Н.А. Масленкова. «А. Пушкин глазами Даниила Хармса»

Пушкин в произведениях Хармса предстает в разных «обличьях»: как собственно хармсовский персонаж; как герой биографии, написанной для журнала «Чиж»; как объект литературной реминисценции.

С реминисценций и начнем. Литературные реминисценции произведений Пушкина у Хармса частично исследованы и указаны В. Сажиным, комментатором полного собрания сочинений. Он считает, что стихотворение «Неожиданный улов» — это парафраз пушкинского «Утопленника». В стихотворении «Где ж? Где ж? Где ж? Где ж?» он находит скрытую цитату из «Евгения Онегина»: у Хармса — «Лучше б ездил на балы б»; у Пушкина — «Я балы б до сих пор любил». Н. Перлина показывает, что в стихотворении «Я пел. / Теперь я стрел...» есть реминисценции из «Бесов», а в стихотворении «Злое собрание неверных» она отмечает насыщенность текста цитатами и парафразами из Библии, А. Пушкина и В. Хлебникова. Следует, однако, отметить, что тема литературных реминисценций у Хармса требует отдельного, более подробного исследования. Так, например, начало детского стихотворения «Лыжная прогулка в лес» явно пародически воспроизводит пушкинское «Зимнее утро». И таких фрагментов гораздо больше, чем это указано в комментариях. Мне же хотелось бы более детально поговорить об образе самого Пушкина в хармсовских произведениях.

Пушкин в сознании Хармса, видимо, существовал постоянно. Хармс, несомненно, понимал значение Пушкина для русской и мировой литературы. В его дневниках есть запись «О гениях» от 20 октября 1933 года: «Если отбросить древних, о которых я не могу судить, то истинных гениев наберется только пять, и двое из них русские. Вот эти пять гениев-поэтов:

Данте, Шекспир, Гете, Пушкин и Гоголь»

      [1. С. 118].

Чуть раньше — 14 октября — Хармс там же перечисляет своих любимых писателей. Список возглавляет Гоголь. Пушкина среди них нет, но он все же появляется в некоторых миниатюрах Хармса 30-х годов как литературный персонаж. Вообще, это интересный феномен: писатели-модернисты (Брюсов, Мережковский, Белый) и тяготеющие к авангарду Бабель, Артем Веселый и даже Кафка отдают предпочтение Гоголю с его «некоторым алогизмом в стиле мышления» [2. С. 455]. Гармония Пушкина им чужда. Примечательно, что, несмотря на этот список предпочтений, в произведениях Хармса, в перечне гениев появляются и Пушкин, и Гоголь.

В декабре 1936 года, когда страна готовилась отметить столетие гибели поэта, Хармс работал над очерком о детских годах Пушкина для журнала «Чиж». Как отмечает В. Сажин, многочисленные варианты текста очерка свидетельствуют о том, насколько трудна была эта работа для Хармса. Очерк представляет собой изложение хрестоматийно известных фактов биографии Пушкина (например, таких, как чтение стихов на экзамене в Лицее перед Державиным или история о том, как няня Арина Родионовна рассказывала ему сказки), а также перечень известных произведений. Хармс адаптировал эти сведения для детского восприятия, придав им форму диалога взрослого и ребенка. Причем очерк рассказывает не просто о поэте, а о «великом поэте», «лучшем поэте», — эти словосочетания лейтмотивом повторяются и в черновом, и в беловом вариантах: «Сто двадцать лет назад многие люди думали так, что самый лучший русский поэт — это старик Державин. И сам Державин знал, что он самый лучший русский поэт... И вот, когда мальчик прочитал свои стихи и замолчал, Державин понял, что перед ним стоит поэт еще лучший, чем он сам... С тех пор прошло много лет, и теперь мы все знаем, что тот мальчик, который читал Державину свои стихи, — наш самый лучший, самый любимый, самый великий поэт — Пушкин» (цитата из черновика) [3, С. 305, 308]. Примечательно, что потом Хармс убрал это нагнетание эпитетов, которое само по себе порождает ироническое отношение и к Пушкину, и к тексту очерка. Можно предположить, что здесь автор выполнял вполне определенный по содержанию заказ: он, видимо, должен был не просто рассказать о поэте, но о гении, который близок и понятен каждому советскому человеку. Автор воспроизводит официальную иерархию, которая одновременно является иерархией массового сознания, определяющей место всех явлений и персонажей пушкинского мифа: «старик» Державин — представитель прошлого, няня Арина Родионовна — женщина из народа, внушившая поэту любовь к русскому фольклору и родному языку и т.д. Эти признаки должны быть в сознании масс константными, составляющими сущность не реально существовавшего человека, а персонажа литературного и окололитературного мифа. Дело здесь именно в мифе.

Вообще говоря, художественный мир Хармса населен странными персонажами. Пушкин как персонаж Хармса ничего общего, кроме фамилии, с реальным человеком не имеет. Скорее всего, это пародия на героя биографического очерка. По времени к очерку близка миниатюра «О Пушкине»: Хармс параллельно работал над этими двумя произведениями (Причем нет данных, что заметка «О Пушкине» предназначалась для печати.). И поэтому в качестве пародии надо рассматривать прежде всего именно миниатюру. Хармс пишет ее 15 декабря 1936 года. Тема высказывания — Пушкин. Главный его признак — «великий поэт». Границы этого явления автор определяет через сравнение, переходящее в градацию: «менее велик», «ничто», «просто пузырь». Автор выстраивает ряд: Гоголь — Пушкин — Наполеон — Бисмарк — Александры I, II, и III — «все люди». Причем «все люди» по сравнению с Пушкиным — меньше, чем ничто. А Пушкин — меньше, чем ничто по сравнению с Гоголем. Автор, таким образом, создает систему ценностей-координат, которой он будет руководствоваться при создании текста (так же, как и в биографическом очерке). Предметом внимания автора вроде бы должно стать самое значимое явление — Гоголь, но «Гоголь так велик, что о нем и написать-то ничего нельзя» [2. С. 113]. Значит предметом изображения и, следовательно, критерием будет следующее по значимости после Гоголя явление — Пушкин, хотя «после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно». Примечательно, что автор своему субъективному восприятию придает значение объективное, заявляет его как неоспоримое, данное извне. Утверждая, что «...по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь», он утверждает онтологический признак, определяющий место Пушкина в иерархии мира.

«Ничто» становится компонентом, определяющим структуру произведения. Все в мире, кроме Гоголя, для автора превращается в ничто. Ничто — это и есть главный объект данной миниатюры. «Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нем не знает»: первое, что сообщается о явлении — неизвестность. Автор с самого начала заявляет, что главный признак Пушкина (ничто) существует в чужом сознании. «Пушкин — великий поэт»: великий поэт — это для автора исходная точка для того, чтобы определить искомое «ничто». Понятие «великий поэт» нельзя приложить ни к одному из названных Хармсом объектов, кроме Гоголя, поэтому они тоже «ничто». Однако признаки Гоголя не доступны воспроизведению, поэтому и Гоголь в сюжете превращается в «ничто». Все превращается в «ничто»: «Поэтому я уж лучше ни о ком не напишу». И само произведение, его художественный мир превращаются в несостоявшееся, предполагаемое содержание. Так пародия переворачивает расхожее мнение «Пушкин — самый великий поэт», бытующее в официальной и массовой культуре.

Пушкин как персонаж появляется у Хармса не раньше 1934-го года: в частности, в миниатюре «Пушкин и Гоголь», но Хармс позднее включил ее в цикл «Случаи», поэтому логичнее было бы рассматривать ее вместе с «Анекдотами из жизни Пушкина», датированными 1939 годом.

Сюжет миниатюры «Пушкин и Гоголь» — это череда падений, прохождение персонажей через сцену. Гоголь и Пушкин спотыкаются друг о друга, падают и ругаются, подобно персонажам комедии dell’arte. Интересно, что их препирательства по стилю приближены к стилю обоих писателей: витиеватость и разговорный характер ругательств «мерзопакость какая», «вечно во всем помеха», «это издевательство сплошное» — свойственны у Д. Хармса Гоголю, а Пушкину приписаны более или менее нейтральные в этом смысле ругательства — «хулиганство», «вот черт», «ни минуты покоя». А. Никитаев находит соприкосновение ситуации данного текста с цитируемыми Мережковским в книге «Гоголь и черт» словами Гоголя: «Я, например, увижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать...», а также со словами В.А. Тернавцева, сказанными в споре с тем же Мережковским на заседании Петербургских религиозно-философских собраний: «Да, но это абсурд: для идущего на пророческое служение спотыкаться об Пушкина!..» [2. С. 480]. Словом, Хармс продолжает традицию осмысления образов писателей, философов начала века и соединяет ее с активно разрабатывающейся в 30-е годы официально-массовой версией мифа.

Текст миниатюры опять построен как градация: ремарки автора остаются практически постоянными, а реплики героев сокращаются до слов «об Пушкина», «об Гоголя»:

Пушкин (поднимаясь): Вот черт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает за кулисы.) Об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Уходит за кулисы.)
За сценой слышен голос Гоголя: «Об Пушкина!»
Занавес

      [2. С. 333]

Скорее всего, в этой миниатюре пародируется именно историко-литературный миф о том, что русская литература начинается с Пушкина и Гоголя, к наследию которых она постоянно обращается. Еще В. Белинский писал о том, что в русской литературе идет постоянный спор между гоголевской и пушкинской традициями [4]. Замечание Белинского в 1920-е годы было поддержано, разъяснено и обстоятельно конкретизировано в статье А. Долинина «Пушкин и Гоголь», где была показана сложность творческих и личных взаимоотношений обоих писателей [5. С. 181—197]. Не исключено, что именно эту статью имел в виду Хармс, создавая бурлескную сцену, в ходе которой Пушкин Гоголь спотыкаются друг о друга. Происходит пародийное снижение образов писателей-классиков, осмысленных массовой культурой. Здесь спародированы достаточно невежественные представления о взаимоотношениях известных людей. Но дело не только в этом. Предметом иронического травестирования стала борьба официальных кругов за то, чтобы сделать Пушкина писателем-начальником: отныне Гоголь и Пушкин не должны были спотыкаться друг о друга, Пушкин становится литературным генералом во время юбилейной шумихи 1936—1937 гг. Эта установка на подчеркивание иерархии официально установленных ценностей была закономерна. В тридцатые годы был взят курс на укрепление государственности, в том числе за счет связи нынешней власти с традицией. Об этом говорил Ленин [6. С. 86], об этом писал Сталин в письме Демьяну Бедному [7. С. 25], это пропагандировала анонимная статья «О советском патриотизме», напечатанная в середине тридцатых в «Правде». Пушкин провозглашался патриотом и революционером. Режим стремился опереться на определенные культурные мифологемы, оправдывая свое существование глубокими историческими корнями.

«Анекдоты из жизни Пушкина» (1939) изобилуют фактическими деталями и подробностями и претендуют на достоверность. Однако воспроизведенные ситуации оказываются нелепыми и абсурдными: «Когда Пушкин сломал себе ноги, то стал передвигаться на колесах. Друзья любили дразнить Пушкина и хватали его за эти колеса. Пушкин злился и писал про друзей ругательные стихи. Эти стихи он называл "эрпигармами"» [3. С. 357]. Реальный Пушкин, конечно же, писал эпиграммы, но не называл их «эрпигармами». И писал их не потому, что сломал себе ноги, а друзья хватали его за колеса. У Пушкина не было четырех сыновей, он умел сидеть на стуле и т.д. Но в том-то и дело, что автор не имеет в виду реального человека: с одной стороны, осмеянию подвергается образ поэта в представлении носителей массовой культуры, а с другой стороны, Пушкин здесь — это специфический хармсовский герой.

«Анекдоты из жизни Пушкина» Хармса — это также пародия на одноименный жанр исторического анекдота (у самого Пушкина есть цикл Table-talk). В них воспроизводится структура сюжета подобного произведения. В начале помещается предупреждение о том, что дальше будет рассказан случай из жизни знаменитости («однажды...», «как известно...»), а в конце стоит фраза, заключающая в себе «соль» анекдота. «Анекдоты...» состоят из семи миниатюр, воспроизводящих нелепые ситуации, приписываемые автором Пушкину. Сначала заявляется некий факт: «Пушкин был поэтом и все что-то писал», или «Как известно, у Пушкина никогда не росла борода», или «Однажды Петрушевский сломал свои часы и послал за Пушкиным» и т. д. [2. С. 356—358]. Затем это утверждение разворачивается в сцену — в случай, якобы приключившийся с Пушкиным. Даже лето 1829 года передано через рассказ об одном дне, правда, повторяющемся: «Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: "Это ничаво"» [2. С. 357].

В конце каждого анекдота — та самая фраза, которая, в силу особенностей жанра, несет на себе особую смысловую нагрузку. Она обладает особой интонационной законченностью: завершает анекдот, переводя его сиюминутное содержание в план исторический, вечный. При этом у Хармса всегда пародийно сочетаются настроенность автора (и читателя) на изложение подлинных фактов из жизни Пушкина и полный абсурд излагаемого. Первый анекдот заканчивается фразой: «С тех пор Пушкин очень полюбил его (Жуковского — Н.М.) и стал называть просто Жуковым». С одной стороны, основание «любви» заявлено: Жуковский признал Пушкина как писателя («Да никако ты писака!»), но с другой стороны, фраза Жуковского — это пародия на историческую прозу, насыщенную архаизмами. Кроме того, комический эффект создает и утверждение, будто уменьшительно-ласкательная форма фамилии «Жуковский» — «просто Жуков». То же самое наблюдается и в других концовках. Так, шестой анекдот рассказывает о том, что «Пушкин любил кидаться камнями». Последняя фраза, в принципе, заключает в себе все содержание анекдота и сводит его просто к эмоциональному отношению автора: «Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!». Слова «просто ужас!» вносят сказовый оттенок, снижающий также и образ автора. Появляется обыденная интонация сплетни. Содержание анекдота обессмысливается и в таком виде увековечивается.

Но возвратимся к первому анекдоту. Приятельские отношения Пушкина и Жуковского объяснены тем, что «однажды Жуковский застал его (Пушкина — Н.М.) за писанием и громко воскликнул: «Да никако ты писака!»». Внешне объяснение выглядит логично, но логика отличается предельной примитивностью (можно предположить, что это представление о пошло-обывательской логике): раз «был поэтом», то значит должен был «все что-то писать», значит, Жуковский застал его за писанием и констатировал, что перед ним писатель. В свидетельствах современников Пушкина, собранных В. Вересаевым в книге «Пушкин в жизни», неоднократно повторяется именно этот момент: «...и тут же Пушкин, любуясь им (портретом Жуковского — М.Н.), написал следующие к нему стихи: "Его стихов пленительная сладость..."» [8. С. 102], «...он целые ночи не спал, писал, возился, декламировал и громко мне читал свои стихи» [8. С. 165] и т.п.

Во втором анекдоте Пушкин мучается отсутствием бороды и поэтому завидует Захарьину. Это логичное объяснение, но непонятно, почему именно Захарьина он выделяет из всех. Автор выбирает цепочку суждений, случайно связанных между собой каким-то единичным признаком и при этом как бы нарочито игнорирует все остальные смыслы. Этот способ рассуждения можно определить как «случайную мотивацию».

Начало третьего анекдота совмещает два события: Петрушевский сломал часы и послал за Пушкиным. Эти обстоятельства связаны между собой произвольно, без мотивировки. Далее разворачивается тема «Пушкин и сломанные часы»: сломал и послал — пришел, осмотрел и положил обратно; «что скажешь, брат Пушкин?» — «Стоп машина». Причинно-следственные связи установлены однозначно и произвольно. Пушкин не часовщик, почему Петрушевский послал за ним? Почему Пушкин пришел? Почему он осмотрел часы? Видимо, здесь «срабатывает» представление об универсальности гения. Обращает на себя внимание реминисценция из гоголевского «Ревизора»: «Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все...» Большой оригинал» [9. С. 49]. Здесь подчеркнуто панибратское отношение к гению — «а он такой, как ты да я», этакий «брат Пушкин».

Внешность Пушкина в «Анекдотах...» определена так: отсутствие бороды, ногти, сломанные ноги, зажатый пальцами нос, «весь красный, руками машет, камнями кидается». Черты характера и отношение к другим персонажам: очень любит Жуковского (называет его, как мы помним, «просто Жуковым»), завидует Захарьину (показывает на него не просто пальцем, а ногтями) (Ср. у Вересаева: «Он отрастил себе большой ноготь и, чтобы последний не сломался, надевал золотой футляр», «...так же с предлинными ногтями, с которыми он очищал скорлупу в апельсинах...» [8. С. 109,257].), злится на друзей (пишет о них ругательные стихи). В деревне он ведет себя как горожанин — современник Хармса, как дачник (купание в реке, парное молоко, сон в гамаке), хотя далее подчеркнуто брезгливое отношение утонченного дворянина к «вонючим мужикам» (опять нарушение исторической перспективы). Этот анекдот также можно рассматривать и как пародическое использование «Евгения Онегина», ироническое отождествление автора и главного героя:

В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывая,
Потом свой кофе выпивал...

      [10. С. 80].

Шестой анекдот изображает пристрастие Пушкина к киданию камней, доходящее до неприличия. А в седьмом косвенно сообщается, что Пушкин — идиот: признаком этого является неумение сидеть на стуле (У Вересаева: «После обеда иногда езжу верхом. Третьего дня поехал со мною Пушкин и грохнулся оземь. Он умеет ездить только на Пегасе да на донской кляче» (из письма М.Ф. Орлова жене) [8. С. 172].). Вообще, персонажи «анекдотов» наделены некими константными отличительными признаками. Такова, например, «вонючесть» мужиков. Если в первом предложении это определение можно отнести к восприятию их Пушкиным, то конструкция второго предложения («А вонючие мужики ломали свои шапки...») показывает, что это определение авторское, причем это уже не экспрессивная характеристика, а онтологический признак: есть такое явление — «вонючие мужики». Подобный образ нечистоплотных мужиков есть в пропущенной главе «Капитанской дочки»: «Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту. «Что это значит? — спросил я его, — зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?» — «Да мы, батюшка, бунтуем», — отвечал он, почесываясь» [11. С. 363].

Все признаки, последовательно приписываемые Пушкину в анекдотах, образуют градацию и снижают образ знаменитого поэта до идиота, обессмысливая его. Но все эти признаки взяты, разумеется, не из биографии реального Пушкина. Они определены другой целью — пародией на образ Пушкина, сложившийся в массовом сознании, приписывающий поэту близкие и понятные массовому сознанию качества и поступки. Хармс пародирует разнообразный материал: жанр исторического анекдота, мемуары, пушкинские произведения. Но своеобразие хармсовской пародии состоит в том, что ее объектом являются не сами первоисточники, а их осмысление прежде всего современным Хармсу обществом. Он стремится воспроизвести в гротескном виде образ Пушкина, доведя до абсурда тенденции, существующие в массовом сознании.

Литература

1. Хармс Д. Горло бредит бритвою: Случаи, рассказы, дневниковые записи // Глагол. — 1991. — № 4.

2. Хармс Д. Полное собрание сочинений. Т. 2. / Сост. Сажин В.Н. — Спб, 1997.

3. Хармс Д. Полное собрание сочинений. Т. 3. / Сост. Сажин В.Н. — Спб, 1997.

4. См. об этом в статьях В.Г. Белинского [«Мертвые души» Гоголя] и «Сочинения Александра Пушкина» (статья первая).

5. Долинин А.С. (Искоз). Пушкин и Гоголь: К вопросу об их личных взаимоотношениях // Пушкинский сборник памяти проф. С.А. Венгерова. Пушкинист IV. М.-Пг., ГИЗ, 1922.

6. Ленин В.И. О национальной гордости великороссов // Ленин В.И. Сочинения. Изд. 4-е. Т. 21. — М.: Политиздат, 1949. — С. 85: «Мы гордимся тем, что эти насилия вызвали отпор из нашей среды, из среды великоруссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов...».

7. Сталин И.В. Тов. Демьяну Бедному: Выдержки из письма // Сочинения. Т. 13. — М.: Гос. изд-во политической литературы, 1951. С. 25: «Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса в России, его прошлое, прошлое России, зная, что, кроме России реакционной, есть еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых». Сталин вслед за Лениным вписывает существующий режим в определенный исторический ряд.

8. Вересаев В.В. Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. Т. 1. — Спб: Лениздат, 1995.

9. Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4. — М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1952.

10. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 5. — Л.: Наука, 1978.