Потери

У Хармса есть целая серия текстов, которые можно условно назвать «потерями»¹. Построены они, в основном, на отсутствии личности у фигурирующих в них — потерянных — персонажей. Единственное, что у таких персонажей есть — это внешние элементы. Поэтому потеря предметов для них равносильно полному распаду, смерти. Абсурд не столько в обилии или характере неприятностей, а в том, какие последствия они имеют...

Первый же, хронологически, текст, который можно отнести к этой серии («Скасска»), чрезвычайно характерен — Хармс сразу «поймал» эту «рубрику». «Жил-был один человек, звали его Семёнов». От «человека» у этого персонажа есть лишь одно — имя (поэтому его, как и в случае «одного рыжего человека», и человеком можно «назвать» лишь «условно»). «Пошёл однажды Семёнов гулять и потерял носовой платок». Это первая «потеря», за ней сразу же следует вторая: «Семёнов начал искать носовой платок и потерял шапку». Как только Семёнов пытается найти только что потерянное, он неотвратимо теряет что-то новое: «Начал шапку искать и потерял куртку. Начал куртку искать и потерял сапоги». Вдруг Семёнов приходит к вроде как осмысленному выводу: «Ну <...> этак всё растеряешь. Пойду лучше домой». Но остановить процесс «потерь» чаще всего невозможно: «Пошёл Семёнов домой и заблудился». Если раньше Семёнов терял вещи, то теперь он потерял ориентацию в пространстве. Следующая реплика обнаруживает, что к осмысленным выводам Семёнов, скорее, не способен (его высказывания так же пусты, как и он сам, и лишь благодаря случайности могло сложиться иное впечатление): «Нет <...> лучше я сяду и посижу». Последняя «потеря» — это уже окончательная потеря самосознания, метафорой чего является потеря бодрствования: «Сел Семёнов на камушек и заснул». Так сон² в «потерях» практически равнозначен смерти.

В «Удивить сторожа...» мы отмечали, что сон у Хармса — это сверхреальность (как «возвышающая», так и дурманящая), в том числе соприкасающаяся со смертью. Пожалуй, наиболее явно связь смерти и сна представлена в тексте: «Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: "вот ещё один человек уснул", и в этот миг захлопнется огромное и совершенно чёрное окно»³. Помимо прочего, здесь уместно вспомнить «Пакина и Ракукина»: «из тела Ракукина вылезла маленькая душа и злобно посмотрела...». Недальновидно утверждать, что хармсовские персонажи — это не люди, а условные фигурки. Нет, это люди⁴, просто с такими душами: «маленькими», «тонкими», «серенькими», «злобными». «Человек по фамилии Окнов лежал на кровати глупо вытянув ноги, и старался заснуть. Но сон бежал от Окнова». Потеря сна. Фамилия Окнов как бы напоминает о предназначении человека, напоминает, что главное — это душа и её «переход» (другими словами, Окнов — это «Духов»). Но Окнов своему предназначению не следует: «Окнов лежал с открытыми глазами, и страшные мысли стучали в его одервеневшей голове». Какие души, такие и мысли и голова, возможно, потому и окно «совершенно чёрное».

Рассказ «Однажды Антон Бобров сел в автомобиль и поехал в город...» практически дублирует «Скасску» («Автомобиль наскочил на ломанные грабли. Лопнула шина. Антон Бобров сел на кочку возле дороги и задумался. Вдруг что-то сильно ударило Антона Боброва по голове. Антон Бобров упал и потерял сознание»).

Однако, возможно, мы несколько забежали вперёд, и не всё смысловое содержание «потерь» сформировалось сразу. К такой оговорке располагает рассказ «Жил-был человек, звали его Кузнецов...». Кузнецов «вышел из дома и пошёл в магазин купить столярного клея, что бы склеить табуретку». В это время с крыши поочередно начинают подать кирпичи. Что влечёт «потери». Сначала Кузнецов забывает, зачем он пошёл в магазин, затем, куда он пошёл, затем, откуда он вышел, затем: «Я... я... я... Кто же я? Никак я забыл, как меня зовут. Вот так история! Как же меня зовут? Василий Петухов? Нет. Николай Сапогов? Нет. Пантелей Рысаков? Нет. Ну кто же я?». Тот самый процесс «расчеловечивания», вплоть до потери имени. «Но тут с крыши упал пятый кирпич и так стукнул Кузнецова по затылку, что Кузнецов окончательно позабыл всё на свете и крикнув: "О-го-го!", побежал по улице»⁵. Хармс, видимо, почувствовав недостаточную смысловую насыщенность, хотел ещё чётче окончить рассказ. И написал несвойственный (даже несколько инородный) для себя конец: «Пожалуйста! Если кто ни будь встретит на улице человека, у которого на голове пять шишек, то напомните ему, что зовут его Кузнецов и что ему нужно купить столярного клея и починить ломаную табуретку»⁶. «Чистовым» вариантом этого рассказа можно назвать «Столяра Кушакова» (именно этот рассказ и вошёл в «Случаи»). Перекличка этих текстов очевидна: «Жил-был человек, звали его Кузнецов» — «Жил-был столяр. Звали его Кушаков»; «Однажды сломалась у него табуретка. Он вышел из дома и пошёл в магазин купить столярного клея, что бы склеить табуретку» — «Однажды вышел он из дома и пошел в лавочку купить столярного клея»; «Когда Кузнецов проходил мимо недостроенного дома, с верху упал кирпич и ударил Кузнецова по голове» — «Была оттепель, и на улице было очень скользко. Столяр прошел несколько шагов, поскользнулся, упал и расшиб себе лоб». В «Столяре Кушакове» Хармс использовал более высокоорганизованные ходы (особенно это заметно, если сопоставить финалы) и воплотил идею потери личности (причём эта «потеря» произошла ещё до начала повествования) не в скрытой, а в явной форме (что мы подробно обсуждали в «Удивить сторожа...»⁷): «— Я столяр Кушаков! — кричал столяр. — Рассказывай! — отвечали из квартиры и заперли дверь на крюк и на цепочку. Столяр Кушаков постоял на лестнице, плюнул и пошел на улицу». Видимо, именно в этом рассказе окончательно сформировался мотив отсутствия личности, «выросший» из «потерь». И уж совсем «кричаще» он представлен в тексте «Антон Антонович сбрил себе бороду и все его знакомые перестали его узнавать...». Из рассказа следует: единственное, что «отличало» Антона Антоновича — его борода...

Как мы знаем, «рубрики» могут комбинироваться. «Случай с моей женой» — пример сочетания «потерь» и «водевиля». «У моей жены опять начали корёжиться ноги. Хотела она сесть на кресло, а ноги отнесли её куда-то к шкапу и даже дальше по коридору и посадили её на кардонку. Но жена моя, напрягши волю, поднялась и двинулась к комнате, однако ноги её опять нашалили и пронесли её мимо двери <...> А ноги её продолжали шалить и даже разбили какую-то стеклянную миску, стоявшую на полу в прихожей». Внешне это — потеря контроля над ногами. Но в последнем — определяющем — предложении кроется ключевая деталь: «— Вот и я, — сказала моя жена, широко улыбаясь и вынимая из ноздрей застрявшие там щепочки». Вот он — «сдвиг». Дело не в том, что у жены будто бы что-то не так с ногами — дело в её сумасшествии. Чего совсем не понимают её муж-рассказчик («опять начали корёжиться ноги»). На поверку главная «потеря» здесь — потеря рассудка. Причём у всех.

Одна из самых поздних «потерь» — «Приключение Катерпиллера». «Мишурин был катерпиллером. Поэтому, а может быть и не поэтому он любил лежать под диваном или за шкапом и сосать пыль. Так как он был человек не особенно аккуратный, то иногда целый день его рожа была в пыли, как в пуху». Привычная тупость рассказчика: абсурдно говорить о «не особенной аккуратности» после слов «любил лежать под диваном». Невероятно глуп и Мишурин: «Однажды его пригласили в гости, и Мишурин решил слегка пополоскать свою физиономию. Он налил в таз теплой воды, пустил туда немного уксусу и погрузил в эту воду свое лицо. Как видно, уксусу в воде было слишком много...» — рассказчик видит проблему исключительно в избыточности этого ингредиента — «...и потому Мишурин ослеп». Произошла «потеря» — он ослеп. Но глобально это ничего не изменило: «До глубокой старости он ходил ощупью и по этому, а может быть и не по этому стал еще больше походить на катерпиллера». Всё закольцевалось. Дело не в «потерях», они лишь обнаруживают и усиливают то, что есть и так. Отсюда и оговорки («а может быть и не поэтому») — детали не принципиальны. Важно совсем не то, что Мишурин ослеп, а то, что он — сущностно — «катерпиллер»⁸. Этот текст — некая манифестация приёма, который мы анонсировали в начале разговора о «потерях»: важны и абсурдны не столько внешние события, сколько сущности персонажей.

Интересно в контексте «потерь» упомянуть текст «Димитрий Петрович Амелованев родился в прошлом столетии в городе Б. Родители его, люди не богатые, вскоре после рождения сына умерли и малолетний Митя Амелованев остался круглой сиротой. Сначала приютил его дворник Николай». Скорее всего, это незаконченный текст. Но он в каком-то смысле примыкает к «потерям». Здесь имеет место «потеря» несколько иного рода: потеря повествования. Аналогичное можно уловить и в тексте «"Макаров! Подожди!" — кричал Сампсонов...» (в котором встречаются и «стандартные» «потери»: «Макаров <...> поминутно спотыкался <...> зацепился карманом за сучок и остановился», «Сампсонов <...> с этими словами спотыкнулся о кочку и упал»): потерю смысла, цели, сценария, структуры действия⁹.

Но наиболее отчётливо на этой специфической потере построены две другие миниатюры. Одна из них — «Происшествие в трамвае»: «Ляпунов подошёл к трамваю, Ляпунов поДошёл к трамваю. В трамвае сидел Сорокин, в трамвае сидел Сорокин». Далее: «Сорокин купил электрический чайник и ехал домой к жене. Купил электрический чайник и ехал Домой». Может, теперь что-нибудь начнётся? Разумеется, нет: «В трамвае жарко, не смотря на то, что окна и двери открыты. Не смотря на то что открыты. Сорокин купил электрический чайник». Рассказчик «мира»...¹⁰ И другой текст: «Однажды Семёнов пошёл гулять. День был очень жаркий и потому Семёнов решил искупаться в реке. Семёнов гулял очень долго, наконец устал и сел на травку, возле речки, чтобы отдохнуть. День был жаркий и Семёнов решил выкупаться в реке». В этих миниатюрах происходит не просто потеря повествования, а потеря какой бы то ни было концентрации у рассказчика: он никак не может развернуть свой рассказ и всё время повторяется. Жаккар метко назвал это «повествовательным заиканием».

Рассказ «Смерть старичка» тоже построен на «потерях» (уже знакомый, например по «Скасске», «принцип домино»: «У одного старичка из носа выскочил маленький шарик и упал на землю. Старичок нагнулся, чтобы поднять этот шарик, и тут у него из глаза выскочила маленькая палочка и тоже упала на землю. Старичок испугался и, не зная, что делать, пошевелил губами. В это время у старичка изо рта выскочил маленький квадратик...»). Однако тут Хармс добавляет и другие излюбленные им мотивы. Например, игру с ожиданиями «испорченного» читателя, которую мы уже отмечали в «Синфонии № 2» («Но вот с Мариной Петровной у меня вышел забавный случай <...> а она трах! и облысела. Вот и всё»): читатель мог ожидать разных раскладов после слов «Тут у старичка из прорешки выскочил длинненкий прутик и на самом конце этого прутика сидела тоненькая птичка», но за этим следует «всего лишь» продолжение «потерь» — «Старичок хотел крикнуть, но у него одна челюсть зашла за другую, и он, вместо того, чтобы крикнуть, только слабо икнул и закрыл один глаз. Другой глаз у старичка остался открытым и, перестав двигаться и блестеть, стал неподвижным и мутным, как у мёртвого человека». Завершается рассказ репликой «резонёра»: «Так настигла коварная смерть старичка, незнавшего своего часа».

В несколько другом ключе выдержана следующая, внешне неброская и сдержанная, но оттого ещё более изящная, миниатюра: «Я залез на забор, но тотчас же свалился». Первая «потеря» последовала безотлагательно. «— Эх, — сказал я и опять полез на забор». Со второй попытки — с трудом — на забор залезть удаётся. «Но только я уселся верхом на заборе, как вдруг подул ветер и сорвал с моей головы шляпу». Очередная «потеря». «Шляпа перелетела через курятник и упала в лопухи». Эта миниатюра о «тщете всего сущего»: все усилия — напрасны. «Потеря» смысла любых телодвижений, «потеря» результата приложения любых усилий: стоит лишь залезть на забор, как подует ветер — и снова придётся слезать...

«Василий Антонович вышел из дома, купил себе шляпу и отправился в Летний Сад». Этот текст перекликается с предыдущим. «Гуляя в Летнем Саду, Василий Антонович потерял свои часы». Потеря. «Сильно опечаленный этим, Василий Антонович повернул к дому...». На этот раз персонаж ничем не дискредитирован. Если в прошлом тексте герой (который, в целом, неплох) всё же «залезал на забор», то Василий Антонович по-видимому интеллигент — он «опечален» потерей часов¹¹ (чувство — недоступное хармсовским «недоумкам» из большинства «потерь»; перед нами традиционная для Хармса вариация собственной «рубрики»). Но от «потерь» не уйдёт никто: «...по дороге промочил ноги и пришёл домой со страшной зубной болью. Василий Антонович разделся и лёг в кровать. Но зубная боль не давала ему заснуть». Потеряно всё: часы, смысл путешествия, сон — потерян результат как таковой. Любые усилия к искомому результату не приведут — всегда вмешается судьба. Здесь уместно привести раннюю дневниковую запись самого Хармса (1928-го года): «Я весь какой-то особенный неудачник. Надо мной за последнее время повис непонятный закон неосуществления. Что-бы я ни пожелал, какраз этого и не выйдет. Всё происходит обратно моим предположениям. Поистине: человек предпологает, а Бог распологает. Мне страшно нужны деньги, и я их никогда не получу, я это знаю! Я знаю, что в ближайшее-же время меня ждут очень крупные неприятности, которые всю мою жизнь сделают значительно хуже чем она была до сих пор. День ото дня дела идут всё хуже и хуже»¹². «Иди и сиди дома».

В следующем тексте вновь переплетены многие хармсовские приёмы. «Ровно 56 лет тому назад родился Иван Андреевич Редькин. Теперь это такая знаменитость, что мне нет нужды говорить, кто он такой. Ведь подумать только, за пятьдесят шесть лет чего только успел сделать этот человек! Да, гений не шило — в мешке не утаишь». Перед нами снова тот самый рассказчик-идиот (традиционно не способный понять смысл фразеологизма). И читатель — не рассказчик! — догадывается, какая Иван Андреевич «знаменитость» (ещё один растиражированный хармсовский приём). «Осознав день своего рождения, Иван Андреевич Редькин купил банку шпрот и спрятал её в ящик письменного стола. — Я слишком знаменит, что бы рассчитывать, что никто не придёт меня поздравить, — сказал сам себе Редькин. — А если кто ни будь придёт, тут-то я и угощу его шпротами». С одной стороны, Редькин — «мудрый старик». Причём «классический»: он делает «хорошую мину», рассуждая о своей «знаменитости» (в унисон со встроенным в «мир» рассказчиком), но при этом покупает только одну банку шпрот. Всё он прекрасно — в отличие от рассказчика — понимает (сделаем привычную оговорку: хотя бы подсознательно). Но с другой стороны, Ивана Андреевича жаль — и это такого персонажа (крайне нехарактерно для Хармса)! Особенно на словах «Иван Андреевич сел на кушетку и стал ждать». И вот в момент, когда читатель практически уверен, что никто не придёт, действительно «раздался звонок и Редькин кинулся отпереть наружную дверь». Казалось бы, надежда есть. Но тут вновь «врываются» «потери»: «добежав по корридору до ванной комнаты, Редькин понял, что он взял неправильное направление и повернул к прихожей. Однако, прибежав в прихожую, Редькин не мог сообразить, зачем он тут очутился» — привычное «домино» — «и медленно, волоча ноги, поплёлся обратно в свою комнату». Потеря рассудка, личности, судьбы, и в итоге — жизни.

Предыдущий текст — это скорее исключение; как правило, персонажа «потерь» жалко быть не может. Вспомним уже разбиравшийся рассказ: «У Колкова заболела рука и он пошёл в амбулаторию. По дороге у него заболела и вторая рука. От боли Колков сел на панель и решил дальше никуда не итти. Прохожие проходили мимо Колкова и не обращали на него внимания. Только собака подошла к Колкову, понюхала его и, подняв задняю лапу, прыснула Колкову в лицо собачей гадостью». Казалось бы, Колкова можно и пожалеть. Но это персонаж хармсовских «потерь», следующее же предложение всё ставит на «свои места»: «Как бешенный вскочил Колков и со всего маху ударил собаку ногой под живот». Что было дальше, мы помним (избиение дамы под восторженные возгласы народа). Это, можно сказать, «насилие», встроенное в рамку «потерь». С «потерь» всё началось, ими же как будто бы и завершается: «А Колков, отделавшись от дамы, быстро зашагал прочь. Но вдруг, дойдя до Загородного проспекта, Колков остановился: он забыл, зачем он вышел из дома. — Господи! Зачем же я вышел из дома? — говорил сам себе Колков, с удивлением глядя на прохожих». Классическая схема «потерь». Но как мы помним, этим Хармс не ограничивается и заканчивает текст удручающим финалом: вовлечённый рассказчик окончательно испорчен, а вопреки канону «рубрики» персонаж «потерь» прекрасно себя чувствует («громко хохоча, он пошёл по Загородному»). Тотальная экспансия зла, которую даже «потерям» не остановить.

Мы начали «потери» «Скасской», а закончим «Скавкой»: «восемь человек сидят на лавке вот и конец моей скавке».

Примечания

1. По названию одного из характерных рассказов этой «рубрики» — «Потери».

2. Мотив сна — центральный в таких рассказах, как «Случай с Петраковым», «Сон», «Сон дразнит человека», которые тоже можно причислить к «потерям» (первые два текста написаны с интервалом в один день; позднее все три текста помещены в «Случаи»). Да и в самом рассказе «Потери» (тоже из «Случаев») присутствует мотив сна.

3. Отметим, что это всё одно предложение, Хармс прибегает и к этому приёму.

4. Они испытывают чувства. Скажем, Хармс отдельно подчёркивает болевые ощущения персонажей: «Ох! Лицо болит!» («Григорьев (ударяя Семёнова по морде): Вот вам...»), «зубная боль не давала ему заснуть» («Василий Антонович вышел из дома...»), «Колков изловчился и пнул даму коленом под живот. Дама взвизгнула и <...> согнулась в три погибели от страшной боли» («У Колкова заболела рука...»), «Мой гость падает навзнич от страшной боли» («Когда я вижу человека...») и т. д. Персонажи злятся: «Взбешённый Пётр Леонидович выскочил в корридор...» («Неожиданная попойка»), «Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича...» («История дерущихся»). Андрей Андреевич Мясов («Потери») после многочисленных «потерь» возвращается домой отнюдь не равнодушным, а «очень злым». Иногда у хармсовских персонажей даже встречаются и высокоорганизованные чувства: например, Василий Антонович «опечален» («Василий Антонович вышел из дома...»).

5. Похоже заканчивался «Сон дразнит человека»: «С бешенством вскочил Марков с дивана и без шапки и без польто помчался по направлению к Таврическому саду».

6. Напоминающий о его «детской» прозе и конец «Синей птицы» Метерлинка («Мы вас очень просим: если кто-нибудь из вас её найдёт, то пусть принесёт нам — она нужна нам для того, чтобы стать счастливыми в будущем...»).

7. Напомним. Столяр Кушаков терпит ущерб: поскальзывается, падает, последовательно расшибает себе лоб, нос, щёку, подбородок. Однако на этот раз это не приводит к потере памяти — данный рассказ сделан сложнее. Кушакову приходится заклеить пластырем всё лицо, после чего его не узнают дома. Оказывается, личности у Кушакова не было и до всех этих происшествий: когда герою необходимо хоть как-то себя идентифицировать, ничего кроме «я столяр» он сказать не в состоянии. Из этого следует, что отличали его от других только внешние черты — лоб, нос, щека, подбородок.

8. То есть, если переводить с английского, гусеница. Отметим, что сущность Мишурина явлена уже в названии рассказа.

9. Хотя здесь возможна и несколько другая трактовка, которую мы приведём позже.

10. Довольно незатейливая авторская игра на остром несоответствии названия и содержания (подобное мы наблюдали, например, и в «Что теперь продают в магазинах»). Здесь рассказчик особенно преуспел в неумении отделить главное от второстепенного — тут он не может выделить вообще ничего.

11. Столь удручающей для Василия Антоновича стала именно потеря часов. Как и для персонажа текста «— Видите ли, — сказал он...», в котором угадывался Хармс («Вы понимаете, что это значит? Разбить часы, которые шестнадцать лет тикали у меня вот тут под сердцем?»).

12. Правда, именно для Хармса на этом всё не ограничивается, запись заканчивается словами: «Я больше не знаю что мне делать. Раба Божия Ксения помоги мне, спаси и сохрани всю мою семью». (Можно сопоставить с посылом повести «Старуха», см. «Удивить сторожа...»).