А.А. Кобринский. «Роль дейктических элементов в формировании аномальных субъектно-объектных отношений в поэзии А. Введенского»Как известно, в теории речевых актов дейктическим называется такой элемент, у которого в состав значения входит идентификация объекта — предмета, места, момента времени, свойства, ситуации и т. д. — через его отношение к речевому акту, его участникам или контексту (Лайонз, Арутюнова и Падучева1). Смысл дейктического элемента — при любом понимании слова «смысл» — зависит от ситуации его употребления. Можно сказать, что смысл дейктического слова (или индексального выражения, по терминологии Ч. Пирса) есть не что иное, как правило установления его референта через отношение объекта к контексту, а значит, этот языковой элемент служит наглядным примером того, как работает концепция Л. Витгенштейна — «значение как употребление». Что касается денотата, то его дейктические слова не имеют, так же, как и имена собственные. Дейктические слова и элементы пронизывают насквозь любой языковой текст. Более того, с момента выхода в 1954 году этапной статьи Бар-Гиллеля2, поставившей эту проблему, представления лингвистов о том, что в языке имеет отношение к дейксису, значительно изменилось — дейктическая окраска открывается во все большем количестве языковых единиц и форм. На сегодняшний момент принято выделять четыре основные группы дейктических элементов: 1). Личные местоимения 1-го и 2-го лица, а также 1-е и 2-е лицо глагола (по К. Бругману и К. Бюлеру, — это так называемые «Ich-дейксис» и «Du-дейксис»; 2). Указательные местоимения и наречия, а также дейктический определенный артикль; 3). Глагольное время; 4). Дейктические компоненты в семантике глаголов и наречий, «привязывающие» их к моменту речевого акта, — типа «тому назад» и т. п. Как известно, категория времени — одна из трех основных категорий, подвергаемых особенно пристальному анализу в поэзии А. Введенского. В «Разговорах», записанных философом Л. Липавским, сохранилось следующее высказывание поэта: «Можно ли на это (проблему времени. — А.К.) ответить искусством? Увы, оно субъективно. Поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее. Да и как реконструировать мир, неизвестно. Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал... Этим я провел как бы поэтическую критику разума — более основательную, чем та, отвлеченная. <...> И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира»3. В конкретном речевом акте семантика глагольного времени реализуется через соотнесенность с актуальным настоящим субъекта речи, отсюда и дейктичность этой категории. Поэтому ее верификация проводится Введенским по двум основным направлениям. Первое — это вскрытие на уровне языка противоречия между абсолютным характером существования (человека, события и т. п.) и относительным характером временной координаты, претендующей на адекватность описания бытия. Второе — это прояснение смысла самого понятия субъекта речевого акта в связи с проблемами тождества и единства личности персонажа. Центральным для обозначенной темы в творчестве Введенского является его произведение 1936—37 гг. Некоторое количество разговоров (или начисто переделанный темник). Речь прежде всего идет о 3-м разговоре, который называется «Разговор о воспоминании событий». В нем создается сложная временная система, точками отсчета для которой становятся события, каждое из которых репрезентирует соответствующий временной пласт: Первый. Припомним начало нашего спора. Я сказал, что я вчера был у тебя, а ты сказал, что я вчера не был у тебя. В доказательство этого я сказал, что я говорил вчера с тобой, а ты в доказательство этого сказал, что я не говорил вчера с тобой (Т. 1. С. 198). Ключевым здесь является слово вчера. Произносимое персонажем в момент речевого акта, оно реализует свою дейктическую семантику4: в день накануне данного речевого акта. Однако это слово сочетается с глаголами прошедшего времени сказал, был, говорил, у которых семантика прошедшего времени не одинакова. Настоящее время — это время речевого акта, время самого разговора двух персонажей, обозначенных как Первый, Второй и Третий. Прошедшее время определено спором, обстоятельства которого вспоминают разговаривающие. Но сам спор, о котором идет речь, посвящен неким прошедшим по отношению уже к нему событиям (решается вопрос — действительно ли один из персонажей был у другого и что при этом происходило или не происходило), это, своего рода, прошедшее время перед прошедшим временем. То есть на сюжетном уровне реконструируется не существующее в русском языке предпрошедшее время — плюсквамперфект или Past Perfect (это относится к глаголам был, говорил). Наречие вчера «не выдерживает» такой семантической перегрузки и возникает аномалия. Аномалия эта создается, с одной стороны, за счет игры с глагольным временем — дейктичность прошедшего времени русского глагола входит в противоречие с приписываемой ему плюсквамперфектной семантикой, с другой стороны, за счет вскрытия того факта, что единство сознания речевого субъекта, которое и позволяет этому сознанию работать одновременно в различных временных пластах, не имеет соответствующей поддержки в языке, то есть сама категория времени ставшая объектом проводимой верификации, ее не выдерживает; мы приходим к вполне органичному для поэтики Введенского итогу: язык совершенно нерелевантен по отношению к бытию, или, как писал сам поэт: «Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени» (Т. 2. С. 79, Серая тетрадь). Однако и этим не заканчивается эксперимент, поставленный Введенским. Если мы перейдем на иной субъектный уровень — уровень авторской ремарки, то по отношению к нему все времена речевого акта должны сдвинуться еще на один шаг, поскольку в ремарке включается нарративный режим прошедшего времени: Два человека сидели в комнате. Они вспоминали. Они разговаривали. (Т. 1. С. 199). Подобные примеры мы можем встретить в других произведениях Введенского. Так, уже упоминавшуюся невозможность языкового воплощения симультанного характера сознания отражает ремарка в пьесе Минин и Пожарский (1926): Монашки молчат и ушли (Т. 1. С. 45). Заметим, что кроме этого данная аномальная форма эксплицирует недостаточность специальных форм выражения таксиса в русском языке: единственной формой является сочетание деепричастия с глаголом, которое не предполагает равноправия двух соотносимых действий, что необходимо Введенскому в ремарке. Второй путь, предполагающий верификацию категории субъекта речи, оказывается для Введенского не менее продуктивным. Здесь на первый план выходят личные местоимения 1-го и 2-го лица. Повышенное внимание Введенского к местоимениям ранее отмечалось Я.С. Друскиным и интерпретировалось им в плане «интереса к коммуникации вообще» (Т. 1. С. 264). Однако наиболее важным представляется исследование особенностей функционирования местоимений в пределах одного речевого акта — в связи с субъектно-объектной структурой текста. Один из наиболее характерных здесь приемов — постановка местоимений в контекст, в котором к их «чистой индексальности» подмешивается денотативная семантика, приводящая к аномалии. Можно проследить определенную эволюцию этого приема в творчестве Введенского. Вначале это просто аномальное сочетание двух противоположных углов зрения, выражаемое в резкой, внешне немотивированной смене 1-го лица на 3-е и наоборот: Веечка. <...> Как же нам и не плакать, когда мы они взойдут на ступеньку, посидят — поседеют, они взойдут на другую ступеньку, еще посидят — еще поседеют. (Минин и Пожарский. Т. 1. С. 45; здесь и далее подчеркивания наши. — А.К.). Или: И стал отец не стервец, а стал он яблоком. Нищий его зовет яблоко. Коля его зовет яблоко. Семья моя вся так теперь меня зовет (Минин и Пожарский. Т. 1. С. 60). Изменение угла зрения во втором примере приводит к полному отождествлению субъекта с объектом — как бы постфактум. Но заметим, что в обоих приведенных примерах игра на дейктичности отсутствует, поскольку речь идет о 3-м лице, ею не обладающем. В том же Минине и Пожарском мы можем найти и обратный пример: Князь Меньшиков подходит. Князь Меньшиков (к нему). Вот хотел бы я спросить зачем здесь родственник. (Т. 1. С. 45). Неожиданное совмещение угла зрения персонажа с авторским дает вполне закономерный результат — раздвоение личности героя, прежде всего на грамматическом уровне. Иногда созданию аномалии способствует полное отсутствие в творчестве раннего Введенского запятых. Возьмем следующую ремарку из Минина и Пожарского: Но тихий как старичок он ее как орешек стукнет свалится и впредь не встанет. (Т. 1. С. 57). Отсутствие запятой между двумя глаголами приводит к инерции управления. Семантически только глагол «стукнет» определяет отношения между субъектом и объектом действия, тогда как упомянутая инерция заставляет так же рассматривать и глаголы «свалится» и «не встанет», что и порождает аномалию («он ее стукнет», «он ее свалится», «он ее не встанет»). В следующих произведениях Введенский уже переносит акцент на дейктические местоимения — 1-го и 2-го лица. Здесь тоже может присутствовать отождествление субъекта и объекта, но оно не столь просто и однозначно:
Тут уже начинаются попытки субстантивировать личное местоимение. Аномалия возникает за счет того, что Введенский уравнивает дейктические и недейктические местоимения. Местоимение «он» может существовать вне контекста речевого акта, местоимения «я» и «ты» — не могут. Отсюда и неоднозначность, которую невозможно ликвидировать. Нарративный режим авторского повествования заставляет интерпретировать последнюю фразу так: он (Франц) думал, что я (автор) и ты (читатель) — одно и то же. С другой же стороны задан угол зрения от персонажа («думал он»), и фразу можно интерпретировать как его неспособность или нежелание вычленять свое «я» из диалогического контекста. Наконец, переход на чисто грамматический уровень дает возможность предположить, что упомянутый Франц имеет в виду не участников речевой ситуации, а сами личные местоимения (не означающее, а знаки), отказывая при этом в смысле различению 1-го и 2-го лица. Уже упоминалась попытка Введенского наделить дейктические местоимения денотативной семантикой5. Наиболее простой способ — это их сочетание с притяжательными местоимениями, усиливаемое параллелизмом конструкции:
Не менее излюбленным становится для Введенского и разрушение семантики местоимения множественного числа первого лица. Как раз в процессе речевого акта наиболее ярко подчеркивается фиктивный характер парадигматического объединения (и, следовательно, структурного противопоставления) единственного и множественного числа у личных местоимений, поскольку, к примеру, «мы» — это вовсе не «я»+«я»+«я»+«я»..., а «я»+ еще кто-то, воспринимаемые как единое целое по отношению к чему бы то ни было6. Отсюда и постоянное сочетание в поэтике Введенского «мы» с существительными, прилагательными и глаголами единственного числа:
А вот обратный пример:
Интересно, что подобная аномалия может быть нерегулярной даже в пределах одного и того же текста Введенского. Так, в только что упомянутом произведении мы встречаем и такие реплики Двух купцов: Мы хотим купаться, Мы думали, Ты почти не похожа на нас и т. п. Расщепление единого «я» на трех персонажей мы наблюдаем в Последнем разговоре (из Некоторого количества разговоров). Иногда система употребления местоимений фиксирует отождествление субъекта и объекта. В приводимом ниже примере это накладывается на структуру, выявляющую мнимую одинаковость формы «нас» (употребляющейся для выражения родительного, винительного и предложного падежей):
Особо нужно рассматривать случаи аномального использования Введенским дейктических элементов, определяемых через фигуру наблюдателя — будь то уровень автора, уровень повествователя (в ремарке) или уровень персонажа7. Так, в семантику глагола «виднеться» входит представление о внешнем наблюдателе, который и является субъектом процесса, выраженным этим глаголом. В стихотворении Факт, теория и Бог Введенский, по крайней мере, дважды подвергает ревизии его устоявшуюся семантику:
Оказывается, что язык громоздок и неэкономен; несмотря на то, что два глагола относятся к одному и тому же субъекту действия, второй глагол, в отличие от первого, недостаточен: он требует не только фигуры наблюдателя, но и ощущения расстояния между ним и объектом (или какой-то точки отсчета, подчеркивающей разъединенность). Отсюда — возникающая аномалия, порождаемая, с одной стороны, равноправным объединением глаголов с дейктическим элементов и без него, а с другой, — употреблением глагола «виднеться» без других лексических элементов, поддерживающих его семантику.
Здесь аномалия возникает за счет того, что субъект наблюдения совмещен с точкой отсчета. Фигура наблюдателя может быть эксплицирована Введенским за счет верификации устойчивого языкового выражения. Так, выражение «как видно» давно потеряло семантический компонент, связанный со зрением, и обычно употребляется в безличной форме. Уровень субъекта восстанавливается на лексическом уровне, но одновременно уничтожается за счет аномального совмещения угла зрения нарратора и персонажа (ср. с ранее приведенным примером из Минина и Пожарского с князем Меньшиковым): Отец сидел на бронзовом коне, а сыновья стояли по его бокам. А третий сын то стоял у хвоста, то у лица лошади. Как видно и нам и ему, он не находил себе места (Т. 1. С. 193). Получается, что персонаж, превращаясь в наблюдателя, одновременно находится и вне события и внутри него. Близки к этому и другие примеры аномального использования слов с семантикой, предполагающей внешнего наблюдателя. Вот характерная ремарка из Минина и Пожарского: Входит Ненцов светает ияс гитарой (Т. 1. С. 45). Слово «входит» задает взгляд «со стороны», исключающий использование местоимения «я». Подобная форма напоминает пример, который приводит Е.В. Падучева: На дороге показался я. «Показаться — значит "начать находиться в поле зрения какого-то лица", — пишет она. — <В данном примере> это лицо — говорящий; говорящий не может находиться в поле зрения самого себя»8. К субъекту речи или повествования «привязаны» также такие дейктические элементы, которые указывают на положение в пространстве относительно этого субъекта (пространственный дейксис) или во времени (временной дейксис). Аномалии здесь возникают, как правило, либо за счет семантической несочетаемости или недостаточности: и стоял он и рыдал то налево то направо (Суд ушел. Т. 1. С. 124) — в этом примере с помощью дейктических элементов непространственному процессу придается пространственный характер (ср. также похожий пример из поэзии Введенского: куда умрешь?); либо за счет чисто сюжетных противоречий: Петя Перов. Я самый младший — я просыпаюсь раньше всех. Как сейчас помню, два года тому назад я еще ничего не помнил. (Елка у Ивановых. Т. 2. С. 60). Здесь нами выделен дейктический элемент. Из текста пьесы известно, что Пете Перову один год, следовательно апелляция к его памяти два года тому назад аномальна, что подтверждается и «аннигилирующей» тавтологической формой: «я помню, что ничего не помнил», напоминающей известную фразу Сократа. В этом же произведении в ремарке, описывающей девятую картину, дается следующее указание на время: Картина девятая, как и все предыдущие, изображает события, которые происходили за шесть лет до моего рождения или за сорок лет до нас. Это самое меньшее... (Т. 2. С. 64). Фактически в пьесу добавляется еще один уровень: к уровню нарратора в ремарках — уровень автора, создающего пьесу на глазах у читателей. Более того, здесь речь идет одновременно и об авторе как текстовой категории, так и о человеке по имени Александр Введенский. Выход на метаметауровень используется текстологами для датировки пьесы (!) — если из ремарки ясно, что автору 34 года, а известно, что Введенский родился в 1904 году, то можно сделать вывод, что пьеса написана в 1938 г. Последний пример, который необходимо привести — из Некоторого количества разговоров. Известно, что семантика кванторных слов (все, некоторые и т. п.) в режиме речевого акта претерпевает изменения. Само наличие речевого субъекта заставляет из всей совокупности объектов, обозначенных этими словами, вычленить те, которые этот субъект «имеет в виду». Игнорирование этого дейктического компонента значения, который актуализируется только в контексте конкретного речевого акта, приводит к тому, что реализуется формально-логическое значение оператора, а не то, которое инициируется речевым субъектом:
Таким образом, можно отметить, что дейктические элементы становятся одним из мощных фактором, используемых Введенским при глобальной верификации языковых смыслов и их соответствия реалиям бытия и сознания. Возникающие в процессе этого аномалии, с одной стороны, репрезентируют недостаточность языковых механизмов9, их неспособность описать самые важные факторы существования (по Введенскому, это — Бог, время и смерть), а с другой, — расширяют возможности языка, помогают выявить заложенные в языке гигантские возможности самообогащения и развития. Примечания1. См.: Lyons J. Semantics. Cambridge. 1978. P. 637; Н.Д. Арутюнова, Е.В. Падучева. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М., 1985. С. 15—17. 2. См.: Bar-Hillel G. Indexical expressions // Mind. 1954. Vol. 63. P. 359—376. 3. Александр Введенский. Полное собрание произведений в двух томах. Т. 2. М., 1993. С. 157 (запись 1933 года). Далее при цитировании этого издания ссылки с указанием тома и страницы будут даваться в тексте. 4. Оговорим, что в настоящей работе мы, как правило, не проводим более тонкое различие, введенное Е.В. Падучевой, между речевым, нарративным и синтаксическим режимами интерпретации дейктических элементов и между первичным и вторичным дейксисом, ориентированными, соответственно на говорящего и наблюдателя (см.: Падучева Е.В. Семантика вида и точка отсчета // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка. Т. 45. 1986, № 5. С. 413—424; Падучева Е.В. Семантические исследования. М., 1996. С. 265—271). 5. Принципиальное неразличение (уравнивание) индексальных слов с их чисто референтными функциями и слов с денотативной семантикой прослеживается в творчестве Введенского довольно последовательно, и оно касается не только местоимений. Ср.:
6. Ср. аналогичную проблематику в полушуточном стихотворении Д. Хармса Мы (два тождественных человека)... (1929). 7. О понятии наблюдателя см.: Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. М., 1974. С. 56; Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Семиотика и информатика. Вып. 28. М., 1986. С. 5—33. 8. Падучева Е.В. Семантические исследования. С. 266. 9. Ср. знаменитую ремарку в Некотором количестве разговоров: Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли. (Т. 1. С. 196).
|
|
| О проекте Об авторах Контакты Правовая информация Ресурсы |
© 2024 Даниил Хармс.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |