III. «Самонаблюдение над стеной»: к проблеме типологии и интерпретации некоторых языковых и речевых аномалий в поэтике обэриутовИзвестные положения о «расширении и углублении смысла предмета, слова и действия»1, а также о «столкновении словесных смыслов», зафиксированные в статье «ОБЭРИУ», которая была написана в конце 1927 года Н. Заболоцким, до последнего времени воспринимались исследователями как исчерпывающий автокомментарий к поэтике ОБЭРИУ. Сейчас настало время обратиться к конкретным механизмам обэриутского текстопорождения. В настоящем разделе предлагается типология и анализ некоторых языковых и речевых аномалий в поэзии обэриутов — прежде всего Хармса и Введенского. Как замечает Н.Д. Арутюнова, «поле нормативности граничит с концептами обыденности, ординарности, предсказуемости, привычности... Привычка — это слабо мотивированная норма индивидуального поведения»2. Сейчас, как кажется, настало время для пристального анализа языковых и речевых аномалий в поэтике обэриутов — важнейшего приема, с помощью которого эти поэты преодолевали шоры узуального словоупотребления и «очищали конкретный предмет от его литературной и обиходной шелухи». Не ставя задачей проделать почти исчерпывающую работу, наподобие работы В.П. Григорьева о механизмах хлебниковского словотворчества, мы попытаемся выделить некоторые основные типы аномалий и наметить пути их интерпретации. Это, в свою очередь, станет этапом на пути к возможно более полному описанию виртуальных миров обэриутов. Важно понимать, что статус аномалии в обэриутских текстах принципиально иной, нежели это было в литературе до них. Если мы, например, обратимся к классической работе Ю.Д. Апресяна, посвященной типам и функциям языковых аномалий, то увидим, что автор разделяет авторские (литературные) аномалии и экспериментальные, используемые в лингвистике «как технический прием, предназначенный для получения нового знания о языке»3. Однако в разряд авторских попадают, в основном, метафоры, иногда только — незначительные языковые девиации вроде несоблюдения падежного согласования. Все наиболее интересные аномалии попадают в класс экспериментальных, и это понятно — в литературе, которой пользуется Апресян, просто нет достаточного материала. Как мы сейчас увидим, обэриуты, фактически, проводят глобальный эксперимент над языком, цель которого — как верификация наших знаний и представлений о нем, так и создание особого мира, который принципиально не может быть описан с помощью существующих языковых конвенций4. Анализируя некоторые типы аномалий, мы намеренно оставляем в стороне словотворчество — как наиболее изученный тип (в частности, упоминавшимся уже В.П. Григорьевым). Надо сказать, что несмотря на то, что в творчестве обэриутов этот тип представлен достаточно широко, он не является одним из главенствующих, похоже, что поэты не собирались соревноваться с Хлебниковым на его поле... 1. Аномалии, возникающие в речевом и нарративном режимах при работе с дейктическими элементамиКак известно, в теории речевых актов дейктическим называется такой элемент, у которого в состав значения входит идентификация объекта — предмета, места, момента времени, свойства, ситуации и т. д. — через его отношение к речевому акту, его участникам или контексту (Лайонз, Арутюнова и Падучева5). Смысл дейктического элемента — при любом понимании слова «смысл» — зависит от ситуации его употребления. Можно сказать, что смысл дейктического слова (или индексального выражения, по терминологии Ч. Пирса) есть не что иное, как правило установления его референта через отношение объекта к контексту, а значит, этот языковой элемент служит наглядным примером того, как работает концепция Л. Витгенштейна — «значение как употребление». Что касается денотата, то его дейктические слова не имеют, так же, как и имена собственные. Дейктические слова и элементы пронизывают насквозь любой языковой текст. Более того, с момента выхода в 1954 году этапной статьи Бар-Гиллеля6, в которой была поставлена эта проблема, представления лингвистов о том, что в языке имеет отношение к дейксису, значительно изменилось — дейктическая окраска открывается во все большем количестве языковых единиц и форм. На сегодняшний момент принято выделять четыре основные группы дейктических элементов: 1) Личные местоимения 1-го и 2-го лица, а также 1-е и 2-е лицо глагола (по К. Бругману и К. Бюлеру, — это так называемые «Ich-дейксис» и «Du-дейксис»; 2) Указательные местоимения и наречия, а также дейктический определенный артикль; 3) Глагольное время; 4) Дейктические компоненты в семантике глаголов и наречий, «привязывающие» их к моменту речевого акта, — типа «тому назад» и т. п. Категория времени — одна из трех основных категорий, подвергаемых особенно пристальному анализу в поэзии А. Введенского. В «Разговорах», записанных философом Л. Липавским, сохранилось следующее высказывание поэта:
В конкретном речевом акте семантика глагольного времени реализуется через соотнесенность с актуальным настоящим субъекта речи, отсюда и дейктичность этой категории. Поэтому ее верификация проводится Введенским по двум основным направлениям. Первое — это вскрытие на уровне языка противоречия между абсолютным характером существования (человека, события и т. п.) и относительным характером временно́й координаты, претендующей на адекватность описания бытия. Второе — это прояснение смысла самого понятия субъекта речевого акта в связи с проблемами тождества и единства личности персонажа. Центральным для обозначенной темы в творчестве Введенского является его произведение 1936—1937 гг. «Некоторое количество разговоров (или начисто переделанный темник)». Речь прежде всего идет о 3-м разговоре, который называется «Разговор о воспоминании событий». В нем создается сложная временная система, точками отсчета для которой становятся события, каждое из которых репрезентирует соответствующий временной пласт:
Ключевым здесь является слово вчера. Произносимое персонажем в момент речевого акта, оно реализует свою дейктическую семантику8: в день накануне данного речевого акта. Однако это слово сочетается с глаголами прошедшего времени сказал, был, говорил, у которых семантика прошедшего времени не одинакова. Настоящее время — это время речевого акта, время самого разговора двух персонажей, обозначенных как Первый, Второй и Третий. Прошедшее время определено спором, обстоятельства которого вспоминают разговаривающие. Но сам спор, о котором идет речь, посвящен неким прошедшим по отношению уже к нему событиям (решается вопрос — действительно ли один из персонажей был у другого и что при этом происходило или не происходило), это, своего рода, прошедшее время перед прошедшим временем. То есть на сюжетном уровне реконструируется не существующее в русском языке предпрошедшее время — плюсквамперфект или Past Perfect (это относится к глаголам был, говорил). Наречие вчера «не выдерживает» такой семантической перегрузки и возникает аномалия. Аномалия эта создается, с одной стороны, за счет игры с глагольным временем — дейктичность прошедшего времени русского глагола входит в противоречие с приписываемой ему плюсквамперфектной семантикой, с другой стороны, за счет вскрытия того факта, что единство сознания речевого субъекта, которое и позволяет этому сознанию работать одновременно в различных временных пластах, не имеет соответствующей поддержки в языке, то есть сама категория времени, ставшая объектом проводимой верификации, ее не выдерживает; мы приходим к вполне органичному для поэтики Введенского итогу: язык совершенно нерелевантен по отношению к бытию, или, как писал сам поэт: «Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени» (II. С. 79, Серая тетрадь). Однако и этим не заканчивается эксперимент, поставленный Введенским. Если мы перейдем на иной субъектный уровень — уровень авторской ремарки, то по отношению к нему все времена речевого акта должны сдвинуться еще на один шаг, поскольку в ремарке включается нарративный режим прошедшего времени:
Подобные примеры мы можем встретить в других произведениях Введенского. Так, уже упоминавшуюся невозможность языкового воплощения симультанного характера сознания отражает ремарка в пьесе «Минин и Пожарский» (1926): Монашки молчат и ушли (I. С. 45). Заметим, что кроме этого данная аномальная форма эксплицирует недостаточность специальных форм выражения таксиса в русском языке: единственной формой является сочетание деепричастия с глаголом, которое не предполагает равноправия двух соотносимых действий, что необходимо Введенскому в ремарке. Второй путь, предполагающий верификацию категории субъекта речи, оказывается для Введенского не менее продуктивным. Здесь на первый план выходят личные местоимения 1-го и 2-го лица. Повышенное внимание Введенского к местоимениям ранее отмечалось Я.С. Друскиным и интерпретировалось им в плане «интереса к коммуникации вообще» (I. С. 264). Однако наиболее важным представляется исследование особенностей функционирования местоимений в пределах одного речевого акта — в связи с субъектно-объектной структурой текста. Один из наиболее характерных здесь приемов — постановка местоимений в контекст, в котором к их «чистой индексальности» подмешивается денотативная семантика, приводящая к аномалии. Можно проследить определенную эволюцию этого приема в творчестве Введенского. Вначале это просто аномальное сочетание двух противоположных углов зрения, выражаемое в резкой, внешне немотивированной смене 1-го лица на 3-е и наоборот:
Или: «И стал отец не стервец, а стал он яблоком. Нищий его зовет яблоко. Коля его зовет яблоко. Семья моя вся так теперь меня зовет» («Минин и Пожарский». I. С. 60). Изменение угла зрения во втором примере приводит к полному отождествлению субъекта с объектом — как бы постфактум. Но заметим, что в обоих приведенных примерах игра на дейктичности отсутствует, поскольку речь идет о 3-м лице, ею не обладающем. В том же «Минине и Пожарском» мы можем найти и обратный пример:
Неожиданное совмещение угла зрения персонажа с авторским дает вполне закономерный результат — раздвоение личности героя, прежде всего на грамматическом уровне. Иногда созданию аномалии способствует полное отсутствие в творчестве раннего Введенского запятых. Возьмем следующую ремарку из «Минина и Пожарского»: «Но тихий как старичок он ее как орешек стукнет свалится и впредь не встанет». (I. С. 57). Отсутствие запятой между двумя глаголами приводит к инерции управления. Семантически только глагол «стукнет» определяет отношения между субъектом и объектом действия, тогда как упомянутая инерция заставляет так же рассматривать и глаголы «свалится» и «не встанет», что и порождает аномалию («он ее стукнет», «он ее свалится», «он ее не встанет»). В следующих произведениях Введенский уже переносит акцент на дейктические местоимения — 1-го и 2-го лица. Здесь тоже может присутствовать отождествление субъекта и объекта, но оно не столь просто и однозначно:
Тут уже начинаются попытки субстантивировать личное местоимение. Аномалия возникает за счет того, что Введенский уравнивает дейктические и недейктические местоимения. Местоимение «он» может существовать вне контекста речевого акта, местоимения «я» и «ты» — не могут. Отсюда и неоднозначность, которую невозможно ликвидировать. Нарративный режим авторского повествования заставляет интерпретировать последнюю фразу так: он (Франц) думал, что я (автор) и ты (читатель) — одно и то же. С другой же стороны задан угол зрения от персонажа («думал он»), и фразу можно интерпретировать как его неспособность или нежелание вычленять свое «я» из диалогического контекста. Наконец переход на чисто грамматический уровень дает возможность предположить, что упомянутый Франц имеет в виду не участников речевой ситуации, а сами личные местоимения (не означающее, а знаки), отказывая при этом в смысле различению 1-го и 2-го лица. Уже упоминалась попытка Введенского наделить дейктические местоимения денотативной семантикой9. Наиболее простой способ — это их сочетание с притяжательными местоимениями, усиливаемое параллелизмом конструкции:
Не менее излюбленным становится для Введенского и разрушение семантики местоимения множественного числа первого лица. Как раз в процессе речевого акта наиболее ярко подчеркивается фиктивный характер парадигматического объединения (и, следовательно, структурного противопоставления) единственного и множественного числа у личных местоимений, поскольку, к примеру, «мы» — это вовсе не я + я +я + я..., а я + еще кто-то, воспринимаемые как единое целое по отношению к чему бы то ни было10. Отсюда и постоянное сочетание в поэтике Введенского «мы» с существительными, прилагательными и глаголами единственного числа:
А вот обратный пример:
Интересно, что подобная аномалия может быть нерегулярной даже в пределах одного и того же текста Введенского. Так, в только что упомянутом произведении мы встречаем и такие реплики Двух купцов: Мы хотим купаться, Мы думали, Ты почти не похожа на нас и т. п. Расщепление единого «я» на трех персонажей мы наблюдаем в «Последнем разговоре» (из «Некоторого количества разговоров»). Иногда система употребления местоимений фиксирует отождествление субъекта и объекта. В приводимом ниже примере это накладывается на структуру, выявляющую мнимую одинаковость формы «нас» (употребляющейся для выражения родительного, винительного и предложного падежей):
Особо нужно рассматривать случаи аномального использования Введенским дейктических элементов, определяемых через фигуру наблюдателя — будь то уровень автора, уровень повествователя (в ремарке) или уровень персонажа11. Так, в семантику глагола «виднеться» входит представление о внешнем наблюдателе, который и является субъектом процесса, выраженным этим глаголом. В стихотворении «Факт, теория и Бог» Введенский по крайней мере дважды подвергает ревизии его устоявшуюся семантику:
Оказывается, что язык громоздок и неэкономен; несмотря на то, что два глагола относятся к одному и тому же субъекту действия, второй глагол, в отличие от первого, недостаточен: он требует не только фигуры наблюдателя, но и ощущения расстояния между ним и объектом (или какой-то точки отсчета, подчеркивающей разъединенность). Отсюда — возникающая аномалия, порождаемая, с одной стороны, равноправным объединением глаголов с дейктическим элементом и без него, а с другой, — употреблением глагола «виднеться» без других лексических элементов, поддерживающих его семантику.
Здесь аномалия возникает за счет того, что субъект наблюдения совмещен с точкой отсчета. Фигура наблюдателя может быть эксплицирована Введенским за счет верификации устойчивого языкового выражения. Так, выражение «как видно» давно потеряло семантический компонент, связанный со зрением, и обычно употребляется в безличной форме. Субъект восстанавливается на лексическом уровне, но одновременно уничтожается за счет аномального совмещения угла зрения нарратора и персонажа (ср. с ранее приведенным примером из «Минина и Пожарского» с князем Меньшиковым):
Получается, что персонаж, превращаясь в наблюдателя, одновременно находится и вне события и внутри него. Близки к этому и другие примеры аномального использования слов с семантикой, предполагающей внешнего наблюдателя. Вот характерная ремарка из «Минина и Пожарского»:
Слово «входит» задает взгляд «со стороны», исключающий использование местоимения «я». Подобная форма напоминает пример, который приводит Е.В. Падучева: На дороге показался я. «Показаться — значит "начать находиться в поле зрения какого-то лица", — пишет она. — <В данном примере> это лицо — говорящий; говорящий не может находиться в поле зрения самого себя».12 К субъекту речи или повествования «привязаны» также такие дейктические элементы, которые указывают на положение в пространстве относительно этого субъекта (пространственный дейксис) или во времени (временной дейксис). Аномалии здесь возникают, как правило, либо за счет семантической несочетаемости или недостаточности:
в этом примере с помощью дейктических элементов непространственному процессу придается пространственный характер (ср. также похожий пример из поэзии Введенского: куда умрешь?); либо за счет чисто сюжетных противоречий:
Здесь нами выделен дейктический элемент. Из текста пьесы известно, что Пете Перову один год, следовательно апелляция к его памяти два года тому назад аномальна, что подтверждается и «аннигилирующей» тавтологической формой: «я помню, что ничего не помнил», напоминающей известную фразу Сократа. В этом же произведении в ремарке, описывающей девятую картину, дается следующее указание на время:
Фактически в пьесу добавляется еще один уровень: к уровню нарратора в ремарках — уровень автора, создающего пьесу на глазах у читателей. Более того, здесь речь идет одновременно и об авторе как текстовой категории, и о человеке по имени Александр Введенский. Выход на метаметауровень используется текстологами для датировки пьесы (!) — если из ремарки ясно, что автору 34 года, а известно, что Введенский родился в 1904 году, то можно сделать вывод, что пьеса написана в 1938 году. Последний пример, который необходимо привести — из «Некоторого количества разговоров». Известно, что семантика кванторных слов (все, некоторые и т. п.) в режиме речевого акта претерпевает изменения. Само наличие речевого субъекта заставляет из всей совокупности объектов, обозначенных этими словами, вычленить те, которые этот субъект «имеет в виду». Игнорирование этого дейктического компонента значения, который актуализируется только в контексте конкретного речевого акта, приводит к тому, что реализуется формально-логическое значение оператора, а не то, которое инициируется речевым субъектом:
Таким образом, можно отметить, что дейктические элементы становятся одним из мощных факторов, используемых Введенским при глобальной верификации языковых смыслов и их соответствия реалиям бытия и сознания. Возникающие в процессе этого аномалии, с одной стороны, репрезентируют недостаточность языковых механизмов13, их неспособность описать самые важные факторы существования (по Введенскому, это — Бог, время и смерть), а с другой, — расширяют возможности языка, помогают выявить заложенные в языке гигантские возможности самообогащения и развития. 2. Семантическая несочетаемостьНаиболее распространенный принцип — это привнесение и актуализация новых для слова сем с помощью помещения его в неконвенциональный контекст. Ср.: «Куда умрешь?» (Введенский. I. С. 109) (1930 год): глагол «умирать» приобретает окказиональную сему направленного действия, что прямо связано с многоступенчатым характером эсхатологической ситуации в понимании Введенского: смерть — не только качественное, но и пространственное перемещение; человек переживает не одну смерть, попадая каждый раз в новое пространство, причем разные типы пространств оказываются во многом изоморфны. Эсхатология Введенского в значительной степени повлияла на Хармса, и в текстах последнего также появляются подобные аномалии: «Мне хорошо известно / куда умирает солдат» (Хармс. I. С. 215) (1931). Обратим внимание на целый класс явлений, предполагающих пространственную характеристику непространственных явлений. Прежде всего в связи с формированием важнейшей для обэриутов категории обратности, приобретающей черты специфической локальной мифологемы: «ты сам дрожишь наоборот» (Хармс). Ср. также схожие конструкции у Введенского, типа: «...надо жить начать обратно» (I. С. 116) или у Заболоцкого: «и жабры дышут наоборот» (С. 46). «Обратность» в данном случае становится общим знаком сознательной или бессознательной инверсии. Немного иное значение возникает в стихотворении Введенского «Гость на коне»: «Он обратною рукою...» (I. С. 161). Здесь, как и в тексте «Зеркало и музыкант», обратность становится знаком энантиоморфности. Оказывается возможным говорить о переносе признака, т. е. о метонимии; ср. у Хармса: «рукой полночной шарит спичку» (I. С. 152). В обоих случаях происходит перенос эпитета с контекста на актант (ср. с лежащими в пределах нормы конструкциями: рука в обратной перспективе, шарит рукой в полночь). Особый случай метонимии — аномальная синекдоха, основанная, как правило, на замене множества единичным элементом («вышел, зубом скрежеща» — Хармс. I. С. 69 и т. п.). Возможно, подобные синекдохи ставят под сомнение принципиальную возможность существования в обэриутском мире совокупностей как категории бытия и мышления, поскольку (и это вытекает из философских взглядов Хармса и Введенского) полное тождество предметов или явлений оказывается фиктивным. Кроме этого, для обэриутов вообще органичны пространственные характеристики одушевленных существ: «Бежала лошадь очень быстро / Казалось нет ее конца» (Хармс. I. С. 54) — пространственное положение лошади представляется как механическая сумма занимаемых ею отрезков в каждый момент движения, — возможно, аллюзия на известную апорию Зенона. Ср. также: «куда несется злой зверек / и что он значит поперек» (Введенский. I. С. 88); «Идет медведь продолговатый...» (Заболоцкий. С. 109). Парадоксы, связанные с быстротой движения лошади — общеобэриутский мотив (ср. со знаменитым «Движением» Заболоцкого, где у коня появляются восемь торчащих из живота ног). Иногда используется прием подстановки синонима, выявляющий мнимость синонимии в данном контексте («казак нечайно <sic!> говорил» — Хармс — ср.: «нечаянно сказал»). Аномалия возникает за счет подстановки глагола несовершенного вида там, где требуется совершенный вид, а ее результатом является девиация, связанная с категорией контролируемости — неконтролируемости действия, которая не выражена в русском языке на грамматическом уровне. Обращает на себя внимание то, что данная подстановка предполагает вывод из-под контроля сознания персонажа не результата процесса (что допускают конвенциональные нормы), а самого процесса говорения, что аномально. Вместе с тем, это органично для мира Хармса, в котором действие максимально отделено от производящего его субъекта. Обратный пример: «Карпов думал: дай помру-ка» (Хармс. I. С. 121). Здесь уже не зависимый от воли персонажа процесс смерти предстает как находящийся под его контролем и осуществляющийся в зависимости от его воли. Аномалия, связанная с этим явлением, впоследствии станет одной из основ идиостиля А. Платонова, чьи произведения полны выражениями типа: «решил скончаться» и т. п. Аномалии, возникающие за счет использования одного паронима видовой пары вместо другого, весьма часты в поэтике обэриутов. Как правило, они приводят к сдвигам в контекстной семантической структуре. Возьмем характерный пример из Хармса: «но он вскочил недавно спящий» (I. С. 54). Наречие недавно требует перфектного значения глагола или его особой формы, тогда как здесь вместо конвенционального «недавно заснувший» (СВ) употреблен пароним НСВ. В результате, происходит любопытный процесс. Действие (состояние) в данном контексте лишается начальной временно́й точки. Подавляется перфектная семантика в обстоятельстве. Наречие недавно словно распадается на составные части не + давно, при этом актуализируется первичное значение этого сочетания со сдвигом ударения: *не давно́ спящий или человек, который спит не столь давно. Однако нельзя забывать и о семантике моментального глагола вскочил. Она входит в противоречие с семантикой длительности процесса (спящий); в результате этой аномалии возникает новый смысл: человек одновременно и находится в определенном состоянии (сна), и уже завершил его. Вот здесь мы нащупали важнейшую черту обэриутского мира: здесь не действует двоичная логика и правило исключенного третьего. Это проявляется не только на чисто языковом уровне, но и на других, в частности, на сюжетном. Так, в «Голубой тетради № 10» Хармс превращает бинарную оппозицию «быть рыжим» — «не быть рыжим» в тернарную, вводя новое состояние: «быть условно рыжим». Особый случай — использование обстоятельств, противоречащих способу глагольного действия в примыкающем глаголе («мгновенно улыбалась» — Введенский. I. С. 155). Наречие «мгновенно» требует при себе глагола моментального способа действия, у которых, как известно, отсутствует значение процессуальности14. Как раз именно это значение актуализировано в имперфекте «улыбалась». Что в итоге происходит? Семантика глагола не подавляется, хотя она и приобретает некоторый оттенок серии временных срезов. Но зато в новом, аномальном контексте расширяется семантика наречия: актуализируются периферийные семы, связанные с полями «зловещее», «неотвратимое» и т. п. 3. Семантическая недостаточностьКак правило, — употребление глагола (или его особых форм), требующего обязательного дополнения, в качестве самодостаточного. Приводит к актуализации периферийных сем при элиминировании ядерных. Служит зачастую для выделения «чистого» действия (вне обязательной направленности), а также ставит проблему единства и тождества личности. (Ср.: <Возница>... четыре ночи спал обнявшись. <Дополнение отсутствует> Хармс. I. С. 54). 4. Семантическая избыточность и перегрузкаКлассический пример из творчества Введенского. Ср. также: «Он богоподобен сычу» (Введенский. I. С. 182). Это один из наиболее распространенных приемов, актуализирующих, в частности, семантическую неравнозначность сложенных корней основы. Первый корень не подавляет недостаточность глагола, требующего дополнения — в данном случае — в дативе. Здесь просматривается прямое влияние Хлебникова, стремившегося максимально расширить конвенциональную валентность слова. Примеров этого типа множество, отметим в качестве особого приема — перегрузку, поддерживающуюся отсутствием знаков препинания в текстах обэриутов («Но тут вышел гусар болотный / И промолчал он был слепень» — Хармс. I. С. 55). А вот пример чистой семантической избыточности у Заболоцкого (на основе тавтологии): «...поет чиновников служебных» (С. 33). Один из часто встречающихся типов перегрузок — контаминация («ты задумал о причале» — Хармс. I. С. 97). Может встречаться наложение двух типов управления: задумал что... — задумался о чем... — с использованием паронимии. Ср. также: «Кто в кровать меня разденет» (Введенский. I. С. 125) — перегрузка возникает за счет пропуска глагола и объединения двух сочетаний в одно: меня <положит> в кровать — меня разденет *разденет в кровать. Наконец, — чрезвычайно интересный пример избыточности у Введенского: «Обнародуй нам отец...» (I. С. 189). Аномальная вставка в виде местоимения нам придает глаголу значение направленности, которая у него изначально отсутствует. Кроме того, аномальная фраза оказывается абсолютно амбивалентной: она объединяет в себе противоположные коммуникативные импликатуры: ориентация на всеобщность аудитории и только на некоторую ее часть. 5. Реализация буквального значения в контексте переносного употребленияОчень напоминает прием реализации тропа. Ср.: «Спросил потусторонний страж» (Хармс. I. С. 54) — т. е. — буквально: «страж, находящийся по ту сторону от персонажа». Характерный пример возвращения к «конкретным формам и значениям» в практике обэриутов в противовес сформировавшейся традиции употребления. Близка к этому двухоконная рука Фомина в «Кругом возможно Бог» Введенского, инкорпорирующая семантику «видная из двух окон», а также намекающая на двуперстное крещение. 6. Мена денотативной и коннотативной семантикиКак правило, — речь идет о подстановке слов с преобладанием коннотативной семантики в контекст, требующий денотативной (см., например: «Тарфик, ты / немедля должен / стать проклятым» — Хармс. I. С. 91). Выясняется, что обэриуты вообще «не любят» чистой коннотации, стремясь контекстно переформировать семную структуру таких слов. Близко этому — их стремление наделить денотативной семантикой индексальные выражения и референтные указатели. Иногда (пример не самый характерный) коннотативной семантикой наделяются слова, которые в узуальном употреблении ею, как правило, не обладают («нехороший микроскоп» — Хармс. I. С. 70). Приведенными примерами не исчерпываются способы создания аномалий в поэтике обэриутов, можно назвать, например, аномалии, связанные с подменой грамматического рода, с морфологическими парадоксами и т. п. Однако и на примере рассмотренного материала видно, как развивается у обэриутов хлебниковская традиция: это линия расширения возможностей языка — открытие новых потенций в устоявшихся языковых структурах путем слома привычного, узуального, «нулевого» уровня письма (Р. Барт) и реализации неактуализованных языковых возможностей. Как и Хлебников, обэриуты проводили кропотливую работу, которая давала возможность обновлять язык, превращая его из формы в материал литературы. Но обэриуты пошли в чем-то и дальше: они (прежде всего, это касается Хармса) расширили сферу материала литературы за счет деформации орфографического облика слова. Примечания1. Здесь и ниже декларация ОБЭРИУ цитируется по публикации: ОБЭРИУ // Афиши Дома печати. 1928, № 2. С. 11—12. 2. Арутюнова Н.Д. Аномалии и язык: к проблеме языковой «картины мира» // Вопросы языкознания, № 3, 1987. С. 7. 3. Апресян Ю.Д. Языковые аномалии: типы и функции // Res Philologica. Филологические исследования. Памяти акад. Г.В. Степанова. М.. Л., 1990. С. 54. 4. Поэтому, например, попытка Ю. Валиевой подойти к некоторым особенностям языка Введенского как к «приему детской речевой ошибки» (Валиева Ю. Поэтический язык А. Введенского: (Поэтическая картина мира). Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. СПб., 1998. С. 19) представляется упрощением. 5. См.: Lyons J. Semantics. Cambridge. 1978. P. 637; Арутюнова Н., Падучева Е. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М., 1985. С. 15—17. 6. См.: Bar-Hillel G. Indexical expressions // Mind. 1954. Vol. 63. P. 359—376. 7. Введенский А. II. С. 157 (запись 1933 года). 8. Оговорим, что в настоящей работе мы, как правило, не проводим более тонкое различие, введенное Е.В. Падучевой, между речевым, нарративным и синтаксическим режимами интерпретации дейктических элементов и между первичным и вторичным дейксисом, ориентированными, соответственно, на говорящего и наблюдателя (см.: Падучева Е.В. Семантика вида и точка отсчета // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка. Т. 45. № 5. 1986. С. 413—424; Падучева Е.В. Семантические исследования. М., 1996. С. 265—271). 9. Принципиальное неразличение (уравнивание) индексальных слов с их чисто референтными функциями и слов с денотативной семантикой прослеживается в творчестве Введенского довольно последовательно, и оно касается не только местоимений. Ср.:
10. Ср. аналогичную проблематику в полушуточном стихотворении Д. Хармса «Мы (два тождественных человека)...» (1929). 11. О понятии наблюдателя см.: Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. М., 1974. С. 56; Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Семиотика и информатика. Вып. 28, М., 1986. С. 5—33. 12. Падучева Е.В. Семантические исследования. С. 266. 13. Ср. знаменитую ремарку в «Некотором количестве разговоров»: «Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли» (I. С. 196). 14. См. об этом, например: Апресян Ю.Д. Глаголы моментального действия и перформативы в русском языке // Русистика сегодня. Язык, система и ее функционирование. М., 1988. С. 57—78; Маслов Ю.С. Вид и лексическое значение глагола // Известия АН СССР. ОЛЯ. 1948. Т. VII. Вып. 4. С. 303—316; Vendler Z. Verbs and Times // Linguistics in Philosophy. Ithaca, N.Y., 1967. P. 104—106.
|
|
| О проекте Об авторах Контакты Правовая информация Ресурсы |
© 2024 Даниил Хармс.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |