как есть доктору Хэнки. Но он не мог успокоиться: «А что тут плохого?» Я ответил: «Как — что? Вспомните про пароход». Он молчит. Я думал, ему нечего ответить, и пристал к нему из чистого тщеславия: «Как вы это объясните? Что там произошло?» А он молчит и молчит. Я обернулся — и вижу: его нет.

В палатке никого не было. Открытая книга — на столе, переплетом кверху.

Неверующий Петерсен исчезает точно так же, как и неверующие неизвестный человек и капитан Вейлс.

Между прочим, мотив неверия именно с точки зрения христианства подтверждается еще одной деталью рассказа. Петерсен, желая обидеть Макарова насмешкой, говорит [15, т. 2, с. 322]:

Ты и ноги, на всякий случай, вымыл бы!

Нет сомнения, что мотив омовения ног восходит к Евангелию и имеет важное эзотерическое значение. Приведем отрывок из письма А.Р. Минцловой к Вяч. Иванову [2, с. 39]:

В Христ<ианском> Посвящении есть 7 стадий, которые должны быть пройдены учеником. Ев<ангелие> от Иоанна и Apocalypsis — руководящие нити для него. Каждая стадия сопровождается яркими, чувственными ощущениями физическими — и сновидениями. <...>

1. Омовение Ног. Великое смирение царит везде в природе, благодарение от высших нисшим <так!> (примеч. Н.А. Богомолова. — Ф.К.). Растение благодарит камень, оно склоняется к нему. Животное наклоняется к растению, человек с лаской склоняется к животному. Тот, кто выше всех, склоняется перед теми, кто ниже его, и омывает ноги им. Величайшее смирение необходимо для ученика. Внешний симптом: шум журчащей воды у ног ученика, всегда, везде, шепот и плеск воды, бьющейся о ноги его и тихо говорящей ему слова, слышимые ему одному.

Неверующий ученик Петерсен не желает смиряться перед неведомой силой, за что и наказывается.

Загадочное МАЛГИЛ может также исходить из «Книги пророка Иеремии» и из «Евангелия от Луки».

В первом случае имеется в виду попытка убийства Иеремии, когда его бросили в иссохший колодец Малхии, сына царя Седекии: «...в яме этой не было воды, а только грязь, и погрузился Иеремия в грязь» [Иерем.: 38—6]. Выстраивается цепочка мотивов вода — ноги — грязь.

Второй случай связан с усечением уха у раба Малха Петром в Гефсиманском саду [Иоанн: 18—10], когда Христос исцелил рану своим прикосновением [Лука: 22—51]. Здесь следующая цепочка мотивов: неверие — предательство — расплата. Все эти мотивы характерны и для хармсовского рассказа.

Еще одной возможной литературной «предтечей» хармсовского текста может выступать известное (и даже — более!) произведение К.С. Малевича «Супрематизм. Мир как беспредметность, или Вечный покой», так называемая «гершензоновская» глава которого составила книжку «Бог не скинут», которая с дарственной надписью автора «Д.И. Хармсу. К. Малевич. 16 февраля 27 г. Идите, и останавливайте прогресс. К. М.» была подарена Хармсу. Почти в самом начале этого интереснейшего трактата мы читаем следующее [10, с. 151]:

<6.> Человек собирается постигнуть и узнать «всё». Но есть ли это «всё» перед ним, может ли это «всё» положить перед собою на стол и его исследовать, описать в книгах, и сказать: вот книга, где «всё» описано, изучите ее и будете всё знать.

Удивительное совпадение мыслей Малевича и Хармса! И хотя точная дата написания хармсовского текста, согласно редакции В.Н. Сажина, неизвестна (А.А. Александров указывает, однако, дату написания 1934 г. [1, с. 375]), можно предположить, что блистательная миниатюра была написана позже 1927 г., т. е. после знакомства Хармса с текстом Малевича.

Все изложенное позволяет сделать некоторые выводы. Творческое переосмысление философских и оккультных идей Хармсом происходит на уровне выстраивания сюжета, а сама такая творческая адаптация носит иронический характер, что вообще вписывается в общую модернистскую традицию иронического обыгрывания культурного наследия. Вместе с тем у хармсовских миниатюр, которые часто не закончены, носят характер наброска, конспекта, бывает не один литературный, философский, религиозный или оккультный источник, что усложняет их понимание.

Литература

1. Александров А.А. Комментарии // Полет в небеса / Д.И. Хармс. — Л., 1988.

2. Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. — М., 2000.

3. Борхес Х.Л. Коллекция: рассказы, эссе, стихотворения / пер. с исп.; сост. и вступ. ст. Вс. Багно; коммент. Б. Дубина. — СПб., 1992.

4. Герасимова А., Никитаев А. Хармс и «Голем» // Театр. — 1991. — № 11.

5. Досократики: доэлеатовский и элеатовский периоды / А.О. Маковельский. — Минск: Харвест, 1999.

6. Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. — СПб.: Акад. проект, 1995.

7. Кобринский А.А. Даниил Хармс. — М.: Молодая гвардия, 2008. — (ЖЗЛ).

8. Кувшинов Ф.В. К анализу рассказа Д. Хармса «Гиммелькумов смотрел на девушку...» // «Странная» поэзия и «странная» проза: филол. сб., посвящ. 100-летию Н.А. Заболоцкого. — М.: Пятая страна, 2003.

9. Лощилов И.Е. Феномен Николая Заболоцкого. — Хельсинки, 1997.

10. Малевич К.С. Черный квадрат. — СПб., 2001.

11. Маяковский В.В. Собрание сочинений: в 6 т. — М., 1973.

12. Россомахин А.А. «Real» Хармса: по следам оккультных штудий поэта-чинаря. — СПб.: Красный матрос, 2005.

13. Успенский П.Д. Tertium organum: ключ к загадкам мира. — М., 2000.

14. Хармс Д.И. Собрание сочинений: записные книжки, дневник: в 2 кн. Кн. 1 / подгот. текста Ж.-Ф. Жаккара, В.Н. Сажина; вступ. ст., примеч. В.Н. Сажина. — СПб.: Акад. проект, 2002.

15. Хармс Д.И. Собрание сочинений: в 3 т. — СПб.: Азбука, 2000.

16. Холл М. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. — М., 2003.

17. Честертон Г.К. Рассказы. — М.: Правда, 1981.

18. Ямпольский М.Б. Беспамятство как исток: читая Хармса. — М.: Нов. лит. обозрение, 1998.

Примечания

1. Тексты Д.И. Хармса цитируются в соответствии с авторским написанием.

2. Этот рассказ не упоминается Хармсом нигде. Примечательно, что в собрании сочинений рассказ «Макаров и Петерсен. № 3» не датируется и относится комментаторами, предположительно, к 1933 г. При этом в записных книжках Хармса упоминаются следующие произведения Честертона: «Клуб изобретательных людей», «Мудрость отца Брауна», «Неверие патера Брауна», «Новый Дон-Кихот», «Перелетный кабак», «Человек, который был четвергом». Так что этот писатель был любим Хармсом и хорошо ему знаком. Известно, что до нас дошли не все записные книжки Хармса, что позволяет предположить, что рассказ Честертона мог быть известным Хармсу.

3. С точки зрения биографии самого Хармса подобный мотив можно воспринимать как инверсию его собственной судьбы, описанной в стихотворении «Из дома вышел человек...».

4. Портрет профессора Опеншоу поразительно напоминает самого Хармса: «высокий, худой человек со светлой львиной гривой и властными голубыми глазами» [17, с. 346].