Марина Малич

Если встретится мерзавка
на пути моём — убью!
Только рыбка, только травка
та, которую люблю.

Только ты, моя Фефюлька,
друг мой верный, всё поймешь,
как бумажка, как свистулька,
от меня не отойдешь.

Я, душой хотя и кроток,
но за сто прекрасных дам
и за тысячу красоток
я Фефюльку не отдам!

Это стихотворение Хармс посвятил своей второй жене Марине Малич в 1935 году.

Марина Малич родилась в 1909 году в Петербурге, в доме князей Голицыных на Фонтанке. Фамилия Малич — сербского происхождения. По свидетельству самой Марины, ее бабушка, урожденная Малич, в замужестве стала княгиней Голицыной.

Воспитывала Марину ее родная тетя — Елизавета, которую девочка и называла мамой. Дочь Елизаветы Ольга была старше Марины на полтора года. Девочки считали себя родными сестрами. Своих родителей Марина не знала. Мать сразу после ее рождения вышла замуж и, бросив дочь, уехала в Париж. Об отце вообще ничего не было известно: отчество «Владимировна» было дано по имени дедушки.

Знакомство Марины с Хармсом произошло примерно в первой половине августа 1933 года. Причем сначала Даниил познакомился с сестрой Марины Ольгой, к которой и приходил в гости.

Однажды, придя к Ольге, он застал дома только Марину. С этого момента они и начали общаться. Через 70 лет, уже в 90-х годах, Малич так рассказывала о знакомстве:

«Однажды вечером, хорошо помню этот день, я убирала свой стол, наводила в нем порядок. Я очень люблю, и до сих пор, красивую белую бумагу. Я перебирала ее, складывала. В это время в дверь постучали. Я пошла открывать. У порога стоял высокий, странно одетый молодой человек, в кепочке с козырьком. Он был в клетчатом пиджаке, брюках гольф и гетрах. С тяжелой палкой, и на пальце большое кольцо.

— Разрешите пройти?

— Да, да, пожалуйста.

Он спросил Ольгу. А ее не было дома.

— Можно, я подожду немножко Ольгу Николаевну?

Я говорю:

— Конечно. Садитесь.

Он:

Благодарю вас.

<...>

Мне он очень понравился. Славный очень, лицо такое открытое. У него были необыкновенные глаза: голубые-голубые. И какой вежливый, воспитанный! Он любит музыку и знает ее лучше меня. И я ему очень понравилась, — он мне потом говорил. Я слышала о нем раньше от Ольги, знала, что он писатель, но, конечно, не подозревала, что он мой будущий муж».

Втроем они часто совершали прогулки и по городу и за город, посещали филармонию. Знакомство Хармса с Ольгой, с которого все началось, постепенно отошло на второй план, его внимание полностью переключилось на Марину. Из воспоминаний Марины:

«Вскоре он пригласил меня и Ольгу поехать на Острова. И мы поехали. Взяли с собой бутерброды. Может быть, молоко, что-то еще, — не помню. Я очень любила ездить на Острова. Вы покупаете билет и едете на ту сторону. Утром вас привозит туда пароходик, вы проводите там весь день, а вечером возвращаетесь в город. Я была в восторге, мой темперамент так и бил ключом. Я была очень веселая. А Ольга всегда сдержанна, подтянута. Я сидела и смотрела на воду. И услышала очень тихий голос, который был обращен к Ольге:

— Ольга Николаевна, ну посмотрите, какие у нее глаза! Такие красивые.

Ольга нехотя сказала:

— Да, у нее красивые глаза.

С этой поездки он часто приходил к нам. И чем дальше, тем все чаще и чаще. И мы куда-то вместе шли, куда-то ехали. В городе. И за город. Как-то он мне сказал:

— Здесь одна вещь, которую стараются сделать. Это клавесинная музыка... Если у них получится, мы пойдем на концерт...

И мы шли на концерт клавесинной музыки. И куда-то еще, еще. И случалось, что уже Ольги с нами не было. Однажды я засиделась у него в комнате. И он неожиданно сделал мне предложение. Я помню, что осталась у него ночевать. И когда мама стала мне выговаривать, что я даже домой не пришла, я сказала ей, что мне сделали предложение, и я выхожу замуж за Даниила Ивановича. Все это произошло как-то очень быстро. С тех пор я Ольгу почти не видела. По правде говоря, мама ожидала, что за Даню выйдет замуж Ольга. И когда он сделал мне предложение, она была немного смущена. Не то чтобы недовольна, — нет, просто для нее это было полной неожиданностью. Свадьбы никакой не было. Не на что ее было устраивать. Пошли и расписались, — вот тебе и вся свадьба».

Поженились они 16 июля 1934 года, почти через год после знакомства. Второго октября 1934 года Марина Малич прописалась в квартире Ювачевых.

Хармс сразу же после регистрации познакомил жену с тетей, жившей в Детском Селе. Он очень дорожил мнением Натальи Ивановны. И ему было очень приятно, что она одобрила его выбор.

Хармс слишком хорошо чувствовал шаткость своего положения и понимал, что в любой момент может последовать новый арест. Именно поэтому он настоял на том, чтобы Марина после регистрации оставила девичью фамилию.

«Мне все равно, — сказал он ей, — но я тебе советую: для тебя будет лучше, если ты оставишь свою девичью фамилию. Сейчас такая жизнь, что если у нас будет общая фамилия, мы потом никому не сумеем доказать, что ты это не я. Мало ли что может случиться! А так у тебя всегда будет оправдание: "Я знала и не хотела брать его фамилию..." Поэтому для твоей безопасности, для тебя будет спокойнее, если ты останешься Малич...»

Марина во многом была противоположностью Эстер. Она с удовольствием принимала участие во всех розыгрышах и выдумках мужа. Слово Даниила было для нее законом. Например, однажды Хармс разбудил ее ночью для того, чтобы поохотиться на крыс (которых не было в его квартире уже много лет). Вот как она вспоминала об этом:

«Однажды ночью, — я уже спала, — Даня разбудил меня и сказал, что мы будем охотиться на крыс. Крыс в доме никаких не было, но он придумал, что мы будем за ними бегать.

Для этого мы должны были одеться по-особенному. Я уже не помню, что я надела и что надел Даня. Но это была явно не парадная одежда и даже не такая, в какой мы ходим обычно, — что-то такое самое заношенное, оборванное. В этом виде мы должны были гоняться за крысами, которых у нас не было.

Мы уже приготовились к погоне, и всюду искали крыс, но тут, на самой середине игры, к нам кто-то пришел. В дверь страшно барабанили, и нам пришлось открыть.

Мы предстали перед гостями в этом странном виде, очень их удивившем. Куда это они на ночь глядя собрались?! Даня не стал рассказывать, чем мы только что занимались, и сказал, что мы куда-то ходили по хозяйственным делам и потому оделись как можно проще».

М. Блок, которая работала в Детиздате и была знакома с Хармсом в середине 30-х, рассказывала о таком случае: «Однажды с ужасом увидела, что чудесная коса Марины исчезла, волосы скобкой лежат на щеке. В чем дело? "А Даня сказал, что волос может в щи попасть". Вот так реагировала на шутку. "Даня сказал" — закон во всем». Блок бывала у них дома, и так описывала их комнату: «Минимум быта. Мало мебели, только необходимое. На стене — какой-то старый морской агрегат, вроде компаса, средневековая мореходная карта. Строгое предостережение на обоях у кроватки, кривая строка: "Клопам вход строго воспрещен!"».

Марину очень расстраивало то, что в любой компании Хармс пользовался повышенным вниманием со стороны женщин:

«Однажды мы с Даней были приглашены на показ мод. Не вспомню, где это было. Там были очень красивые женщины, которые демонстрировали платья. И все эти женщины повисли на Дане: "Ах, Даниил Иванович!..", "Ах, Даня!..". Одна, помню, сидела у него на коленях, другая обнимала за шею, можно сказать, повисла на шее. А Марина? А Марина сидела в углу с Тряпочкой и тихонько плакала, потому что на меня никто не обращал никакого внимания. Мне было дико все это наблюдать. Этих женщин и то, как они прыгали к нему на колени. Все же я была совсем другого происхождения. Я была стыдливая скорей и плохо себя чувствовала в этой обстановке. И меня то, что я видела, эти отношения, как-то отталкивало. Наверное, я была в этой компании совсем чужая, они тоже заметили мой взгляд и больше меня туда не приглашали. Просили, чтобы Даня приходил без меня. Все радовались всегда, когда он куда-нибудь приходил. Его обожали. Потому что он всех доводил до хохота. Стоило ему где-нибудь появиться, в какой-нибудь компании, как вспыхивал смех и не прекращался до конца, что он там был. Вечером обрывали телефон. Ему кричали с улицы: "Хармс!", "Пока!", "Пока, Хармс!" И он убегал. Чаще всего без меня. Мне-то и надеть было нечего, — ни платья, ни туфель, — ничего. А там, куда он шел, все были все-таки молодые, красивые, хорошо одевались. А он уходил, один. Он еще был прилично одет. Впрочем, это не мешало нашей любви, и сначала все было хорошо, и мы были счастливы».

Вторая половина 1935 года в семейной жизни Хармса ознаменовалась подъемом. Отношения между супругами были прекрасными. Хармс посвящал любимой жене шуточные стихи и рассказы, в которых называл ее ласковым прозвищем «Фефюля». Именно во второй половине 1935 года — начале 1936-го было создано наибольшее количество таких «домашних» произведений.

«Меня он называл Фефюлькой, — вспоминала Марина Малич более чем через 60 лет. — Наверное, за малый рост. Он писал стихи о Фефюльке и несомненно мне их читал, но у меня сейчас такое впечатление, что я их раньше не слышала и читаю впервые. Должно быть, я их просто забыла за давностью лет».

Хармс с Мариной жили на грани нищеты. А после публикации в 1937 году стихотворения «Из дома вышел человек» оказались совершенно без средств к существованию.

«Мы жили только на те деньги, на те гонорары, которые получал Даня. Когда он зарабатывал, когда ему платили, тогда мы и ели. Мы всегда жили впроголодь. Но часто бывало, что нечего было есть, совсем нечего. Один раз я не ела три дня и уже не могла встать. Я лежала на тахте у двери и услышала, как Даня вошел в комнату. И говорит: Вот тебе кусочек сахара. Тебе очень плохо... Я начала сосать этот сахар и была уже такая слабая, что могла ему только сказать: Мне немножечко лучше. Я была совершенно мертвая, без сил».

В 1937 году начинается кризис и в семейных отношениях Хармса. Супруги отдаляются друг от друга, и все чаще Хармс заводит «параллельные романы». Причем эти романы у него протекали с весьма близкими его семье людьми. В первой половине 1937 года это была связь с бывшей женой Введенского Анной Семеновной Ивантер, а через год — с кузиной Марины Малич Ольгой Верховской. Недаром Хармс постоянно упоминает в своих записях, что он «погрязает в нищете и в разврате». Оба романа становятся известны Марине, причем если о первом она узнает случайно, то о втором ей рассказал сам Хармс. Об этом разговоре она вспоминала:

«У нас с Даней были уже отношения скорее дружеские. Мы не могли расстаться, потому что деваться мне было некуда, и я, по правде говоря, смотрела уже на все иначе. И как-то он мне говорит:

— Я должен что-то сказать тебе... Только дай мне слово, что ты никогда Ольге не скажешь, что ты знала об этом. Ей будет очень больно...

Я говорю:

— Нет, конечно, не скажу.

— У меня был роман с Ольгой. Я все это время жил с ней.

Этого я, признаться, никак не ожидала.

— Ради Бога, никогда не проговорись ей! Она очень несчастная... И она никогда мне не простит, если узнает, что я тебе сказал.

— Вот как! "Ей будет очень больно". А мне? Впрочем, мне было уже все равно, поскольку все шло к концу».

Примерно с мая 1937 года отношения Хармса с Мариной настолько ухудшились, что заходит речь о разводе. В мае она даже едет в Детское Село к Наталье Колюбакиной, чтобы обсудить предстоящий развод. Видимо, тетка Хармса отговорила ее от этого. Но постоянные измены мужа сделали совместную жизнь Марины с ним совершенно невыносимой. Весной 1938 года она даже планирует самоубийство, но броситься под поезд, как было задумано, у нее не хватило духу. В июне она две недели жила у своей учительницы французского языка — в то время Марина училась на курсах французского, надеясь получить право преподавания языка. За это время Марина успокоилась и пришла в себя, нежность и любовь к мужу вернулись. А Хармс, несмотря на все измены, продолжал любить Марину. «Я очень люблю ее, но как ужасно быть женатым», — записывает он 26 мая 1938 года.

Со стороны отношения в семье Хармса выглядели очень странными. Марина рассказывала об этом времени так:

«Нет, я не могла бы прожить с ним всю свою жизнь. Я в конце концов устала от всех этих непонятных мне штук. От всех его бесконечных увлечений, романов, когда он сходился буквально со всеми женщинами, которых знал. Это было, я думаю, даже как-то бессмысленно, ненормально. А с меня довольно было уже пяти или шести его романов, чтобы я стала отдаляться от него. Он был не просто верующий, а очень верующий, и ни на какую жестокость, ни на какой жестокий поступок не был способен. У нас уже были такие отношения, что когда я, например, возвращалась с работы, я не сразу входила, — я приходила и стучалась в дверь. Я просто знала, что у него там кто-то есть, и чтобы не устраивать скандал, раньше чем войти, стучала.

Он отвечал:

— Подожди минут десять...

Или:

— Приди минут через пятнадцать.

Я говорила:

— Хорошо, я пойду что-нибудь куплю...

У меня уже не было ни сильного чувства, ни даже жалости к себе».

Несмотря на все, что происходило в семье Хармса и Марины, она оставалась с ним до конца. 23 августа 1941 года Хармса арестовали, Марина долго не знала, в какой тюрьме он находится. Примерно в декабре ей сообщили о его местонахождении и она два раза приносила ему передачи. Когда Марина пришла в тюрьму в третий раз, ей сообщили, что 2 февраля 1942 года Хармс умер.

После смерти Хармса Марина жила в «писательской надстройке на канале Грибоедова, в пустой квартире какого-то известного писателя, который был в эвакуации».

«Я переехала туда, потому что в наш дом на Надеждинской попала бомба. Квартира наша не была разрушена, но в доме уже нельзя было жить».

Потом эвакуация. Как жене писателя, ей предоставили место в последнем грузовике, уходившем из блокадного Ленинграда на Большую землю.

Некоторое время Марина жила в Пятигорске, потом была угнана немцами на принудительные работы в Германию.

Ей удалось попасть во Францию, где она встретилась со своей матерью и ее мужем, Михаилом Вышеславцевым. С ним у Марины позднее был роман и у них родился сын Дмитрий.

Марина эмигрировала в Венесуэлу. Она была замужем за Юрием Дурново, у них был книжный магазин в Каракасе.

В середине 90-х годов Марину разыскал Владимир Глоцер, известный российский литературовед. Он встретился с ней и записал ее воспоминания, по которым позднее написал книгу: «Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс».

Умерла Марина Малич-Дурново в США в 2002 году на 90-м году жизни.