А.В. Шувалов. «Патографический очерк о Данииле Хармсе»

Первоначальная публикация: Независимый психиатрический журнал. 1996. № 2. С. 74—78.

1

В смутные революционные годы, во времена культурной и бытовой нестабильности творческие личности с психическими отклонениями, особенно тонко и болезненно ощущающие наступившие противоречия и умеющие ярче других выразить их в литературе, могут достигать большой степени признания. Пример — Велимир Хлебников, творивший в пред- и послереволюционные годы, значение которого для русской поэзии не нуждается в специальном доказательстве (Шувалов, 1995). В эпоху сформировавшейся устойчивости стиля и быта подобные авторы уже не вписываются, звук их голосов выпадает из общего аккорда, вызывая диссонанс, а зачастую и антипатию общества. В результате такого несоответствия духу времени непризнание — самый лёгкий удел, которым окружающие награждают подобного творца. Государства тоталитарного типа могут расправляться с ними и более жестоко.

Примером последнего случая является поэт и драматург Даниил Иванович Хармс (1905—1942), творчество которого пришлось на конец 20-х и 30-е годы Советской России. Уже сам псевдоним, под которым Д.И. Ювачёв получил свою известность, вычурен и полон амбивалентности. «Хармс» с французского (charme) означает желание очаровывать окружающих, а с английского (harm) — желание причинять окружающим вред. Хармс свободно владел немецким и английским языками, поэтому если первый, поверхностный смысл псевдонима — «Даниил Чародей» (тоже, впрочем, не без цирковой претенциозности) и выглядит вполне приемлемым, то второй, внутренний план псевдонима не мог быть ему неизвестен. А возможно, был и более близким, если вспомнить, что Хармс любил повторять фразу «Зажечь беду вокруг себя» и вообще был (или хотел быть?) уверен, что приносит несчастье тем, кого любит.

Вызывает интерес и более подробная расшифровка сокращения ОБЭРИУ — название литературной группы, существовавшей в 1928—1930 гг., активным членом которой был Хармс. Дело в том, что за рамками названия «Объединение Реального Искусства» оставалась не только буква «Э», но и конечная «У». Но если «Э» уместно произнести перед «Р», то «У» никак не могла являться словопредставителем и была внесена поэтами в аббревиатуру смеха ради, в соответствии с детской присказкой: «потому, что кончается на у».

Даже перечисленные детали псевдонима и названия литературного объединения определённым образом характеризуют обэриутов и самого Хармса, демонстрируя их плохую адаптацию к устанавливающемуся режиму. К этому времени уже организована Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП, 1928 г.), а вскоре и твёрдо вставший на позиции социалистического реализма его преемник — Союз писателей (1933 г.). Литературное «хулиганство» обэриутов на этом фоне уже выглядело анахронизмом, так как их идеи были последней вспышкой русского модернизма, и абсурдно-чёрный юмор в наступившие годы, когда «били» даже Маяковского, вызывал всеобщее непонимание и неприязнь.

Рассмотрим некоторые сведения, имеющие отношение к наследственности Даниила Хармса. Мать — по образованию педагог, «занималась трудным делом — воспитанием людей, прошедших тюрьму, работала начальницей “убежища для женщин”» (Александров, 1991: 8), освободившихся после заключения. При таком убежище прожила с сыном более десяти лет, почему о Хармсе один из биографов и написал: «Родившись рядом с тюрьмой, он умер в тюрьме» (Александров, 1990: 19).

Дед по линии отца «тёр полы, по которым ходил император Александр III», а его сын «предлагал друзьям-подпольщикам проект убийства царя во дворце» (Александров, 1991: 8—9). Но конспиратором отец Хармса был, видимо, никудышным. Его сразу (1883 г.) арестовали и приговорили к пожизненной каторге, заменённой на 15-летнее заключение. В каземате Шлиссельбургской крепости у отца произошла примечательная трансформация мировоззрения: из убеждённого атеиста он превратился в столь религиозного человека, что ему даже предлагали перейти из крепости в монастырь. Многие из сидевших с ним заключённых пишут о его «религиозном помешательстве», о том, что «он сошёл с ума» (Устинов, Кобринский, 1992: 512). Вернувшись в 1899 г. в Петербург он сделался православным проповедником и под псевдонимом «Миролюбов» (это бывший-то террорист!) написал около 10 религиозных книг.

Представляется маловероятным, чтобы Даниил Хармс смог повторить жизненный сценарий отца и пережить такое же мировоззренческое преображение после своего тюремного заключения. Сын, впрочем, слушал отца и даже хранил его наказы, выписанные из священных книг. Позднее он и сам начнёт сочинять нравоучительные притчи. Но была какая-то «перевёрнутость», какая-то запутанная дидактика в наставлениях Хармса. Его ранние стихи и рассказы как бы «антидидактичны, неучительны». Что-то общее, однако, вначале всё-таки было: отец дофрондировался до каторги, и сын рос «не как все»; причём необычность его поведения и некоторая оппозиционность сыграли не последнюю роль в его печальной судьбе.

В автобиографическом наброске («Теперь я расскажу, как я родился...», 1935 г.) Хармс следующим образом повествует о своём рождении: «...я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принимавшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез».

В присущей ему гротескно-абсурдной манере Хармс описывает, как его запихали второпях не туда, и он вторично появился на свет после того, как матери дали слабительное.

Здесь мы сталкиваемся не только с эмоциональным изъяном (предметом насмешки становится мать), но и с крайне редкой символикой — идентификацией себя с фекалиями. В этом образе можно увидеть основу последующего жизненного сценария человека-неудачника, который даже родился не как все нормальные люди, пытался реализовать себя в жизни, но так и не ощутил своей нужности. Дважды женатый, бездетный, отвергаемый редакциями и обществом, в иные годы буквально голодающий, дважды арестовывавшийся и закончивший свою жизнь в тюремной психиатрической больнице — может быть, именно такая судьба и соответствовала упомянутой символике?

Страсть к театрализованным мистификациям и экстравагантным проделкам проявилась у Хармса ещё в училище. Он создал продуманную до мелочей — от одежды и собственного алфавита до стихотворных заклинаний и масок-псевдонимов — систему поведения. Ему нравилось чудить. Его необычный внешний вид привлекал внимание людей, которые в предвоенные годы иногда даже «принимали его за шпиона», и знакомым приходилось удостоверять его личность (Кобринский, Устинов, 1991: 16).

Из этих же соображений — быть не как все! — Хармс «считал полезным развивать в себе некоторые странности... Чудачества и даже тики как-то удивительно гармонично входили в его облик» и, вероятно, были необходимы для его столь своеобразного творчества (Петров, 1990: 239). На общем фоне борьбы «за социалистическую индустриализацию страны» джентльменство Хармса могло выглядеть в лучшем случае как малопонятное чудачество, в худшем — как насмешка над окружающими. Одной из выдумок Хармса было «изобретение» себе брата, который якобы был приват-доцентом Петербургского университета. Манерам этого «брата» он и подражал. Так, отправляясь в кафе, брал с собой серебряную чашку (фамильную ценность), вытаскивал её из чемоданчика и пил только из своей посуды. Когда шёл в театр, наклеивал фальшивые усы, заявляя, что мужчине «неприлично ходить в театр без усов». В 1927 и 1928 гг., когда обэриуты особенно часто появлялись перед публикой, Хармс «в длинном клетчатом сюртуке и круглой шапочке поражал изысканной вежливостью, которую ещё больше подчёркивала изображённая на его левой щеке зелёная собачка» (Волгин, 1985: 7). «Иногда, по причинам тоже таинственным, перевязывал он лоб узенькой чёрной бархоткой. Так и ходил, подчиняясь внутренним законам» (Шварц, 1990: 512). Как большинство клоунов и юмористов, Хармс страдал приступами пониженного настроения и, будучи склонным к созданию неологизмов, дал своей меланхолии женское имя «Игнавия».

Хармс с поразительной интуицией умел находить нужных себе для общения людей. Их всех отличали высоко ценимые Хармсом черты — независимость мышления, «свобода от косных традиций, некоторый алогизм в стиле мышления и, иногда, творческая сила, неожиданно пробуждённая психической болезнью. Всё это были люди с сумасшедшинкой...» (Петров, 1990: 243).

В последние дни 1931 г. Хармс был арестован по ложному доносу. В тюрьме НКВД провёл около полугода, затем был сослан в Курск. В тюрьме и ссылке Хармс тем более не мог приспособиться к окружающей обстановке. За нарушение тюремного режима его неоднократно переводили в изолятор. Тюрьма вообще разрушительно подействовала на личность писателя. В Курске им была сделана характерная дневниковая запись (1932 г.): «Собачий страх находит на меня... От страха сердце начинает дрожать, ноги холодеют и страх хватает за затылок. Я только теперь понял, что это значит. Затылок сдавливают снизу, и кажется: ещё немного и (тогда) сдавят всю голову сверху, тогда утеряется способность отмечать свои состояния, и ты сойдёшь с ума». Вот строчки из письма к писателю А.И. Пантелееву: «Курск — очень неприятный город. Я предпочитаю ДПЗ (дом предварительного заключения. — Прим. авт.). Тут у всех местных жителей я слыву за идиота. На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогонку. Поэтому я почти всё время сижу у себя в комнате...»

Осенью 1932 г. Хармс вернулся в Ленинград. Неприкаянный, неприспособленный («Я весь какой-то особенный неудачник»), голодающий, он тем не менее безуспешно пытался прожить только литературным трудом. Подрабатывать «на стороне» или не хотел, или просто не мог. (Кстати, М.М. Зощенко, оказавшись в 1946 г. в аналогичной ситуации, пытался зарабатывать в сапожной артели. Но Зощенко был невротиком, а не шизофреником.) А написанное скрывал от окружающих и писал «в стол». В 30-е годы «Хармс с удивительным упорством отказывался от обнародования своего творчества» (Устинов, Кобринский, 1992: 422). В эти годы у Хармса нарастает удельный вес прозы, а ведущим прозаическим жанром становится рассказ.

Объём написанного Хармсом сравнительно невелик и умещается в одном томе. Так что можно было бы говорить о пониженной творческой работоспособности: ведь продолжительность его творческой деятельности составляла всё-таки лет пятнадцать. С другой стороны, как здесь не вспомнить сочную фразу М.В. Ломоносова из письма к графу И.И. Шувалову (1753 г.): «Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно». Сам Хармс период с 1932 г. называет периодом «упадания». Но именно в это время наступает его духовная и творческая зрелость: создаются повесть «Старуха» и наиболее популярный цикл рассказов «Случаи».

В последние годы мировоззрение Хармса сдвигается в более мрачную сторону. Трагизм его рассказов усиливается до ощущения полной безнадёжности, полной бессмысленности существования. Подобную же эволюцию проходит и юмор: от лёгкого и слегка ироничного — до чёрного.

Весьма специфично отношение Хармса к детям. Не будем забывать, что речь идёт о профессиональном детском писателе. В дневниковых записях 1937 и 1938 гг. встречаются такие фразы: «Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых». «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо с ними делать?» А герой повести «Старуха», по профессии, кстати, тоже детский писатель, категорично заявляет: «Дети — это гадость». Переход на творчество для детей (и соответственно преимущественный успех у детской аудитории) мог быть обусловлен не только внешними обстоятельствами, но и тем, что детское мышление, не связанное привычными логическими схемами, более склонно к восприятию свободных и произвольных ассоциаций. Свою нелюбовь к детям Хармс не скрывал и находил ей объяснение, которое носило бредоподобный характер. В дневниковой записи от 1933 г. читаем: «Все вещи располагаются вокруг меня некими формами. Но некоторые формы отсутствуют. Так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком или игрой дети. Поэтому я не люблю детей». Тема «нелюбви к детям» проходит через многие произведения Хармса. Драматург Е.Л. Шварц вспоминает: «Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последний в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное» (Шварц, 1990: 511).

В конце 30-х годов образ жизни Хармса остаётся таким же экстравагантным, хотя уже не было необходимости ради популярности эпатировать публику, как во времена существования ОБЭРИУ. В данном случае позволительно говорить об определённом эмоциональном снижении и о неадекватности его поведения. Это предположение подтверждает дневниковая запись от 1938 г.: «Подошёл голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и ещё кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески. Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый?».

В 1939 г. Хармс поступает на лечение в психиатрическую больницу и после выписки получает «медицинское свидетельство о заболевании шизофренией» (Александров, 1990: 16). Вряд ли можно согласиться с теми биографами, которые считают, что психическая болезнь была «очередной артистической мистификацией», симуляцией с целью получения «охранной грамоты», которая могла бы спасти его от повторного ареста. Для многих в то время болезнь являлась одним из немногих средств, позволявших укрыться от не слишком доброжелательного внимания властей предержащих. В случае Хармса если и можно что-то предположить, то лишь аггравацию текущего психического расстройства.

Летом 1941 г. Хармсу оформили вторую группу инвалидности, но уже 23 августа 1941 г. произошёл второй арест: после начала войны сотрудники НКВД «чистили» город. На основании проведённой судебно-психиатрической экспертизы Хармса, как психически больного, освободили от уголовной ответственности и направили на принудительное лечение в психиатрическое отделение больницы при пересылочной тюрьме, где он через несколько месяцев и скончался.

2

Поэзия Даниила Хармса состоит из отдельных, порой не связанных между собой фраз, которые тем не менее создают атмосферу определённого настроения. Его неологизмы заполняют весь возможный смысловой спектр: от понятных слов до звукоподражательных буквосочетаний. Так, в стихотворении «Скупость» (1926 г.) мы встречаем лешего, который характеризуется как «людий враг». Необычно, но ещё понятно. Чуть дальше уже менее понятно «мерцает дочь». Первое, что приходит в голову, — опечатка. Не дочь, а ночь. Однако ночь уже была двумя строчками ранее:

Ночь свистела —
Плыл орёл.
Дочь мерцала —
Путник брёл.

Однако чем дальше, тем больше алогизма и разорванности:

Всё настигнет естега:
Есть и гуки, и снега...
А ты, тётя, не хиле,
Ты микука на хиле.
      («Радость», 1930 г.)

Или:

Думы шатая живого леща
Топчет ногами калоши ища.

      («Мяч летел с тремя крестами...», 1930 г.)

Можно вспомнить лингвистическую шутку о «Глокой куздре» языковеда Л.В. Щербы. Но одно дело — учебный лингвистический приём, другое — творческий метод. У неологизмов Хармса есть своя особенность (в отличие от хлебниковских): они во многом инфантильны и напоминают исковерканные ребёнком слова.

Не будем забывать, что именно своеобразие мышления больных шизофренией, которое позволяет им рассматривать явления с самых разных, часто неожиданных сторон, сопоставлять несопоставимое, их способность отойти от шаблонов стереотипного мышления, отойти благодаря болезненно нарушенному восприятию окружающего и породили привлекающую к себе по настоящее время внимание проблему «гениальности и помешательства». По словам Гёте, «то сверхобычное, что создают эти люди, предполагает весьма тонкую и хрупкую организацию, — они ведь должны испытывать чувства, мало кому доступные...» (Эккерман, 1988: 328).

Проза Хармса оригинальна не столько наличием неологизмов, которые не играют в тексте заметной роли и уж во всяком случае не доминируют, как у того же Хлебникова, сколько тесным сплетением реального и нереального. Сюжет у Хармса в больше степени абсурден, чем фантастичен, что и создаёт сильный эмоциональный эффект, который сопоставим порой с действием анекдота. Вот фрагмент рассказа из цикла «Случаи» (1933 г.):

«Писатель: — Я писатель.

Читатель: — А по-моему, ты г...о!

Писатель стоит несколько минут, потрясённый этой новой идеей, и падает замертво. Его выносят».

А вот начало другого рассказа:

«Одна муха ударила в лоб бегущего мимо господина, прошла сквозь его голову и вышла из затылка. Господин, по фамилии Дернятин, был весьма удивлён...» И далее приводятся рассуждения героя по данному поводу и его дальнейшие не менее невероятные происшествия. Недаром биографы в связи с таким своеобразием прозы Хармса находили в ней черты «западного сюрреализма и русского безумия».

Если прибегнуть к метафоре А.В. Луначарского и сравнить всё человечество с гигантской клавиатурой, в которой из поколения в поколение присутствует приблизительно одинаковое соотношение психически больных и здоровых людей (а так оно, по-видимому, и есть), то можно сказать, что искусство ударяет по всем клавишам рояля, но в зависимости от времени и обстоятельств в унисон общей мелодии звучат далеко не все звуки. Хармс оказался патологически звучащей клавишей на клавиатуре своего времени. Её звук диссонировал, но не был фальшивым. Он звучал так, как только и мог звучать в силу особенностей личности творца. К счастью для российской словесности. И к несчастью для самого себя.

Психопатические личности, а Хармс безусловно представлял внешне тип истерического психопата, как правило, к 35—40 годам уже как-то приспосабливаются к жизни, находят свою социальную нишу. У Хармса такой адаптации не произошло. Поэтому можно согласиться с врачами, освидетельствовавшими писателя, что в данном случае речь шла о вялотекущем шизофреническом процессе. Тем более что при всей любви советских психиатров к гипердиагностике шизофрении (к ленинградской психиатрической школе это относится в наименьшей степени!) сложно было бы дважды симулировать шизофрению, да ещё в ситуации судебно-психиатрической экспертизы. Но не в уточнении диагноза суть. «То, что в медицине считается подлежащим устранению, может быть в искусстве исключительно ярким цветком», — писал Константин Бальмонт, который сам был ещё более прекрасным «цветком» из той же «психиатрической оранжереи».

В клинической картине больных малопрогредиентными шизофреническими расстройствами часто смешивается психопатоподобная симптоматика с истероподобной. Однако личность писателя периода 30-х годов уже ближе стоит к группе «дефензивных шизоидов», представители которой хранят «за фасадом аутистически-формального, стеклянно-аристократического поведения» свою высокую аффективность и повышенную ранимость (Бурно, 1989: 256). Хармс существовал и творил в мире собственной поэтической схемы, которая была для него выше реальной действительности, из-за чего он и не мог «практически приспособиться к людям иного склада». Или, как образно отметил в своей записной книжке Хармс ещё в возрасте девятнадцати лет: «Я не подхожу классу физиологически». Подразумевался класс в Ленинградском электротехникуме.

Получить психотерапевтическое облегчение, как его отец, в созвучной ему религии Хармсу не было дано. Ему оставалось — к счастью для нас! — только литературное творчество. Трудно сказать, испытывал ли Хармс полное удовлетворение от своего сочинительства. Судя по всему, вряд ли. Но вне сомнения, что сама возможность творческого самовыражения должна была помочь ему в стабилизации психического состояния и способствовала более благоприятному течению заболевания.

Главное — мы в очередной раз убедились, что оригинальное, очень своеобразное по своему содержанию и форме выражения литературное творчество создаётся человеком с крайне аномальной в психическом отношении личностью. Недаром один из биографов писал: «Даниил Иванович... владел своим безумием, умел управлять им и поставить его на службу своему искусству» (Петров, 1990: 244). Игра в человека, совершающего экстравагантные и загадочные поступки, постепенно перестала быть игрой, стала сердцевиной личности Хармса. Вполне возможно, что он принадлежал к тем людям, у которых, по словам французского моралиста Вовинарга, «талант никогда бы не обнаружился, не будь у них ещё и недостатков».

Чем больше знакомишься с историей искусства, тем чаще поражаешься тому, как много в ней презираемых и гонимых, проклинаемых и казнимых, а то и просто — психически больных людей! И невольно приходишь к мысли, что именно эти бескорыстные еретики и юродивые являются истинными двигателями нашей культуры. Как бы там ни было, но её прогресс достаётся дорогой ценой. Судьба Даниила Хармса ещё раз подчёркивает позитивную роль психического расстройства в развитии цивилизации.

Список литературы

1. Александров, А. (1990) Правдивый писатель абсурда // Хармс Д.И. Проза. Ленинград — Таллинн: Агентство «Лира».

2. Александров, А. (1991) Чудодей. Личность и творчество Даниила Хармса // Хармс Д. Полёт в небеса. Стихи. Проза. Драма. Письма. Л.: Советский писатель.

3. Бурно, М.Е. (1989) Терапия творческим самовыражением. М.: Медицина.

4. Волгин, И.Л. (1985) «Чтоб кровь моя остынуть не успела...» // Заболоцкий Н.А. Стихотворения и поэмы. М.: Правда.

5. Кобринский, А., Устинов, А. (1991) «Я участвую в сумрачной жизни». Комментарии // Хармс Д. Горло бредит бритвою // Глагол. Литературно-художественный журнал. № 4.

6. Петров, В.Н. (1990) Даниил Хармс // Панорама искусств. Вып. 13. Сб. статей и публикаций. М.: Советский художник.

7. Устинов, А., Кобринский А. (1992) Дневниковые записи Даниила Хармса // Минувшее. Исторический альманах. № 17. М. — СПб.: Феникс.

8. Хармс, Д. (1991) Полёт в небеса. Стихи. Проза. Драма. Письма. Л.: Советский писатель.

9. Шварц, Е.Л. (1990) Живу беспокойно... Из дневников. Л.: Советский писатель.

10. Шувалов, А.В. (1995) Король времени Велимир I-й // Независимый психиатрический журнал. № 3.

11. Эккерман, И.П. (1988) Разговоры с Гёте в последние годы его жизни. Ереван: Айастан.