Леонид Липавский: раздробленное пространство—время¹

В отличие от Друскина, мы практически ничего не знаем о Липавском, кроме того, что он прошел курс философии в Ленинградском университете, что он погиб на войне и что он известен под псевдонимом Леонид Савельев как детский писатель. Эта последняя его деятельность, служившая ему средством пропитания и о которой он предпочел бы, чтоб никто не знал, позволила ему, по крайней мере, войти в Краткую литературную² энциклопедию³. Его философское наследие имело еще более несчастливую судьбу, чем у Друскина: отрывочное состояние его архивов, хранящихся в Российской национальной библиотеке (Петербург), позволяет предполагать, что большая часть его философских сочинений утеряна. Помимо «Разговоров», о которых мы уже упоминали⁴, и «Трактата о воде», о котором нам ничего не известно, кроме названия⁵, есть несколько текстов, представляющих собою по форме вполне законченные произведения и публикация которых, на наш взгляд, абсолютно необходима для того, чтобы составить вполне четкое представление об интеллектуальном окружении Хармса: «Исследование ужаса», «Теория слов»⁶, так же как и отдельные афоризмы, взятые из разных произведений⁷.

В основном сочинения Липавского находятся в непрерывном диалоге с произведениями других чинарей. Это особенно поразительно, когда он говорит об уже рассмотренных темах, таких как время, пространство и существование. О пространстве, например, философ пишет, что оно состоит, по существу, из серии «переходов». Однако его можно охватить одним махом с помощью всеобъемлющего смотрения (или «расширенного», используя словарь Матюшина), которое он называет «охватом». Это приводит его к рассуждению о неевклидовом пространстве: «Я думаю, это можно понять, если вникнуть в то, что такое охват. Переходы следуют один за другим, в очередности, в этом суть пространства. Но мы можем их представить сразу — это и будет охват»⁸.

В этих строчках просматривается идея «последовательности», о которой говорил Друскин. Далее же, когда Липавский высказывает свое «представление о кривизне пространства»⁹, приходит на ум круг Хармса, способный выразить вечность прямой. То же и относительно времени, делающегося ощутимым посредством событий и ожидания, которое с ними связано, а отсюда вытекает и понятие последовательности¹⁰: «Когда нет событий, ожидания, тогда нет и времени. Ожидание — это участие в токе событий. И только тогда есть время.

Время есть при ожидании неприятного, потому что тогда есть утрата и сопротивление событию. А при приятном сливаешься с событием, отдаешься ему. Воздушный шар парит по ветру, поэтому не чувствует движения, для него нет ветра»¹¹.

После чего философ высказывает мысль о том, что мир и человек — как бы «две волны», и если они приобретают единый ритм, то не могут уже иметь ощущение движения. Они становятся неподвижны в том смысле, в каком понимает это слово Друскин, а следовательно — бесконечны: «Есть как бы две волны: волна человека и волна мира. Когда волна человека совпадает с волной мира, наступает то, что Я<ков> С<еменович Друскин> зовет промежутком или вечностью. Когда же не совпадает, тогда — существование сотрясения, время»¹².

Две волны становятся ощутимы только при условии различных ритмов. Это в точности совпадает с идеей Хармса о «троице существования», к которой мы неизменно возвращаемся. Вещи и я с ними существуем лишь встречаясь и разъединяясь, что делает жизнь хрупкой и до предела относительной: «Следует только иметь в виду, что волна мира кажется нам движущейся потому, что мы глядим на нее с другой волны; саму по себе ее нельзя назвать движущейся, так же как и волну самого человека.

Главное, надо понять, что существование и несуществование относительно. Существовать — это значит просто отличаться. Поэтому и может быть: отличается (существует) по отношению к этому, но не отличается (не существует) по отношению к другому. Прежде и существование и несуществование принимались за незыблемые данные. Несуществование казалось какой-то иллюзией, о нем ничего нельзя сказать»¹³.

Отсюда и идея, сколь фундаментальная, столь и парадоксальная: то, что называют небытием или «ничем», обладает реальностью, и она огромна, поскольку потенциально является всем. Итак, существовать — значит всего-навсего отличаться, или, как писал в другом месте Липавский, человек есть лишь «отношение тела и мира»¹⁴, или, иными словами, встреча «этого» и «того» в «препятствии», побуждающая к жизни каждую из этих частей. В этом процессе «индивидуальность отделяется от мира»¹⁵. Следовательно, начиная с несуществующего элемента и его встречи с другим несуществующим элементом (то есть на самом деле с самим собой) и затем посредством увеличения таких встреч в геометрической прогрессии, которое философ называет «вращением», развивается бесконечное количество новых элементов, «качеств» мира: «И все это в принципе достижимо одним несуществующим элементом. Ведь если есть А, можно его соотнести с самим собою, А/А будет В. Дальше можно получить уже сколько угодно новых элементов. Такое творение из ничего нового можно назвать вращением. Так возникают все качества мира. Надо исследовать конкретную историю каждого качества. Только так можно представить себе постепенное возникновение индивидуальности, сознания, представить, как чувствует себя мир, дерево, коралл, медуза, рыба, червь, младенец во чреве матери, составить для каждого из них язык»¹⁶.

Не удивительно, что этот образ мысли приводит автора «Теории слов» к размышлению о языке. И, как мы сможем удостовериться, все эти, скорее, теоретические рассуждения не являются лишь фактом мировоззрения этих писателей, но также участвуют в разработке определенной лингвистической и художественной системы.

Липавский, как и Друскин, рассуждает о литературе (например, о Хлебникове¹⁷) и, подобно своему другу-философу, идет в русле модернистских художественных концепций. Понятие «последовательность», например, является фундаментальным в прозе. Преодоление времени должно повлечь за собой исчезновение сюжета¹⁸, служащего лишь для создания произвольных связей: «Поэмы прошлого были по сути рассказами в стихах, они были сюжетны. Сюжет — причинная связь событий и их влияние на человека. Теперь, мне кажется, ни причинная связь, ни переживания человека, связанные с ней, не интересны. Сюжет — несерьезная вещь. Недаром драматические произведения всегда кажутся написанными для детей или для юношества. Великие произведения всех времен имеют неудачные или расплывчатые сюжеты. Если сейчас и возможен сюжет, то самый простой, вроде — я вышел из дому и вернулся домой. Потому что настоящая связь вещей не видна в их причинной последовательности <...>»¹⁹.

Здесь мы встречаем другое определение бессмыслицы: надо находить реальные связи, которые соединяют части мира между собой и для этого необходимо освободиться от условных связей. С этой точки зрения, разрушение причинно-следственных связей, являющееся основным в поэтике Хармса²⁰, участвует или, скорее, должно было бы участвовать в поиске смысла. Отметим, что тип сюжета, предложенного Липавским («я вышел из дому и вернулся домой»), находит у Хармса весьма успешное применение, с той лишь разницей, что у него персонажи, которые выходят из дома, часто исчезают навсегда²¹ — участь, постигшая самого поэта²². Доведение сюжета до размера шагреневой кожи — процесс, происходящий очень часто, а иногда он может быть доведен до крайнего радикализма, как в забавной сказке 1930 года, само название которой пародирует используемый жанр²³:

Восемь человек сидят на лавке.
Вот и конец моей скавке²⁴.

Еще более интересно, что порой отсутствие сюжета, по иронии, само становится сюжетом некоторых текстов: «В два часа дня на Невском проспекте или, вернее, на проспекте 25-го Октября ничего особенного не случилось. Нет, нет, человек возле «Колизея» остановился просто так. Может быть, у него развязался сапог, или, может быть, он хочет закурить. Или нет, совсем не то! Он просто приезжий и не знает, куда идти. Но где же его вещи? Да нет, постойте, вот он поднимает зачем-то голову, будто хочет посмотреть в третий этаж, даже в четвертый, даже в пятый. Нет, посмотрите, он просто чихнул и теперь идет дальше. Он немножечко сутул и держит плечи приподнятыми. Его зеленое пальто раздувается от ветра. Вот он свернул на Надеждинскую²⁵ и пропал за углом.

Восточный человек, чистильщик сапог, посмотрел ему вслед и разгладил рукой свои пышные, черные усы.

Его пальто длинное, плотное, сиреневого цвета, не то в клетку, не то в полоску, не то, черт побери, в горошину»²⁶.

Будет ли этот текст закончен или нет — не представляет большой важности²⁷. Напротив, он начинается в строго классической манере оборотом, объявляющим событие, поскольку речь идет об указании часа и места, этой встречи пространства и времени, вследствие которой должна внезапно появиться жизнь. Но «событие» не происходит: в этом месте и в это время «ничего особенного не случилось». С этого момента рассказчик освобождается от времени и причинных оков, которые оно предполагает. Повествовательная техника отныне будет заключаться в том, чтобы позволить происходить тому, что Г. Марцинский в своем описании импрессионистского метода в живописи называет «беглым взглядом»²⁸, в надежде (как же она наивна!) охватить этим «расширенным смотрением» мир во всей его полноте. Но реальность слишком огромна, и взгляд концентрируется на деталях, в основном тривиальных. В данном случае, это человек, который чихает. Описание этого события становится гипертрофированным, оно раздувается по мере того, как движется вперед: это полная победа быта над попытками поэта. Невидимые связи между вещами, которые кроются, по мнению Липавского, в «причинной последовательности», окончательно разрушены. Угол зрения, в противоречии с желанием поэта, становится острым, что у Матюшина соответствует наблюдению объекта, а не пониманию его. Вспоминается уже приведенная нами ранее фраза художника: «Смотрение в узком пучке зрения уместно при необходимости тщательного рассматривания лишь очень небольшого участка нашего поля зрения, но оно происходит в ущерб связи частей видимого»²⁹.

Такое увеличение детали влечет за собой отделение от остальной части вселенной: уравнение «отличаться, значит, существовать» трансформируется в «отличаться, значит, существовать, но одному». Время, пространство, вселенная и поэтика, которые должны были бы быть текучими, разрываются на мельчайшие частицы, осужденные на скитания и столкновения с другими частицами того же рода. Этот процесс описан в следующих стихах:

В двери Сарт ушел с ключом.
Стукнул месяц. Умер пан.
В небе бог одним плечом
открывает звездный план.
И тотчас же на дороге
рылом тукаясь в пески
незначительные боги
делят время на куски³⁰.

Дробление времени происходит наряду с «дробимостью пространства», которое Липавский воспринимает едва ли не как временную сущность, поскольку говорит о нем, используя термин «чередование». Философ показывает, каким образом пространство постепенно отделяется от мира:

«Пространство, как преодоление мускульными усилиями сопротивления, — схема полной повсеместной твердости мира. Так как усилия разделены паузами, то твердость все время перемеживается с не требующей никакого усилия пустотой. При бесконечной дробимости пространства получается однообразное чередование твердости и пустоты, чего-то загадочного, никак не существующего и все же занимающего место. Так пространство отделяется от мира»³¹.

Это приводит, продолжает Липавский, к «пустому геометрическому пространству, в котором мир плавает точкой или системой точек»³². Итак, эти «точки», которые Друскин в обширном метафизическом проекте определяет как отношение смежности, а не последовательности³³ поглощаются пустотой, не имеющей ничего общего с «цисфинитной пустотой»³⁴ Хармса, потенциальным генератором всех возможностей, а пустотой, становящейся мертвящей бездной. Отсюда страх: «Чувство пустоты, какого-то активного несуществования порождает страх <...>»³⁵.

Введенский также приходит к выводу, что нельзя складывать ничто и ничто: «Расстояние измеряется временем. А время бесконечно дробимо. Значит, и расстояний нет. Ведь ничего и ничего нельзя сложить вместе»³⁶.

Катастрофа столько же философская, сколько поэтическая. В этом «активном небытии» заключена огромная угроза рассеивания и полного растворения. Речь идет о возможной гибели индивидуума, так же как и литературного текста, что прекрасно изложено в «Трактате о красивых женщинах» (1933), о гибели, которая следует после ложной зауми, являющейся лишь заиканием героя, охваченного желанием и неспособного произнести слово «красивые» (а значит, и выразить красоту); мир выступает всего лишь как сосредоточение предметов, лишенных всех связей между ними, что приводит к отсутствию всяких грамматических отношений:

Кра кра краси фаси перекоси. Предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет, предмет³⁷.

Но литература не сдается без боя, и потому эта тематика находит метафорическое выражение. Мы ограничимся тем, что рассмотрим маленький текст 1936 года «О том, как рассыпался один человек», являющийся шедевром миниатюры и сосредоточивший в нескольких строчках весь комплекс рассуждений, изложенных нами выше:

«— Говорят, все хорошие бабы — толстозады. Эх, люблю грудастых баб, мне нравится, как от них пахнет. — Сказав это, он стал увеличиваться в росте и, достигнув потолка, рассыпался на тысячу маленьких шариков.
Пришел дворник Пантелей, собрал эти шарики на совок, на который он собирал обычно лошадиный навоз, и унес эти шарики куда-то на задний двор.
А солнце продолжало светить по-прежнему, и пышные дамы продолжали по-прежнему восхитительно пахнуть.
23 авг. 1936»³⁸.

Если попытаться объяснить этот текст с позиций, рассмотренных выше, следует вернуться к идее Друскина о том, что желание влечет за собой идею времени, и, напротив, его отсутствие, которое познал голый человек из текста «О голом человеке»³⁹, представляет собой некоторого рода бессмертие. Чтобы возникла жизнь, необходимо присутствие «небольшой погрешности» в этом равновесии, и потому, делает вывод Друскин, надо «не исполнять свои желания, но и не подавлять их совсем»⁴⁰. Описывая тип женщин, которые ему нравятся, герой маленького текста Хармса выражает сильное желание, а это значит, что он целиком обращен в будущее. Пленник времени, он заключен между моментом и местом желания (здесь — сейчас) и его удовлетворением (там — потом). Вот почему он рассыпается на множество маленьких шариков. С этой точки зрения миниатюра, слишком далекая от того, чтобы быть простой причудой, становится отзвуком невозможности, в которой находится автор, желающий освободиться от тирании времени и желания, впрочем, не обязательно, как здесь, сексуального. Отметим, однако, что сексуальная тематика занимает очень большое место в произведениях писателя⁴¹. Разумеется, можно предположить, что существует другое, более социологическое прочтение этого текста. Так, в первой фразе говорится то, что вообще не принято говорить публично: сексуальная тематика действительно представляет собой мощный запрет, нарушение которого приводит к освобождению, символизируемому здесь внезапным увеличением персонажа, стремящегося стать великим Целым. Но бедный человек слишком слаб, чтобы вынести это, и он взрывается. Тогда закон, — неизбежный «дворник» которого Пантелей,⁴² являющийся самым жалким его представителем, — вступает в свои права и утверждает порядок, не стоящий более, чем лошадиный навоз, к которому присоединяются останки того, кто шагал не в ногу. Оба эти прочтения не противоречат друг другу. Заключительная фраза возвращает нас к неподвижному миру, где отсутствует желание, к миру, который, по сути, не существует. Проступок героя, заключающийся в нескольких словах, является той «небольшой погрешностью», которая заставляет существовать мир и через него — сам текст. Но операция привела к катастрофе.

Ко всему сказанному следует прибавить символическую важность, которую приобретает шар в этом сочинении в частности и в произведениях Хармса в целом. Мы уже отмечали «случай», написанный в 1934 году, — «Макаров и Петерсен»⁴³, в нем речь идет как раз о книге, рассматривающей желание. Здесь один из персонажей тоже растворяется в воздухе, и слышится только его испуганный голос: он почувствовал себя окруженным шарами. Его спутник берет книгу и читает в ней следующую фразу, завершающую диалог: «<...> Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания»⁴⁴.

Шар, как точка и как круг должен был бы стать автономной системой, к которой стремился Малевич, утверждавший, что «каждая форма есть мир». Но дело принимает другой оборот: каждая из этих частей мира оказывается лишь пылинкой, страдающей от сужения и живущей в неведении о других пылинках такого же типа. И их встреча приводит не к появлению жизни, а к примитивному столкновению, способствующему лишь к увеличению хаоса.

Примечания

1. Будучи вначале поэтом, Липавский (1904—1941) опубликовал одно произведение в сборнике «Цех поэтов» (1922). Его философское наследие до настоящего времени полностью не издано. В 1991 г. появилось «Исследование ужаса» // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 27. 1991 (публ. Ж.-Ф. Жаккара) вместе с нашей статьей «Страшная бесконечность Леонида Липавского». Часть его архива хранится у Л. Друскиной, другая же — в РНБ (Ф. 1232, Я. Друскина). Простое перечисление названий его произведений указывает на близость его мысли к системе мыслей Друскина. Не придерживаясь порядка, укажем на тексты Л. Липавского, хранящиеся в ОР РНБ. Ф. 1232: «Время» — ед. хр. 59; «Определенное (качество, характер, изменения...)» — ед. хр. 63; «Головокружение» — ед. хр. 60; «<О преобразовании>» — ед. хр. 64; «Последовательность» — ед. хр. 65; «Сны» — ед. хр. 68; «Созерцание движения» — ед. хр. 66; «Строение качеств» — ед. хр. 67; «Объяснение времени» — ед. хр. 62; «Исследование ужаса» — ед. хр. 61; «Теория слов» (1935) — ед. хр. 58. Кроме трех последних текстов, несколько более объемных (соответственно 19, 21 и 72 страницы), речь идет о небольших очерках от 3 до 11 страниц, очень неравноценных по качеству и не всегда завершенных. Кроме «Теории слов», эти произведения не датированы. Относительно других библиографических сведений см. примеч. 198 к наст. главе.

2. Эта информация предоставлена нам Л. Друскиной.

3. Александров А. Савельев // Краткая литературная энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1971. Т. 6. С. 590. Упоминание о нем можно найти также: Советские детские писатели: Библиографический словарь (1917—1957). М., 1961. Из статьи А. Александрова следует, что Леонид Савельев — «автор первых книг об Октябре», что плохо, хотя и простительно для 1971 г., но что абсолютно непонятно в 1988 г. Это клише воспроизводится в «Полете в небесах», где А. Александров пишет ни более ни менее как следующее: «Автор историко-революционных и научно-популярных книг для школьников» (Хармс Д. Полет в небеса. С. 533; см. также: Александров А. Автор первых книг об Октябре // Звезда. 1968. № 2. С. 213): Для детей же Липавским написана книга по истории военной стратегии. Во всех этих областях, в которых, да простит нас читатель, мы не смогли углубить наши познания, А. Александров дает следующие названия книг: Следы на камне. 1936; На земле, на воде, в воздухе. М.; Л., 1936; Рассказы об артиллерии. М.; Л., 1941; Военная книга. 1941 (соавтор Н. Никифоров). О нем см.: Перля З. Рассказы об артиллерии // Детская литература. 1941. № 2; Поспелов А. История природы // Что делать. 1941. № 7.

4. Липавский Л. Разговоры.

5. Нам ничего не известно об этом трактате. Очевидно, само его название указывает на то место, которое он должен занять в нашем анализе текучести. Название упомянуто в пояснительной записи в «Теории слов» 1977 г. Друскиным и Т. Липавской (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 58).

6. См. примеч. 240 и 284 к наст. главе.

7. Для этого мы пользуемся афоризмами, любезно предоставленными нам Л. Друскиной. Речь идет о десяти машинописных страницах, которые носят название, не являющееся подлинным, — «<Афоризмы>». Именно под этим названием мы будем о них упоминать в последующих примечаниях.

8. Липавский Л. (Афоризмы).

9. Вот что он писал на эту тему: «Чтобы дать представление о кривизне пространства, воображают еще один охват, при котором можно было бы сравнивать объемы по кривизне, как поверхности в линии. Я думаю, что такого нового охвата существовать не может» (там же). Философ неоднократно возвращается к этой теме и, в частности, в незаконченном очерке «Время» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 59).

10. В связи с проблемой последовательности см.: Липавский Л. Последовательность // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 65. В этом небольшом очерке философ различает четыре типа последовательности: 1) «Преобразование» (например, «математическое действие»); 2) «Изменения» (например, чувств, запахов, температуры); 3) «Охватывание» («рост, течение, излучение»); 4) «Движение» («вращение и передвижение волн и тел»).

11. Липавский Л. (Афоризмы).

12. Там же. См. также цитату в примеч. 209 к наст. главе, которая содержит ту же идею.

13. Там же.

14. «Человек — отношение тела и мира, он опирается как бы на две волны. Их взаимное покачивание и есть человек» (там же).

15. Липавский Л. (Афоризмы). Липавский также показывает этот процесс в описании последствий алкоголя: «В чем суть опьянения? Предметы охватываются глазом более четко, цельнее. Они как бы вырастают или готовятся к полету. Они летят. Человек теряет свое место среди предметов, подвластность им. И это дает освобождение от индивидуальности» (там же). В этом отрывке мы видим опасность, которая подстерегает человека: «освобождение от индивидуальности» граничит с риском потерять всякий контакт с другими предметами, и полет, о котором идет речь, фактически приводит к разрыву реальности. Это приводит нас к теме падения у Хармса. Прием эфира у Хармса и Введенского следует рассматривать в связи с этой проблемой, так же как и рассуждения Липавского о «головокружении», к которым мы вернемся немного дальше. По поводу эфира см. следующую записку Введенского к Хармсу: «Данька я достану эфир на ночь через полчаса пойдем и будем нюхать» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 402). В «Серой тетради» в главе «Время и смерть» мы можем прочитать: «Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно, потому что смерть есть остановка времени» (Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 185).

16. Липавский Л. (Афоризмы).

17. Он говорит о Хлебникове как о «гениальном поэте», который «открыл новую эру, как Леонардо да Винчи предыдущую». Мы видим, что в его описании границ системы, примененной поэтом-футуристом, и, в частности, в его восприятии времени, философ помещается в той же перспективе: «Я не могу читать Хлебникова без того, чтобы сердце не сжималось от грусти. И не внешняя судьба тому причиной, хотя и она страшна. Еще страшнее его внутренняя полная неудача во всем. А ведь это был не только гениальный поэт, а прежде всего реформатор человечества. Он первый почувствовал то, что лучше всего назвать волновым стремлением мира. Он открыл нашу эру, как Леонардо да Винчи предыдущую. И даже своими стихами он пожертвовал для этого, сделав их только комментарием к открытию. Но понять, что он открыл, и сделать правильные выводы он не мог... Он первый ощутил время, как струну, несущую ритм колебаний, а не как случайную аморфную абстракцию. Но его теория времени — ошибки и подтасовки. Он первый почувствовал геометрический смысл слова, но эту геометрию он понял по учебнику Киселева. На нем навсегда остался отпечаток провинциализма, мудрствования самоучки... Между тем он первый увидел и стиль для вновь открывшихся вещей: стиль не только искусства или науки, но стиль мудрости» (там же). О Хлебникове см. также примеч. 287 к наст. главе.

18. Можно подумать, что Липавский употребляет это слово одновременно в том смысле, в каком использовали его формалисты («сюжет»), и в смысле «фабулы», то есть описанные события рассматривались, если говорить пользуясь словарем философа, в их последовательности, даже перед принятием ими литературной формы. Повторим, что не следует пренебрегать влиянием, которое оказывали формалисты, некоторые из них работали в ГИИИ (см. по этому поводу главу 2) на все его поколение. Отметим, что мы находим в «(Афоризмах)» запись длинной дискуссии о волшебных сказках между Липавским и В. Проппом.

19. Упом.: Липавская Т. Встречи с Николаем Алексеевичем и его друзьями // Воспоминания о Н. Заболоцком. М.: Советский писатель, 1084. С. 53. Речь идет о разговоре философа с Заболоцким. Немного дальше Липавский опровергает утверждение поэта о том, что всякая вещь должна оканчиваться: «Вещь должна быть бесконечной и прерываться лишь потому, что появляется ощущение: того, что сказано, довольно» (там же).

20. См. анализ текста «Связь» в нашей статье «De la réalité au texte». С. 294 и сл.

21. Теме исчезновения даже удалось попасть в тексты для детей Хармса: маленькая песенка «Из дома вышел человек» (1937), написанная в один из самых мрачных годов жизни поэта, строится на таком мотиве:

Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
    И в дальний путь,
    И в дальний путь
Отправился пешком

(Хармс Д. Из дома вышел человек (песенка) // Чиж. 1937. № 6. С. 18). Воспроизводилась неоднократно, в частности: Хармс Д. Избранное. С. 263; Полет в небеса. С. 249. Маленький старичок идет прямо и всё дальше:

И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
    И с той поры,
    И с той поры,
И с той поры исчез (там же).

Именно эти стихи являются причиной серьезных неприятностей поэта (см. примеч. 315 к наст. главе). Отметим, что мотив этой песенки использован в стихах: Галич А. Легенда о табаке // Поколение обреченных. Frankfurt/Main: Posev, 1981. S. 124—128; переизд.: Когда я вернусь. Frankfurt/Main: Posev. 1981. S. 132—136. Стихотворение посвящено «Александру Ивановичу Урвачеву» вместо «Даниила Ивановича Ювачева». Это стихотворение к тому же дало свое название пластинке для детей, подготовленной В. Глоцером: Из дома вышел человек: Рассказы о Данииле Хармсе. М.: Мелодия, 1985.

22. Арест Хармса сделался предметом многочисленных рассказов, содержащих, конечно, как долю правды, так и долю вымысла. Удовольствуемся тем, что укажем один намек на этот эпизод, опубликованный в Советском Союзе еще до перестройки. Речь идет об автобиографических записях января 1944 г., опубликованных в «Новом мире» во времена А. Твардовского: «Еще в августе, кажется, 1941 года пришел к нему дворник, попросил выйти за чем-то во двор. А там уже стоял "черный ворон". Взяли его полуодетого, в одних тапочках на босу ногу. В первую же блокадную зиму он умер в тюремной камере. За что? Не знаю» (Пантелеев Л. Из ленинградских записей // Новый мир. 1965. № 5. С. 149). Г. Соллсбери в своей истории блокады Ленинграда использует версию Л. Пантелеева, отвечая на вопрос «За что?» такими словами: «Возможно, из-за его смешной шляпы» (Salisbury H. The 900 Days of the Siege of Leningrad. New York; Evantson: Harper & Row, 1969. P. 171).

23. Хармс использует этот прием неоднократно. См., например, маленькую сказку, возможно незаконченную: «Скасска» <1933>: «Жил-был человек, звали его Семенов. Пошел однажды Семенов гулять и потерял носовой платок. Семенов начал искать носовой платок и потерял шапку. Начал шапку искать и потерял куртку. Начал куртку искать и потерял сапоги.

— Ну, — сказал Семенов, — этак все растеряешь. Пойду лучше домой.

Пошел Семенов домой и заблудился.

— Нет, — сказал Семенов, — лучше я сяду и посижу.

Сел Семенов на камушке и заснул» (Хармс Д. Скасска // Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 26/3—4. 1985. P. 289; публ. Ж.-Ф. Жаккара). Последовательные потери приводят героя к полной неподвижности, а значит — к смерти. Ср. со «случаем» «Потери», приведенным в примеч. 184 к наст. главе. Текст также становится неподвижным, несмотря на то что, начинаясь, как «сказка», классической формулой «Жил-был...», он должен был бы развиваться и иметь конец. Именно это объясняет орфографию названия, и потому публикация этого текста под названием «Сказка» представляет собой досадное искажение (столь же досадное, как и слова «публикуется впервые»), тем более что существует несколько текстов Хармса для детей, имеющих то же название; см.: Хармс Д. Сказка // Литературная газета. 1988. № 24. 15 июня. С. 16 (публ. В. Глоцера). То, что Хармс предпочитал именно такое написание (точно так же, как он в другой раз пожелал написать «Скавка»), очевидно из рукописи, где первое «с» прибавлено над изначально написанным «з» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 232).

24. Хармс Д. Скавка // Собр. произв. Т. 2. С. 40.

25. Улица Надеждинская, где жил Хармс (д. № 11, квартира № 8) — с 1936 г. улица Маяковского, идет от Невского проспекта к улице Салтыкова-Щедрина (прежде Кирочная улица). Именно в этом квартале происходит большинство локализированных действий текстов Хармса.

26. Хармс Д. <Наброски> // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 219. Текст бесспорно относится к 1931 г., написан по старой орфографии, вычеркнут одной чертой синим карандашом, который, вероятно, использовался автором в самом конце жизни для того, чтобы исправлять, комментировать, зачеркивать и классифицировать свои произведения (см. также примеч. 257 к наст. главе). О попытке выявить принципы этой классификации см.: Глоцер В. Даниил Хармс собирает книгу // Русская литература. 1989. № 1. С. 206—212. Вверху текста, который мы помещаем, есть другое, незачеркнутое начало: «В 10 часов утра Невский проспект или, как он назывался в то время, проспект 25-го Октября был шумен и деловит» (там же). Разумеется, тут же вспоминается Гоголь.

27. Большинство этих текстов Хармса неокончено; о важности, придаваемой автором началу повествования, см. часть «Проза нуль и трагическая гармония» главы 4.

28. Марцинский Г. Метод экспрессионизма в живописи. Пг.: Academia.1923 («Искусство современной Европы». Вып. 1).

29. Матюшин М. Закономерности измеряемости цветовых сочетаний: Справочник по цвету. М.; Л.: Госиздат, 1932. С. 13.

30. Этот отрывок является началом одного из предварительных вариантов стихотворения «Я ключом укокал пана...» (Собр. произв. Т. 3. С. 49). Отметим, что в издании М. Мейлаха и В. Эрля, которое охватывает почти все поэтическое творчество Хармса, это стихотворение датировано декабрем 1932 г., в то время как предыдущее-18 сентября 1931 г., что составляет перерыв длительностью в 14 месяцев, охватывающий в том числе период его заключения и ссылки. Этот же вариант датирован 17 января 1930 г. Он вычеркнут одной чертой и сопровождается-записью: «Плохо, а могло бы быть хорошо!»; однако четыре последних стиха, которые мы цитируем, окаймлены синим карандашом (см. примеч. 221 к наст. главе) с комментарием «оставить» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 90). Тема разрезания времени на куски часто встречается, как, например, в следующем стихотворении, где она связана с проблемой, неизменно возникающей во второй половине 1930-х годов — отсутствием вдохновения:

Вечер тихий наступает
Лампа круглая горит
За стеной никто не лает
И никто не говорит.

Звонкий маятник качаясь
Делит время на куски,
И жена во мне отчаясь
Дремля штопает носки.

Я лежу задравши ноги
Ощущая в мыслях кол.
Помогите мне, о Боги!
Быстро встать и сесть за стол
      (1935—1937)

(Хармс Д. «Вечер тихий наступает...» // Русская мысль. 1988. № 3730. 24 июня (Литературное приложение. № 6. С. XII; публ. Ж.-Ф. Жаккара); Новый мир. 1988. № 4. С. 158 (публ. В. Глоцера; в этой публикации пунктуация исправлена, ср.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 179). Курсив наш.

31. Липавский Л. (Афоризмы).

32. Это продолжение предыдущей цитаты (там же).

33. См.: Друскин Я. Классификация точек.

34. См. по этому поводу часть «Цисфинитум» главы 2.

35. Липавский Л. (Афоризмы).

36. Речь идет о диалоге («О мгновении») между Липавским (Л. Л.) и Введенским (А. В.), продолжение которого следующее: «Л. Л.: Почему ты решил, что мгновение бесконечно мало? Свобода дробления — это значит — мгновение может быть любой величины. Они, верно, и бывают всякой величины, большие и малые, включенные друг в друга.

А. В.: Если бы это было так, тогда понятно, почему, как ни относиться ко времени, нельзя все же отрицать смены дня и ночи, бодрствования и сна. День — это большое мгновение» (Липавский Л. Разговоры).

37. Хармс Д. Трактат о красивых женщинах, лежащих на пляже под Петропавловской крепостью, сидящих на Марсовом поле и в Летнем саду и ходящих в столовую Ленклублита // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 88; подписано: Даниил Протопласт; датировано июлем 1933 г. Если к нашему отрывку прибавить следующий эпиграф, то мы будем иметь этот «трактат» полностью: «Эпиграф из тигров: О фу! О фе!». Это заикание, без сомнения, связано с мотивом желания в том плане, как мы его рассматривали на предыдущих страницах и так, как он проявляется в сексуальном варианте в тексте, который следует дальше (см. примеч. 233). Протопласта можно еще встретить в четверостишии, относящемся также к 1933 г.:

Н. Протопласт
спросил однажды дам:
Скажите кто мне даст?
Одна сказала: Я вам дам

(Хармс Д. Собр. произв. Т. 3. С. 139). См. также стих, построенный на тех же созвучиях: «За дам по задам задам» // Воздушные пути (Нью-Йорк). 1963. № 3 (публ. В. Маркова); переизд.: Собр. произв. Т. 1. С. 179.

38. Хармс Д. О том как рассыпался один человек // Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 26/3—4. 1985. P. 302 (публ. Ж.-Ф. Жаккара).

39. Друскин Я. О голом человеке. См. предыдущую часть наст. главы.

40. Друскин Я. О желании. Речь идет о последних словах этого очерка. Относительно мотива желания см. примеч. 172 к наст. главе.

41. По этой теме см.: Jaccard J.-Ph. L'impossible éternité. Réflexions sur le problème de la sexualité dans l'oeuvre de Daniil Harms // Amour et sexualité dans la littérature russe du XX^e siècle. Bern: Peter Lang, 1991. P. 214—247 (с публикацией текстов Хармса).

42. В иерархии самодуров он помещается после человека в сером или черном костюме и милиционера. Напомним, что именно дворник придет за писателем в день его ареста (см. примеч. 217 к наст. главе). Эти недочеловеки водятся в изобилии в текстах Хармса; назовем лишь самые показательные случаи: дворника, символизирующего нечистую силу, в стихотворении «Постоянство веселья и грязи» (1933) (Собр. произв. Т. 4. С. 17—18; Избранное. С. 241—242; Полет в небеса. С. 158) или еще того, кто участвует в аресте Пронина и Ирины Мазер во время их любовных ласк в «Помехе» (1940) (Континент. 1980. № 24. P. 289—291; публ. И. Левина), а также: Полет в небеса. С. 348—350.

43. Хармс Д. Макаров и Петерсен // Ceskoslovenská rusistika. 14. 1969 (публ. А. Флакера); а также Грани. 1971. № 81 (публ. М. Арндта); Избранное. С. 57—58 (под названием «Макаров и Петерсон»); Полет в небеса. С. 374—375. Об этом тексте см. также примеч. 172 к наст. главе.

44. Там же.