Философское

Творчество Хармса часто рассматривают через призму философского. Не так уж легко найти работу, где исследование Хармса было бы свободно от соответствующих концепций, образов и терминов. По сути, писать о Хармсе стало, скорее, более философским занятием, нежели филологическим. На объективных причинах такого положения сейчас останавливаться не будем. Отметим, что в философском разговоре любой литературный текст можно обсудить с точки зрения теорий Канта, Гегеля, Бергсона, Карнапа. Другое дело, что у литературного текста, скорее всего, совершенно другая доминанта. Мы до сих пор ни разу не затрагивали профессиональную философию в связи с Хармсом, поскольку не видели в этом необходимости. Однако с текстами «О явлениях и существованиях» («№ 1» и «№ 2») ситуация несколько другая. Не только их содержания, но и сами названия недвусмысленно отсылают к философской науке.

Сначала очертим круг философов, к теориям которых мы будем обращаться в связи с этими текстами. Круг этот узок и состоять будет из одного Канта. Во-первых, слева от знаменитого текста о «рыжем человеке» Хармс некогда поставил помету «Против Канта». Это сильная позиция: хотя бы однажды Хармс свой рассказ соотнёс с кантианством. Кроме того, Канта, скорее всего, активно обсуждали «чинари». Во-вторых, сами тексты («О явлениях и существованиях») практически впрямую отсылают к идеям Канта (особенно «№ 2»). С другой стороны, глубокое — научное — соотнесение Хармса с Кантом, на наш взгляд, было бы неадекватным. По словам Друскина — ближайшего Хармсу человека — Канта Хармс не читал. На самом деле вполне мог и читать, но с высокой вероятностью Хармс имел представления об идеях Канта в основном по разговорам в кругу «чинарей». Поэтому и мы позволим себе некоторые вольные упрощения¹.

Можно предположить, что два текста «О явлениях и существованиях» соответствуют двум главам кантовской «Критики чистого разума»: «О времени» и «О пространстве». Кант считал, что в человека представления о пространстве и времени заложены априори, ещё до всякого жизненного опыта².

В «№ 2» речь о пространстве: «...за спиной Николая Ивановича нет ничего <...> совсем ничего нет, даже воздуха нет <...> не только за спиной Николая Ивановича, но впереди, так сказать, перед грудью и вообще кругом нет ничего <...> не только за спиной Николая Ивановича или спереди и вокруг только, а так же и внутри Николая Ивановича ничего не было, ничего не существовало». Да и сам «Николай Иванович не существовал и не существует». Раз представление о пространстве у человека априорное, доопытное, значит, пространство существует не в связи с предметами. Следовательно, все предметы можно убрать, и это не повлияет на наше «априорное» понимание пространства³. Но не зря у Хармса всё крутилось вокруг слов «за», «впереди», «внутри». Если убрать все предметы, то все эти слова потеряют смысл. Действительно: «...если мы говорим, что ничего не существует ни из нутри, ни с наружи, то является вопрос: из нутри и с наружи чего? Что-то, видно, всё же существует? А может, и не существует? Тогда для чего же мы говорили из нутри и с наружи?». Речь здесь, в общем-то, о том, что без системы отсчёта нет и пространства. Чтобы понятие пространства имело хоть какой-то смысл, необходимо задать тело⁴ отсчёта. То есть вопреки Канту («пространство есть ничто...»⁵) пространства без тел как раз таки и нет.

Хармс озаглавил свои тексты: «О явлениях и существованиях». Что он мог подразумевать под этими словами? «Явление», наверное, понимается в традиционном смысле: нечто, что мы наблюдаем (приблизительно так же этот термин понимал Кант⁶). Но, по Канту, невозможно познать вещь посредством наблюдений (опыт является продуктом наших субъективных ощущений, соответственно, объективной картины он дать не в состоянии), а других возможностей у нас нет, отсюда и принципиальная непознаваемость любой вещи («вещь сама по себе»)⁷. «Существование» тоже имеет ясный традиционный смысл (как в высказывании «я существую»), но Хармс написал не «о явлениях и их существовании»⁸, а «о явлениях и существованиях». Возможно, Хармс здесь, вслед за Кантом, подразумевает оппозицию «явления предмета» и «предмета самого по себе» (явления отдельно, подлинные существования отдельно)⁹. То есть хармсовское «о явлениях и существованиях» может означать в кантовской терминологии «о явлениях и о вещах самих по себе»¹⁰. Либо слово «существование» понимается Хармсом традиционно, и в заглавии он подчёркивает проблему существования предметов (возникающую в связи с Кантом). Итак, любой предмет, например петух, на самом деле находится в нашем сознании, в реальности же петух может оказаться чем-то совершенно иным¹¹. То есть петуха, того, что живёт в нашем сознании, строго говоря — нет¹². Вот как это у Хармса: «Говорят, один знаменитый художник рассматривал петуха. Рассматривал, рассматривал и пришел к убеждению, что петуха не существует». (Отдельная ирония в том, что художник пришёл к «убеждению» о несуществовании петуха не умозрительно — как это обычно бывает при подобных теоретических построениях, — а глядя на петуха непосредственно.) «Художник сказал об этом своему приятелю, а приятель давай смеяться¹³. Как-же, говорит, не существует, когда, говорит, он вот тут вот стоит, и я, говорит, его отчетливо наблюдаю». В каком-то смысле в «Критике чистого разума» Кант полемизирует именно с таким «приятелем». Кроме того, Хармс не преминул предположить, куда мог деться петух: «Художник Миккель Анжело трет глаза руками. А петух не стоит уж больше, не стоит, а уходит, уходит за сарай, за сарай, на птичий двор, на птичий двор к своим курам».

Теперь о времени. Обратимся к структуре «№ 1» (в квадратных скобках будем условно нумеровать моменты времени): «Художник Миккель Анжело садится на груду кирпичей [1] и, подперев голову руками, начинает думать. Вот проходит мимо петух и смотрит на художника Миккеля Анжело <...> Тут художник Миккель Анжело поднимает голову и видит петуха. [2] <...> А петух не стоит уж больше <...> а уходит <...> к своим курам. [3] И художник Миккель Анжело поднимается с груды кирпичей, отрехает со штанов красную кирпичную пыль, бросает в сторону ремешок и идет к своей жене. [4] <...> Говорят, один знаменитый художник рассматривал петуха. [отсылка к уже произошедшему 2] Рассматривал, рассматривал и пришел к убеждению, что петуха не существует. [ещё одна отсылка к произошедшему после 1, возможно, к 2] Художник сказал об этом своему приятелю, а приятель давай смеяться. [5] <...> А великий художник опустил тогда голову, и как стоял, так и сел на груду кирпичей. [6] всё». Если традиционно изобразить время в виде прямой линии (этот образ использовал и Кант), то получим следующую картину:

где точки 1 и 6 неотличимы друг от друга (так пара точек по бокам физической карты мира соответствует одной точке на Земле; аналогично, если двигаться вдоль широты — «прямой линии», — то в конце концов попадёшь в ту же точку, из которой начался путь). За это «схлопывание» отвечает «груда кирпичей» (в самом начале и самом конце текста). В начале фигурировало настоящее время («садится»), в конце — прошедшее («сел»), тем самым обозначены начало и конец одного и того же момента. Относительно, например, разговора с «приятелем» этот момент является одновременно и будущим, и прошлым. В общем, непонятно, как устроено время в этом рассказе Хармса, но уж точно нелинейно. Это можно воспринимать как некий «ответ» Канту. Кант считал время (как и пространство) априорным понятием, представление о котором получено принципиально не из жизненного опыта. Более того, Кант настаивает, что и понятия одновременности и последовательности событий также получены нами не из опыта¹⁴. Кант говорит, что человеку от природы дано понимание того, что различные времена не могут существовать вместе. А Хармс говорит, что если бы наш мир был бы устроен иначе (как в рассказе, например), то и представления о времени у нас были бы другими¹⁵.

Таким образом, в этих двух текстах Хармс как бы спорит с теориями Канта. Но его возражения, если говорить объективно, не блещут оригинальностью. Про пространство Хармс высказал очевидную с точки зрения физики вещь. Кроме того, он фактически стал на сторону классиков философии («ничто» нет). В другом тексте Хармс предъявил сомнительную временную конструкцию, не вполне дотягивающую даже до древнегреческого софизма. Едва ли эту вымышленную конструкцию можно квалифицировать как резонное возражение фундаментальному и выстроенному труду Канта. Дело, видимо, в том, что главные возражения Хармса лежат не в сфере философских теорий, а в совершенно другой плоскости. Для начала, нужно просто перестать игнорировать доминирующую интонацию. Вот в каком антураже ведутся глубокомысленные рассуждения о пространстве: «Вот бутылка с водкой, так называемый спиртуоз. А рядом вы видите Николая Ивановича Серпухова». Перед нами просто банальный алкоголик: «Вот из бутылки поднимаются спиртуозные пары. Поглядите, как дышит носом Николай Иванович Серпухов. Поглядите, как он облизывается и как он щуриться. Видно, ему это очень приятно, и главным образом потому, что спиртуоз». Невозможно оградиться от низкого «мира». Никак. А вот в каких выражениях ведётся полемика: «Откровенно говоря, ничего нет». Это как бы подражание Канту. «Но на это нам плевать, нас интересует только спиртуоз и Николай Иванович Серпухов. Вот Николай Иванович берет рукой бутылку со спиртуозом и подносит ее к своему носу. Николай Иванович нюхает и двигает ртом, как кролик». Далее: «Полное отсутствие всякого существования, или, как острили когда-то: отсутствие всякого присутствия». Нетрудно заметить травестирование. «Представте себе, Николай Иванович заглядывает во внуторь бутылки со спиртуозом, потом подносит ее к губам, запракидывает бутылку донышком в верх и выпивает, представте себе, весь спиртуоз». Вот это да, невозможно поверить, даже так сразу и «не представишь». «Вот ловко! Николай Иванович выпил спиртуоз и похлопал глазами. Вот ловко! Как это он!». Рассказчик (в данном случае философ!), как всегда, недалеко ушёл от персонажа (в данном случае обычного алкоголика). «Оно, конечно, могло быть так, как мы только что сказали, а сам Николай Иванович мог при этом восхитительно существовать. Это, конечно, верно. Но, откровенно говоря, вся штука в том, что Николай Иванович не существовал и не существует». Отголоски темы «вещи в себе». «Вот в чем штука-то». Травестирование перманентно. «Вы спросите: А как же бутылка со спиртуозом?» Передразнивание Канта, который нередко предвосхищает вопросы читателей и ведёт с ними воображаемый диалог. Часто это довольно каверзные вопросы-опровержения, на которые Кант с блеском отвечает. «Особенно, куда вот делся спиртуоз, если его выпил несуществующий Николай Иванович?» Тут даже возникает некоторая двусмысленность: вопрос, «куда делся спиртуоз» интересен и близок многим читателям не только с научной точки зрения. «Бутылка, скажем, осталась. А где же спиртуоз? Только что был, а вдруг его и нет. Ведь Николай-то Иванович не существует, говорите вы. Вот как же это так?» Кроме шуток, этот вопрос действительно не лишён логики. Как будет выкручиваться наш философ? А вот как: «Тут мы и сами теряемся в догадках». Правда, немного подумав, философ всё же находит остроумный выход (очередная издёвка): «А впрочем, что же это мы говорим? Ведь мы сказали, что как в нутри, так и снаружи Николая Ивановича ничего не существует. А раз ни внутри, ни снаружи ничего не существует, то, значит, и бутылки не существует. Так ведь?» Логика есть. «Выкрутился». Далее философ доходит до противоречия (процитированного вначале: «...из нутри и с наружи чего? Что-то, видно, всё же существует? А может, и не существует? Тогда для чего же мы говорили из нутри и с наружи?»), которое окончательно «добивает» всю эту теорию. Всё заканчивается признанием фиаско: «Нет, тут явно тупик. И мы сами не знаем, что сказать. До свидания». Тотальная дискредитация: даже не столько Канта, сколько жанра подобных рассуждений в принципе.

Но ещё радикальнее эта дискредитация в «№ 1». «По дороге художник Миккель Анжело встречает Комарова, хватает его за руку и кричит: "Смотри!"». Кант как бы указывает Комарову на явление. «Комаров смотрит и видит шар. "Что это?" — шепчет Комаров. А с неба грохочет: "Это шар". "Какой такой шар?" — шепчет Комаров. А с неба грохот: "Шар гладкоповерхностный!"». В контексте Канта, шар — это «вещь в себе». Познать её невозможно, поэтому о том, что это — шар может сообщить только высшее знание, «небо» (очередная ирония в том, что буквально строчкой выше сказано, что Комаров и сам видит шар). О свойствах нам, людям, тоже ничего неизвестно, поэтому и тут приходится вмешаться «небу» и сообщить ценнейшее из них: «шар гладкоповерхностный». Возможно, Хармс здесь демонстрирует нелепость кантовских умозаключений и возникшей в результате картины мира, не отразившей главного. Вспомним, что шар уже не раз у Хармса кодировал сокрытое, даже чудо¹⁶. Комаров и так видит, что это шар и у него гладкая поверхность. Возможно, он спрашивает совсем не про это. Как мы выяснили, сокрытое у Хармса часто сопряжено с опасностью и страхом. Наш шар, скорее всего, висит в воздухе. И вопрос «что это?» означает, скорее, «что происходит?». Возможно, Комаров шепчет от ужаса¹⁷. А в вопросе «какой такой шар?» может быть не только ужас, но и недоумение (от неадекватного ответа «неба»). Неадекватность этой «философской картины» в том, что она совершенно игнорирует подлинную ткань бытия. По нашему предположению, Комаров посылает «небу» совершенно иной запрос, его интересует совершенно другое. А в ответ он получает неинформативную нелепицу (обыгрывающую концепцию «вещи в себе»).

Далее эта неадекватность «картины» только усиливается. «А на небе вырисовывается огромная ложка. Что же это такое? Никто этого не знает». Чудо и сокрытое усиливается (параллельно проявляется мотив бытового низа). Но философ всё это игнорирует. «Люди бегут и застревают в своих домах. И двери запирают, и окна». Усиливается и мотив ужаса. «Куда там! Не поможет это».

«Комаров и художник Миккель Анжело садятся в траву, и сидят они в траве, как грибы. Они держат друг друга за руки и смотрят на небо». Комаров — это персонаж «мира». Хармс низводит философа ровно до того же уровня. Вершина дискредитации.

Вкралась сюда и самоирония. Процитируем фрагмент, практически неотличимый от отрывка, скажем, из «Однажды я пришел в Госиздат...». «У нас в доме живет Николай Иванович Ступин, у него теория, что всё дым». Это уже другой философ (почти наверняка, отсылающий к Якову Семёновичу Друскину)¹⁸. Рекомендация философу великолепная: «у нас в доме живет...». И теория на этот раз ещё гениальнее: «всё дым». На это рассказчик (видимо, «из Госиздата») возражает: «А по-моему, не всё дым. Может, и дыма то никакого нет». Мы поторопились: это не столько возражение, сколько уточнение. Дыма, оказывается, тоже нет¹⁹. Ещё один мыслитель... «Ничего, может быть, нет. Есть одно только разделение». Речь здесь, видимо, об «этом», «том» (термины и образы Друскина, но к ним в разное время обращался и Хармс) и «препятствии». «А может быть, и разделения-то никокого нет». Это, возможно, более жёсткая самоирония, чем может показаться. «Трудно сказать». У этого мыслителя те же сложности, что и у философа из «№ 2».

В общем, «О явлениях и существованиях» — это типичные хармсовские рассказы, и ни в коем случае не стоит их называть философскими в классическом смысле этого слова.

Завершая этот «философский разговор», вернёмся к «рыжему человеку». Тому самому знаменитому тексту, слева от которого стоит помета «Против Канта». Здесь снова видны следы кантовских идей. Хармс последовательно лишает своего «рыжего человека» свойств: «не было глаз и ушей. У него не было и волос <...> не было рта <...> Носа <...> рук и ног <...> живота <...> спины <...> хребта <...> и никаких внутренностей у него не было. Ничего у него не было»²⁰. На наш взгляд, искать, в чём именно состоят возражения Канту в этом тексте — бесперспективное занятие. Слишком мало данных. (Должны сознаться, что и наши предположения о философских возражениях Хармса Канту носят, разумеется, гипотетический характер.) Здесь можно усмотреть и очередное издевательство над «вещью в себе» (в данном случае эта «вещь» — «рыжий человек») и её (не)существованием²¹. С другой стороны, мы можем сосредоточить внимание именно на том, что «был один рыжий человек». Может, игра построена на том, что «рыжий человек» априори существует (раз о нём зашла речь), и можно планомерно лишать его свойств «безболезненно» для его существования? Или же здесь речь о том, что свойство существования (бытия) принципиально отличается от других свойств? Тогда это отсылает к разделу о «невозможности онтологического доказательства бытия Бога», где Кант обосновывает, что существование — это особый предикат (свойство), принципиально отличающийся от других. Тогда неудивительно, что подобное повествование о «рыжем человеке» привело к абсурдному результату. Получается, что текст не столько против Канта, сколько на тему Канта. Одни догадки...

А важно, конечно, другое. Повторим, на наш взгляд, Хармсу не было важно поспорить с Кантом «на его поле», опровергнуть какие-то его идеи. Его возражении, скажем так, более глобальны. Во всех упомянутых «околофилософских» текстах есть фразы типа «Так что не понятно, о ком идёт речь. Уж лучше мы о нём не будем больше говорить». Всякий раз эти тексты оканчивались затруднениями философствующего. Хармс дискредитирует с помощью своих ярких и проверенных средств саму манеру философствования (в данном случае кантовскую). Тут уже не столь важно, так он понимал Канта, не так, возражал он ему, или повторял — дискредитирован соответствующий стиль, образ. Интересно, что, переписывая «одного рыжего человека» в «Случаи», Хармс не стал воспроизводить свою противокантовскую — видимо, уже отжившую — помету. Тем самым философское отодвинулось ещё дальше, и в тексте окончательно заиграли собственно хармсовские доминанты...²²

Наверняка неслучайно дискредитированный Кант предстал в облике художника «Миккель Анжело». Что безусловно напоминает дискредитацию писателя Пушкина или патриота Сусанина²³. Это подводит нас к одному из главных писательских высказываний Хармса, к которому мы немедленно и переходим.

Примечания

1. В сносках подкрепляя их цитатами из Канта.

2. «Существуют две чистые формы чувственного созерцания как принципы априорного знания, а именно пространство и время»; «Пространство и время мы можем познавать только a priori, т. е. до всякого действительного восприятия»; «Пространство не есть эмпирическое понятие, выводимое из внешнего опыта» и т. д.

3. «Никогда нельзя себе представить отсутствие пространства, хотя нетрудно представить себе отсутствие предметов в нём» (это тоже Кант).

4. Именно тело, точки недостаточно!

5. «...Как только мы отбрасываем условия возможности всякого опыта...».

6. «Те созерцания, которые относятся к предмету посредством ощущения, называются эмпирическими. Неопределённый предмет эмпирического созерцания называется явлением».

7. «Каковы предметы сами по себе и обособленно от этой восприимчивости нашей чувственности, нам совершенно неизвестно»; «...каковы предметы сами по себе — этого мы никогда не узнали бы и при помощи самого ясного знания явлений их, которое единственно дано нам».

8. Именно так, кстати, поступал Кант: «мы можем спокойно выводить явления в мире и их существование из других явлений». Слова «существование» и «явления» встречаются рядом у Канта довольно часто, но практически всегда в значении «существование явления» (например: «...если бы явления были вещами в себе и, значит, их условия вместе с обусловленным всегда принадлежали бы к одному и тому же ряду созерцаний, то необходимая сущность как условие существования явлений чувственно воспринимаемого мира была бы совершенно невозможна»).

9. «Мы отличаем предмет как явление от того же предмета как объекта самого по себе».

10. В этом предположении Кант использует термин «существование» в более традиционном значении, нежели Хармс.

11. «Я называю трансцендентальным всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько видами нашего познания предметов».

12. У Канта много высказываний, соприкасающихся с этой темой, например, такое: «...если бы мы устранили наш субъект или же только субъективные свойства наших чувств вообще, то все свойства объектов и все отношения их в пространстве и времени и даже само пространство и время исчезли бы: как явления они могут существовать только в нас, а не сами по себе».

13. Скорее всего, намёк на взаимоотношения «чинарей».

14. «Время не есть эмпирическое понятие, выводимое из какого-нибудь опыта. В самом деле, одновременность или последовательность даже не воспринимались бы, если бы в основе не лежало априорное представление о времени».

15. Кант же утверждает обратное: «Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, т. е. созерцания нас самих и нашего внутреннего состояния».

16. См. «Удивить сторожа...» (тексты «Математик и Андрей Семенович», «Макаров и Петерсен»).

17. Шёпот вообще часто связан с ужасом. Даже у Хармса, например, можно найти: «шептала мама в ужасе...» («Вещь»).

18. Этот фрагмент структурно очень схож со следующим: «Яков Семенович <...> говорит, что ум человека это его слабость. А по моему, это уже парадокс. Почему же ум это слабость? Вовсе нет! Скорее, крепость. Я так думаю» («Однажды я пришел в Госиздат...»).

19. Хармс постоянно использует приём не восприятия переносного смысла. Только в этом тексте присутствует два ярких примера (вопрос Комарова «Что это?» и «всё дым»).

20. Напоминает отрывок из Канта: «Отбрасывайте постепенно от вашего эмпирического понятия тела всё, что есть в нём эмпирического: цвет, твёрдость или мягкость, вес, непроницаемость; тогда всё же останется пространство, которое тело (теперь уже совершенно исчезнувшее) занимало и которое вы не можете отбросить. Точно так же если вы отбросите от вашего эмпирического понятия какого угодно телесного или нетелесного объекта все свойства, известные вам из опыта, то всё же вы не можете отнять у него то свойство, благодаря которому вы мыслите его как субстанцию или как нечто присоединенное к субстанции (хотя это понятие обладает большей определённостью, чем понятие объекта вообще). Поэтому вы должны под давлением необходимости, с которой вам навязывается это понятие, признать, что оно a priori пребывает в нашей познавательной способности».

21. Приведём ещё одну цитату, перекликающуюся с этим текстом: «...как только мы устраним наши субъективные свойства, окажется, что представляемый объект с качествами, приписываемыми ему чувственным созерцанием, нигде не встречается, да и не может встретиться, так как именно наши субъективные свойства определяют форму его как явления».

22. И в «Удивить сторожа...» мы разбирали этот текст уже именно в контексте «Случаев», на Канта и философию не отвлекаясь.

23. См. «Удивить сторожа...»