Измерение вещей

Размышления Хармса не только касаются чисел и геометрических фигур, но предлагают также некую модель восприятия реальности, выливающуюся в определенную поэтику. Надо «измерять вещи», как подсказывает нам название текста, входящего в ту же тетрадь «Измерение вещей» (1929)¹. Это маленький диалог в стихах — спор между защитниками традиций, предпочитающих измерять с помощью старинной единицы измерения — вершками², — профессором Гуриндуриным, поборником современной науки и кретином, на что указывает его фамилия, утверждающим, что «вещи измеряются вилкой», — и, наконец, Ляполяновым, в котором узнается сам поэт, предлагающим новое измерение:

Смерть отсталым измереньям!
Смерть науки старожилам!³

Он заявляет:

В самых маленьких частичках
в элементах,
в ангелочках,
в центре тел,
в летящих ядрах,
в натяженьи,
в оболочках,
в ямах душевной скуки,
в пузырях логической науки —
измеряются предметы
клином, клювом и клыком⁴.

Ляполянов предпочитает отказаться измерять этими агрессивными инструментами и предлагает проникнуть в сущность предмета:

Я теперь считаю так:
меры нет.
Вместо меры наши мысли
заключенные в предмет.
Все предметы оживают
бытиё собой украшают⁵.

Это проникновение в великое Целое, которое может быть достигнуто лишь с помощью искусства, становится, таким образом, методом измерения предметов, то есть методом постижения мира. Наука же разрушает эту гармонию. На наш взгляд, очень важно понять, что Хармс не признает реальность в качестве некоего вида бесформенной магмы, как, впрочем, и эстетическую систему, призванную изображать ее в таком виде. Для него предметы существуют сами по себе, свободно и независимо друг от друга, что как раз и делает их носителями вселенной в ее целостности. Поэт предлагает новое деление, новую меру, которая, как он полагает, более соответствует действительности, не являясь данником конструкций нашего разума⁶. Именно в этот контекст следует вписать загадочную, на первый взгляд, фразу Гуриндурина, которая является ответом Ляполянову:

Мы несем в науке метр,
Вы несете только саблю⁷.

Немного выше Ляполянов и в самом деле заявлял:

Значительно удобней
измерять предметы саблей⁸.

Эти слова в полном смысле зазвучат при анализе другого текста, взятого из той же тетради и носящего название «Сабля» (1929)⁹, основная мысль которого может быть сформулирована следующим образом: чтобы «регистрировать мир», надо держаться в стороне. Процесс таков: «Вот я вытянул одну руку вперед прямо перед собой, а другую назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот я и весь. А что вне меня, то уж не я»¹⁰.

Эти несколько фраз выявляют прямую связь с Малевичем и в особенности с его произведением «О субъективном и объективном в искусстве» (1922) (к которому мы вернемся немного позднее), где он говорит о трудности и даже невозможности для человека определить, где его начало и где конец («невозможно <...> определить, где я начинаюсь и кончаюсь»)¹¹. Но, удачная или нет, эта попытка человека определить свои собственные границы имеет целью отделить субъекта от произвольных связей, соединяющих его с окружающим миром, и позволить ему вследствие этого увидеть мир таким, каков он на самом деле. Здесь мы подходим к истокам понятия реальное искусство: надо пребывать в мире с сознанием своей индивидуальности, и только в этом случае становится возможным его изображать. Вот тут-то и начинается работа поэта, как это видно из диалога, составляющего одну из частей «Сабли», при чтении которой невольно вспоминаются философские диалоги Хлебникова¹²: «Ответ: Работа наша сейчас начнется, а состоит она в регистрации мира, потому что мы теперь уже не мир.

В<опрос>: Если мы теперь не мир, то что же мы?

О<твет>: Нет, мы мир. Т. е. я не совсем правильно выразился. Не то, чтобы мы уже не мир, но мы сами по себе, а он сам по себе»¹³.

Интересно отметить, что Хармс в этом месте возвращается к своим рассуждениям о числах. Он высказывает мысль, что 1 представляет собой свободную индивидуальность. Другие же числа — столь же независимые сущности, другие 1: «Сейчас поясню: Существуют числа: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 и т. д. Все эти числа составляют числовой, счетный ряд. Всякое число найдет себе в нем место. Но 1 — это особенное число. Оно может стоять в стороне, как показатель отсутствия счета. 2 уже первое множество, и за 2 все остальные числа. Некоторые дикари умеют считать только так: раз и много. Так вот и мы в мире вроде единицы в счетном ряду»¹⁴.

Если это перенести в область искусства, можно сказать, что метод, предложенный Хармсом, заключается в том, чтобы воспринимать мир как сумму независимых друг от друга частей, которые необходимо рассматривать вне сети связей, сотканных привычкой. Более того, надо осознавать числа вне числового порядка, то есть как качественные, а не количественные сущности:

«Единица, регистрируя два, не укладывается своим значком в значок два.

Единица регистрирует числа своим качеством. Так должны поступать и мы»¹⁵.

Регистрация мира — поэзия — есть на самом деле разрушительный акт страшной силы: субъект должен превратить в пыль объект, то есть превратить его в сумму мельчайших единиц, чтобы впоследствии объединить в единое целое: «Все существующее вне нас перестало быть в нас самих. Мы уже не подобны окружающему нас миру. Мир летит к нам в рот в виде отдельных кусочков: камня, смолы, стекла, железа, дерева и т. д. Подходя к столу, мы говорим: это стол, а не я, а потому вот тебе! — и трах по столу кулаком, а стол пополам, а мы по половинам, а половины в порошок, а мы по порошку, а порошок к нам в рот, а мы говорим: это пыль, а не я, — и трах по пыли. А пыль уже наших ударов не боится»¹⁶.

Эта разрушительная деятельность родственна борьбе со смыслами, рассмотренной в предыдущей главе. Поэт должен найти «оружие», которое поможет ему в его борьбе. Если Хлебников выбрал время («Время — мера мира»), Хармс останавливает свой выбор на сабле, единственном средстве «побеждать нашествие смыслов»:

Если нет больше способов
побеждать нашествие смыслов,
надо выходить из войны гордо
и делать свое мирное дело.
Мирное дело постройка дома
из бревен при помощи топора.
Я вышел в мир глухой от грома.
Домов раскинулась гора.
Но сабля войны остаток
моя единственная плоть
со свистом рубит с крыш касаток
бревна не в силах расколоть.
Менять ли тело иль оружие?
рубить врага иль строить дом?
Иль с девы сдернуть с дуба кружево
и саблю в грудь вонзить потом.
Я плотник саблей вооруженный
встречаю дом как врага.
Дом саблей в центр пораженный
стоит к ногам склонив рога.
Вот моя сабля, мера моя
вера и пера, мегера моя!¹⁷

Эта фаза разрушения творения объясняет частично поэтику «разрыва» писателя. Дом представляется в его стихах материальной реализацией разумной конструкции, системой связей, которую поэту предстоит превратить в порошок, чтобы вернуться к изначальной чистоте, свойственной различным частям мира¹⁸. Сабля становится метафорой поэтического языка и, без сомнения, восходит к древности, приводя нас к христианской теме слова Божьего — «острее всякого меча обоюдоострого»¹⁹. Отношение между инструментом измерения и верой отчетливо выражено в двух последних стихах. Сабля, являющаяся для поэта и верой и Глаголом, поведет его к победе в «битве со смыслами».

Связь сабли со словесным творчеством становится очевидной при чтении дополнения к этому тексту, в котором автор перечисляет писателей, которые, по его мнению, обладали этим «оружием». Этот короткий список весьма интересен, поскольку способными «регистрировать мир» считаются Ломоносов, Гоголь, Козьма Прутков, Вильям Блейк, Гёте и, конечно, Хлебников²⁰. Поэтический процесс описывается Хармсом как бег слов за предметами, которые движутся в пространстве, освобожденные от «закона логических рядов»: «Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве куда хотят, как и мы. Следуя за предметами, скачут и слова существительного вида. Существительные слова рождают глаголы и даруют глаголам свободный выбор. Предметы, следуя за существительными словами, совершают различные действия, вольные, как новый глагол. Возникают новые качества, а за ними и свободные прилагательные»²¹.

Во время этого процесса рождается новая речь, свободная, части которой не связаны между собой силой связей, чья логика так же произвольна, как традиционный синтаксис и обычные грамматические отношения: «Так вырастает новое поколение частей речи. Речь, свободная от логических русел, бежит по новым путям, разграниченная от других речей»²².

Стихи, следующие за этой цитатой, показывают потенциальную свободу поэтической речи в противоположность физическому принуждению, которое может ощущать существо в своем теле, поскольку последнее представляет собой границу по отношению к миру предметов:

Ура! стихи обогнали нас!
мы не вольны как стихи.
Слышен в трубах ветра глас,
мы же слабы и тихи.
Где граница наших тел,
наши светлые бока?
Мы неясны точно тюль,
мы беспомощны пока.
Слова несутся и речи,
предметы скачат следом,
и мы деремся в сече —
Ура! кричим победам²³.

Здесь дано прекрасное описание процесса стирания привычных границ, обусловленных деспотическим разрезанием мира на части, вслед за которым, благодаря новому разрезанию, последует, наконец, истинная встреча предмета и слова, обретающего в конце концов истинный смысл. В чисто поэтическом плане разграничение, о котором идет речь в этих строчках, приводит нас к нескольким из тезисов Юрия Тынянова, высказанных в много раз упомянутой книге «Проблемы стихотворного языка» (1924), в которой критик-формалист показывает «влияние стихотворных разделов на смысл»²⁴; это деление меняет привычные границы слов и, следовательно, увеличивает их возможности. Итак, мы можем констатировать, что метод, использованный поэтом в строчках, которые мы только что анализировали, находится в большой близости к сдвигологии Крученых, текучести Туфанова или к деформации Матюшина.

При чтении этой тетради, анализ которой мы продолжим, становится ясно, что Хармс пытается развить новую логическую систему, которая непосредственно отразилась в его поэтике. Эта система называется: cisfinitum.

Примечания

1. Хармс Д. Измерение вещей // Полет в небеса. С. 73—76. Из этой тетради А. Александров выбрал только три текста («Измерение вещей», «Мыр», «Сабля»), разбросав их в трех разных частях сборника. Поскольку текст Хармса помещен в этом сборнике с исправлениями, мы приводим его по рукописи (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371). Г. Урман дает немыслимый перевод этого текста, абсолютно оторванный от контекста тетради, которая, однако, полностью им переведена: Harms D. Sonner et voler. Paris: Gallimard, 1976.

2. Те, кто верны традициям и берегут «вершок» как зеницу ока, являются «друзьями». Они заявляют:

Наш вершок дороже глаза
наша мера он отсчета
он в пространстве наша база,
мы бойцы прямых фигур.

Надо понимать выражение «дороже глаза» буквально: друзья не могут видеть мир, но измеряют его:

Наша мера нами скрыта.
Нам вершок дороже глаз.

Эти друзья похожи на реалистов, какими их определяет Малевич, утверждавший, что за опытами кубистов стоит «старый реализм». К тому же в конце текста другие персонажи порывают с ними отношения, глядя на их упорное нежелание измениться. Есть еще один персонаж — плотник, — на котором мы не останавливаемся, хотя он и воплощает собой строителя, имеющего собственную меру — «сажень», предназначенную для строительства. И, как мы увидим в дальнейшем при анализе «Сабли», поэзия проходит через разрушение человеческих конструкций. Отметим также, что об измерении говорится еще в тексте, который Хармс, вероятно, переписал из книги Папюса «Пункты китайской книги Чен-Пей», где мы читаем: «Нельзя подняться на небо и нельзя ступней и пальцем измерять землю; прошу Вас указать мне основу этого счисления» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 368; см. примеч. 119 к наст. главе).

3. Хармс Д. Измерение вещей. Укажем, что Хармс сначала наметил другие имена. Так, профессор должен был носить фамилию Петров, плотник — Винтер и Ляполянов — Лядов.

4. Там же.

5. Там же. На это друзья отвечают:

О,
мы поняли!
но все же
оставляем Вершок.
      (Там же)

6. В статье, к которой мы еще вернемся в дальнейшем, И. Левин говорит, что именно здесь заключается расхождение с обэриутами: «Если Малевич тоже отвергал предмет и находился вне его, то обэриуты пошли, так сказать, через него <...> и устанавливали новую объективную реальность, которая была свободна от ограничений обыденной логики» (Levin I. The fifth meaning of the motorcar // Soviet Union/Union Soviétique. 1978. № 5, pt. 2. P. 295). Если мы и могли бы согласиться с этим определением обэриутов, то его, вероятно, нельзя столь же безоговорочно принять но отношению к Малевичу. Тексты, которые мы исследовали выше, показали, что для Малевича уход от объективной реальности не был в той же степени безусловным.

7. Хармс Д. Измерение вещей.

8. Там же.

9. «Сабля» была впервые опубликована Г. Урманом (Neue Russische Literatur. Almanach. 1979—1980. Bd 2—3. P. 135—138; а также: Хармс Д. Полет в небеса. С. 433—439; см. примеч. 172 к наст. главе). Этот текст, написанный 19 и 20 ноября 1929 г., то есть как раз через месяц после «Измерения вещей», представляет собой рассуждение из девяти пунктов со стихотворными отрывками (что довольно часто бывает у Хармса). Мы приводим эти отрывки по рукописи (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371) ввиду того, что Александров пожелал расставить в них знаки препинания в соответствии с правилами. Саблю можно встретить и в других текстах Хармса, например, в реплике апостолов, обращенной к Фаусту в «Мести», тексте, анализируемом в предыдущей главе:

— Свечей
много в этом предложеньи
сабель много. Но зато
нет ни страха ни движенья
дай тарелку.

(Хармс Д. Месть // Собр. произв. Т. 2. С. 62).

10. Хармс Д. Сабля. Пункт 4. Отношение слова к миру выражено в той же манере и в тексте «Мыр», который мы помещаем в конце главы.

11. Малевич К. Об объективном и субъективном в искусстве. С. 42.

12. Не говоря уже о Платоне. О Хлебникове см., в частности: Учитель и ученик (1912); Разговор Олега и Казимира (1913) // Собр. соч. Т. 5, 3. München: Wilhelm Fink Verlag, 1968—1971; переизд. первого: Творения. М.: Советский писатель, 1986.

13. Хармс Д. Сабля. Пункт 6.

14. Там же. В публикации Г. Урмана I есть «показатель осуществления счета» вместо «показатель отсутствия счета» (ук. соч. С. 137). Эта ошибка может повлечь достаточно серьезные неточности в интерпретации этого отрывка. Отметим, однако, что он не повторяет ошибку в своем переводе: «Il peut être mis à l'écart comme l'indice d'une absence de calcul» (см.: Хармс Д. Sonner et Voler. P. 214).

15. Хармс Д. Сабля. Пункт 6.

16. Там же. Пункт 3. Слова: «<...> а мы по половинам <...>» — отсутствуют в публикации Г. Урмана.

17. Там же. Пункт 7. Это конец текста, за ним следует «Добавление», о котором речь пойдет дальше (см. примеч. 191 к наст. главе).

18. Дом встречается и в стихотворении «Звонитьлететь» («Вот и дом полетел...»), написанном немного позднее (см.: Собр. произв. Т. 2. С. 43—44), к которому мы вернемся чуть позже в этой же главе (см. примеч. 216 к наст. главе).

19. Послание к Евреям. 4, 12. См. также в Апокалипсисе о Христе, из уст которого «выходит острый с обеих сторон меч» (Откр. Иоанна. 1, 16).

20. Связь с Гёте обращает нас к Фаусту в тексте «Месть», уже исследованном нами в предыдущей главе. Что же касается Хлебникова и Гоголя, связь с ними установлена (см. о первом главу 1 наст. изд., а о втором — нашу статью: Daniil Harms dans le con texte de la littérature de l'absurde russe et européenne // Contributions des savants suisses au X^e congrès international des slavistes à Sofia, septembre 1988. Bern: Peter Lang, 1988. P. 145—169). Строка последней части «Сабли» («сабля — мера») Хармса приводит нас к брошюре Хлебникова «Время — мера мира» (Пг., 1916). Имя Козьмы Пруткова несколько раз встречается в записных книжках Хармса, и прямая связь с ним обэриутов очевидна, что подсказывает нам название статьи (уточним, однако, что в ней не идет речь о Хармсе): Milner-Gulland R. Grandsons of Kozma Prutkov: Reflections on Zabolotsky, Oleynikov and their circle // Russian and Slavic Literature. Banff Papers. Columbus (Ohio): Slavica Publishers Inc., 1974. Б. Семенов намекает на Козьму Пруткова в своих воспоминаниях о Хармсе: «Вы непременно полюбите его» // Костер. 1976. № 3. С. 56—58. Ломоносов, безусловно, заслуживает похвал как отец нового поэтического языка. Мистический символизм и очарованность злом, свойственные В. Блейку, находят отражение и у Хармса с некоторыми нюансами.

21. Хармс Д. Сабля. Пункт 2.

22. Там же.

23. Там же. Пункт 3. Понятие предела или границы будет разбираться в следующей главе в связи с обсуждением работ Я. Друскина.

24. Это название одной части второй главы книги: Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Л.: Academia, 1924. С. 61—72 (переизд.: Prideaux Press, 1979). Речь идет об обсуждении организующей роли ритма («фактор единства стиха»), деление на стихи является одним из элементов, способных выявить тайный смысл: «Ритмический стиховой ряд представляет целую систему условий, своеобразно влияющих на основной и второстепенный признаки значения и на появление колеблющихся признаков» (там же. С. 61). Здесь в другой манере определено понятие сдвига.