Исследование ужаса

Из наследия Липавского, на наш взгляд, самым интересным является сочинение на двадцати страницах, посвященное определению причин появления чувства ужаса у человека, — «Исследование ужаса» (1930-е годы)¹. Связующая нить этого эссе — анализ времени, но на этот раз с иллюстрациями из конкретной жизни того, что до сих пор было только теорией. Из каждой страницы следует, что страх порожден «разлитой, неконцентрированной жизнью»². Этим объясняется, кроме прочего, страх крови, этой жидкой жизни, изливающейся из своих пределов³, и страх ребенка перед желе, дрожащим на блюде. Он плачет, говорит Липавский, не потому, что у него вид живого организма: «Пугает здесь, следовательно, не вообще одушевленность (подлинная или имитация), а какая-то как бы незаконная или противоестественная одушевленность. Органической жизни соответствует концентрированность и членораздельность, здесь же расплывчатая, аморфная и вместе с тем упругая, тягучая масса, почти неорганическая жизнь»⁴.

Философ объясняет этот ужас перед чем-то тягучим его «однородностью», и примеров веществ, возбуждающих этот ужас по той же причине, предостаточно: грязь, слизь, мокрота, слюна, различного рода внутренние секреции, в том числе сперма, и конечно (вот так букет!) — протоплазма.⁵ Относительно последней мы можем прочесть: «Живая плазма не случайно возбуждает брезгливость. Жизнь всегда, в самой основе есть вязкость и муть. Живым веществом является то, о котором нельзя сказать, одно ли это вещество или несколько. Сейчас в плазме как будто один узел, а сейчас уже два. Она колеблется между определенностью и неопределенностью, между индивидуальностью и индивидуализацией. В этом ее суть»⁶.

Кажется, что эти аморфные массы принадлежат низшей сфере существования, и эта клейкая магма жизни перед делением ужасает. Далее Липавский прибавляет к этому списку кишечник, мозг, легкие, сердце и все жидкости, циркулирующие в теле, так же как все простейшие организмы (амебы, моллюски) и некоторые животные, как, например, клопы и черви, так как они состоят из чего-то липкого: «они почти жидкие»⁷. Если мы так долго изучаем этот список, то, безусловно, не потому, что это доставляет нам удовольствие, но оттого, что в произведениях Хармса мы находим болезненное отвращение к этим же вещам, отвращение, превращающееся в некоторого рода наслаждение⁸. Клопы, тараканы (конечно, тут же вспоминается Олейников), различные секреции и вообще мерзость, с которой сталкиваются многие его персонажи, могли бы стать предметом отдельного изучения. Интересно указать, что Липавский несколько раз отмечает: его чувство ужаса имеет эротические начала; он, например, говорит, что груди и ноги ведут независимый образ жизни⁹. Сексуальная тематика очень важна для Хармса, и его эротическое внимание обращено в особенности к женским секрециям, также входящим в классификацию Липавского¹⁰. Мы не имеем возможности изучать эту тему в рамках данного исследования, так как она слишком обширна, но мы много раз обращались к проблеме желания, а значит, и к времени, которое наряду с эротикой занимает значительное место и в творчестве Введенского¹¹.

Возвратимся к идее об общем страхе перед «однородностью», поскольку эта «однородность» есть однородность вечности, которая сама по себе не что иное, как отсутствие времени. Однако если эта вечность прежде была символом победы над последовательностью, состоянием полноты, то сейчас она становится основным источником ужаса. В одном из пунктов «Исследования ужаса» Липавский описывает с тонкостью, свидетельствующей о его поэтической чувствительности, как страх может внезапно овладеть человеком в послеполуденные часы, при этом полдень в действительности, представляет собой нулевую точку:

«В жаркий летний день вы идете по лугу или через редкий лес. Вы идете, не думая ни о чем. Беззаботно летают бабочки, муравьи перебегают дорожку, и косым полетом выскакивают кузнечики из-под ног.

Тепло и блаженно, как в ванне. Цветы поражают вас своим ароматом. Как прекрасно, напряженно и свободно они живут! Они как бы отступают, давая вам дорогу, и клонятся назад. Всюду безлюдно, и единственный звук, сопровождающий вас, это звук вашего собственного, работающего внутри, сердца.

Вдруг предчувствие непоправимого несчастия охватывает вас: время готовится остановиться. День наливается для вас свинцом. Каталепсия времени! Мир стоит перед вами как сжатая судорогой мышца, как остолбеневший от напряжения зрачок. Боже мой, какая запустелая неподвижность, какое мертвое цветение кругом! Птица летит в небе, и с ужасом вы замечаете: полет ее неподвижен. Стрекоза охватила мушку и отгрызает ей голову; и обе они, и стрекоза и мошка, совершенно неподвижны. Как же я не замечал до сих пор, что в мире ничего не происходит и не может произойти, он был таким и прежде и будет во веки веков. И даже нет ни сейчас, ни прежде, ни — во веки веков. Только бы не догадаться о самом себе, что и сам окаменевший, тогда все кончено, уже не будет возврата. Неужели нет спасения из околдованного мира, окостеневший зрачок поглотит и вас? С ужасом и замиранием ждете вы освобождающего взрыва. И взрыв разражается»¹².

Как видим, неподвижность — не обязательно покой, и Друскин не ошибался, когда писал по поводу вестников, что «их пустота страшнее нашей»¹³. Мы наблюдали выше тенденцию, выражающуюся в стремлении приблизиться к нулевой точке, которая является некоторого рода вечным настоящим, без прошлого и без будущего. Между тем она проявляется в «каталепсии времени», в которой нуль и вовсе отсутствует. Полет птицы застыл на месте, ничего не происходит, «даже нет ни сейчас <...>»; таким образом, вечность может присутствовать только в смерти. «Страх полудня», к счастью, всего лишь фантазия, и «небольшая погрешность» («взрыв») прерывает его.¹⁴ Остается «страх пустоты» или «страх падения»¹⁵ — эта тема также важна в творчестве Хармса. Вспомним о падении старых женщин в тексте «Вываливающиеся старухи» (1930-е годы)¹⁶. Отметим по этому поводу, что «ужас», который писатель испытывает перед старостью, как и перед детством, связан с проблематикой времени и смерти¹⁷. Вспомним еще и о падении с крыши в «Упадании» (1940)¹⁸: два человека падают, и в это время другие персонажи выполняют немыслимо большое число действий, как если бы падение было снято на замедленном ходу, а остальное — на ускоренном. Ида Марковна успевает сдернуть свою ночную рубашку, чтобы вытереть пар, осевший на оконных стеклах и мешающий ей смотреть, в то время как другая Ида Марковна, живущая двумя этажами ниже, безуспешно пытается растворить окно, забитое четырьмя гвоздями, и в конце концов — ей еще удается сходить за клещами. И вот на месте ожидаемого происшествия образуется толпа, к которой «не спеша» направляется неизменный милиционер, сопровождаемый не менее неизменным дворником. Если говорить кратко, время постепенно становится неподвижным, чувствуется приближение вечности, а следовательно, и смерти, но, к счастью, они «наконец» (!) падают. Событие произошло, и время возвращается: «И вот наконец, расставив руки и выпучив глаза, падающие с крыши ударились об землю.

Так и мы иногда, упадая с высот достигнутых, ударяемся об унылую клеть нашей будущности»¹⁹.

Итак, смерть (событие) спасла нас от смерти (вечности). И в этом вся человеческая трагедия и безысходность. Мы присутствуем при полном крахе всех способов, направленных на достижение того, что можно было бы несколько помпезно назвать полнотой знания. Все ценности метафизического порядка свергнуты: мы только что наблюдали, что цисфинитная логика ведет к пустоте, поглощающей личность. Но этот анализ можно обобщить. «Отсутствие порядка» влечет не только свободу, но и потерю памяти и хаос — идея, находящаяся в центре «Сонета» (1935):

«Удивительный случай случился со мной: я вдруг позабыл, что идет раньше, 7 или 8.

Я отправился к соседям и спросил, что они думают по этому поводу.

Каково же было их и мое удивление, когда они вдруг обнаружили, что тоже не могут вспомнить порядок счета»²⁰.

И опять спасает падение: «к счастию» (!) мальчуган падает со скамьи и ломает себе челюсти. Так, полет, о важности и положительном значении которого в творчестве Хармса мы говорили, приводит к падению. Вся вселенная обваливается с эсхатологическим треском. Остается лишь Бог, который есть все, то есть ничто, эквивалент смерти, друг-враг:

Кто-то в поле пал
  о монахи
Бог велик и мал
  аллилуия
смерть и друг и враг
  о монахи
Бог и свет и мрак
  аллилуия
смерть кондуктор могил
  о монахи
Бог свиреп и мил
  аллилуия
рухнет жижа и твердь
  о монахи
но не рухнул Бог и смерть
  аллилуия²¹.

Орлы, эти друзья «водяных духов», которые летают так близко к богам и которые напоминают тем, кто не умеет летать, что они малы, даже орлы представляются всего лишь мушками:

Я долго думал об орлах
и понял многое:
орлы летают в облаках,
летают, никого не трогая.
Я понял, что живут орлы на скалах и в горах
и дружат с водяными духами.
Я долго думал об орлах,
но спутал, кажется, их с мухами²².

Итак, «бесконечность» и «неподвижность», ее сопровождающая, влекут за собой смерть. Что касается «небольшой погрешности», «препятствия» и центра всего — нуля, то, вместо того чтобы быть пунктом зарождения жизни, они становятся местом мучительного столкновения. Этот список можно продолжить, и в этом плане нас не удивит, что вода, которая должна была бы быть выражением целостности вселенной, обладая текучестью, стала, говоря словами Липавского, «твердой как камень»²³.

Примечания

1. Липавский Л. Исследование ужаса (б. д.) // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 27. 1991. S. 233—247 (публ. Ж.-Ф. Жаккара). Этот текст еще не был опубликован к моменту написания этих строк, и потому мы цитируем по рукописи (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 61; 21 машинописная страница — без сомнения, копия). Этот текст разделен на 17 пунктов, к которым мы будем обращаться в дальнейших примечаниях.

2. Этот лейтмотив звучит во всем очерке: «В основе страха, вызываемого консистенцией и цветом, лежит страх перед разлитой, неконцентрированной жизнью.

<...> Разлитость жизни выражается в ее равномерном растекании во все стороны, т. е. в отсутствии предпочтительного направления, т. е. симметрии» (там же. Пункт 9). Отсутствие симметрии необходимо связывать с отсутствием центра, присутствие которого необходимо для встречи частей мира.

3. Кровь, которая течет, это отсутствие границ («отличия»), а значит, существования: «Укол, и прорывается интимная связь между стихийной и личной жизнью; кровь устремляется в открывшийся для нее выход, настает ее странное цветение, настает обморок мира, безвременный сон» (там же. Пункт 5; только он один имеет название: «Кровь и сон»).

4. Там же. Пункт 8.

5. Это вызывает содрогание: «Это страх перед вязкой консистенцией, перед коллоидами и эмульсией. Страх перед однородностью, в которой появляются сгущения, тяжи, нити, напряжения зыбкой самостоятельности, структуры» (там же). Вспоминается следующее утверждение Хармса: «Мир, состоящий из чего-то единого, однородного и непрерывного, не может быть назван существующим, потому что в этом мире нет частей, а раз нет частей, то нет и целого» (Хармс Д. <О времени, о пространстве, о существовании>. С. 304). Становится понятно, что страх перед однородностью (или перед желе) тот же, что и перед пустотой и небытием.

6. Липавский Л. Исследование ужаса. Пункт 8.

7. Там же.

8. Липавский непосредственно выражает этот эстетический характер омерзения: «В основе ужаса лежит омерзение. Омерзение не вызвано ничем практически важным, оно эстетическое. Таким образом, всякий ужас — эстетический, и, по сути, он всегда один: ужас перед тем, что индивидуальный ритм всегда фальшив, ибо он только на поверхности, а под ним, заглушая и снимая его, безличная стихийная жизнь» (там же. Пункт 15).

9. В перечне вещей, наводящих страх, который дает философ, после пауков, вшей, клопов, осьминогов, жаб, лягушек, гусениц и т. д., мы находим следующие части тела: живот, зад, женскую грудь, опухоль и нарывы (см.: там же. Пункт 9). Ужасающий или эротический характер той или иной части тела обратно пропорционален степени ее полезности («специализации»). Вот почему (что в достаточной степени напоминает Феллини), чем крупнее эта часть, тем она эротичнее и в то же время — страшнее: «В человеческом теле эротично то, что страшно. Страшна же некоторая самостоятельность жизни тканей и частей тела; женские ноги, скажем, не только средство для передвижения, но и самоцель, бесстыдно живут для самих себя. В ногах девочки этого нет. Именно поэтому в них. нет и завлекательности.

Есть нечто притягивающее и вместе с тем отвратительное в припухлости и гладкости тела, в его податливости и упругости.

Чем неспециализированнее часть тела, чем менее походит она на рабочий механизм, тем сильнее чувствуется ее собственная жизнь.

Поэтому женское тело страшнее мужского; ноги страшнее рук, особенно это видно на пальцах ног» (там же. Пункт 13; приведено полностью).

10. Это верно как относительно его личной жизни (о чем свидетельствуют дневниковые записи), так и его произведений (см.: Jaccard J.-Ph. L'impossible éternité. Réflexions sur le problème de la sexualité dans l'oeuvre de Daniil Harms // Amour et sexualité dans la littérature russe du XX^e siècle. Bern, Peter Lang, 1991). P. 214—247. Проблема сексуальности очень часто связана с проблемой сочинительства, как это происходит в стихотворении «Жене» (1930?), которое начинается с неспособности писать, продолжается эротической сценой, где господствуют женские секреции, и завершается возвращением к чернилам и бумаге:

Давно я не садился и не писал
я расслабленный свисал
из руки перо валилось
на меня жена садилась
я отпихивал бумагу
целовал свою жену
предо мной сидящу нагу
соблюдая тишину
целовал жену я в бок
в шею в грудь и под живот
прямо окал между ног
где любовный сок течет
а жена меня стыдливо
обнимала теплой ляжкой
и в лицо мне прямо лила
сок любовный как и<з> фляжки
я стонал от нежной страсти
и глотал текучий сок
и жена стонала вместе
утирая слизи с ног
и прижав к моим губам
две трепещущие губки
изгибались пополам
от стыда скрываясь в юбке
по щекам моим бежали
струйки нежные стократы
и по комнате летали
женских ласок ароматы.
Но довольно! Где перо?
Где бумага и чернила?
Аромат летит в окно
в страхе милая вскочила.
Я за стол и ну писать
давай буквы составлять
давай дергать за веревку
смыслы разные сплетать

      3 января

(Хармс Д. Жене // Amour et sexualité dans la littérature russe du XX^e circle. Bern: Peter Lang, 1991. P. 223; публ. Ж.-Ф. Жаккара). Однако последние четыре стиха внушают слишком небольшую иллюзию относительно того, что поэт примется за свое писание: так же как нет смысла, а есть смыслы, нет и поэтического языка, а есть лишь буквы.

11. Главным образом, есть незаконченное произведение «<Серая тетрадь>», названное так из-за цвета тетради, в которой оно находится; текст полностью посвящен проблеме времени, пространства, смерти и Бога (см.: Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 181—188). О времени говорится, что оно «съело события», и в основном оно «поедает мир» (с. 186, 188). О половом акте как о «событии», которое заключает вечность, он говорит в «Бурчании в желудке во время объяснения в любви»: «Половой акт, или что-либо подобное, есть событие. Событие есть что-то новое для нас потустороннее. Оно двухсветно. Входя в него, мы как бы входим в бесконечность. Но мы быстро выбегаем из него. Мы ощущаем следовательно событие как жизнь. А его конец — как смерть. После его окончания все опять в порядке, ни жизни нет ни смерти. Волнение перед событием, и вследствие того бурчание и заложенный нос есть, значит, волнение перед обещанной жизнью. Еще в чем тут в частности дело. Да, дело в том, что тут есть с тобой еще участница, женщина. Вас тут двое. А так, кроме этого эпизода, всегда один. В общем тут тоже один, но кажется мне в этот момент, вернее до момента, что двое. Кажется что в женщиной не умрешь, что с ней есть вечная жизнь»

(там же. С. 189). Можно отметить близость этого текста с размышлениями Хармса о препятствии, этом месте встречи двух существ, встречи, которая есть жизнь.

12. Липавский Л. Исследование ужаса. Пункт 3.

13. Друскин Я. Вестники и их разговоры; Вблизи вестников. С. 232.

14. Вот этот «взрыв»: «<...> кто-то зовет вас по имени» (Липавский Л. Исследование ужаса. Пункт 3). В следующем пункте оказалось, что этот зов внутренний, так как в действительности человек всегда один: «Но кто же в последний момент называет вас по имени? Конечно, вы сами. В смертельном страхе вспомнили вы о последнем делителе, о себе, обеими руками схватили свою душу» (там же. Пункт 4). Хотя этот опыт ужасен, он все же обогащает, так как человек познал изначальное состояние мира, он пережил то, что философ называет Противоположным Вращением: «Гордитесь, вы присутствовали при Противоположном Вращении. На ваших глазах мир превращается в первоначальную бескачественную основу» (там же).

15. Там же. Пункт 17. Это первые слова данного пункта.

16. Хармс Д. Вываливающиеся старухи // Грани. 1971. № 81 (публ. М. Арндта; под названием «Вывалившаяся старуха»); Избранное. С. 48 (с той же ошибкой); первая публикация в Советском Союзе: В мире книг. 1974. № 4. С. 95 (публ. А. Александрова); Полет в небеса. С. 356. Рассказы, образующие цикл «Случаи», были переписаны в определенном порядке в тетрадь (см.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 228). Вероятно, они все написаны между 1933 и 1939 гг. (значит, после ссылки); переписав их, Хармс не поставил дат. Черновики же, напротив, иногда позволяют точнее расположить эти тексты во времени, что не относится к тексту «Вываливающиеся старухи» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 316). Об этом цикле рассказов см.: Кобринский А. Цикл Даниила Хармса «Случаи» как единое целое // Материалы XXVI всесоюзной научной студенческой конференции. Новосибирск, 1988. С. 64—69.

17. «Старухи» кишат в текстах Хармса, но мы вовсе не собираемся составлять их список. Упомянем, однако, повесть «Старуха» (1939), в которой старуха, державшая в начале повествования в своих руках часы без стрелок, приходит умирать к рассказчику: Хармс Д. Старуха // Избранное. С. 129—165; «Новый мир». 1988. № 4. С. 142—156 (публ. В. Глоцера); Полет в небеса. С. 398—430. Перед этим было еще стихотворение 1933 г., которое имеет то же название и где старость трактуется в тематике времени и текучести:

Года и дни бегут по кругу.
Летит песок; звенит река.
<...>
Теперь тебе весь мир несносен,
Противен ход годов и дней.
Беги, старуха, в рощу сосен
И в землю лбом ложись и тлей

(Хармс Д. Старуха // Собр. произв. Т. 4. С. 19; «Новый мир». 1988. № 4; с. 159 (публ. В. Глоцера). Отметим, что существует два варианта этого стихотворения, один от 19, другой (опубликованный) от 20 октября 1933 г., и что в конце второго есть комментарий автора: «плохо» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 142). Что касается детей, они часто возникают в видениях Хармса и нередко вместе со стариками (которые также падают), как мы видим это в следующем тексте:

«Я поднял пыль. Дети бежали за мной и рвали на себе одежду. Старики и старухи падали с крыш. Я свистел, я громыхал, я лязгал зубами и стучал железной палкой. Рваные дети рвались за мной и, не поспевая, ломали в страшной спешке свои тонкие ноги. Старики и старухи скакали вокруг меня. Я несся вперед! Грязные, рахитичные дети, похожие на грибы поганки, путались под моими ногами. Мне было трудно бежать. Я поминутно спотыкался и раз даже чуть не упал в мягкую кашу из барахтающихся на земле стариков и старух. Я прыгнул, оборвал нескольким поганкам головы и наступил на живот худой старухи, которая при этом громко хрустнула и тихо произнесла: "замучили". Я не оглядываясь побежал дальше. Теперь под моими ногами была чистая и ровная мостовая. Редкие фонари освещали мне путь. Я подбегал к бане. Приветливый банный огонек уже мигал передо мной, и банный уютный, но душный пар уже лез мне в ноздри, уши и рот. Я не раздеваясь пробежал сквозь предбанник, потом мимо кранов, шаек и нар, прямо к полке...

Горячее, белое облако окружило меня. Я кажется, лежу...

И вот тут-то могучий отдых остановил мое сердце.

февр. 1939 г.»

(Хармс Д. «Я поднял пыль...» // Soviet Union/Union Soviétique. Vol. 7/1—2. 1980 (публ. И. Левина); под придуманным публикатором заглавием «Погоня» — В мире книг. 1987. № 12. С. 86; публ. В. Глоцера). В этих строчках мы отчетливо видим страх героя, барахтающегося между стариками и детьми, в которых есть нечто общее с границей, а именно — с небытием перед рождением и после смерти («могучий отдых»). Это небытие делает жизнь равной мгновению, которое является лишь мгновением страдания и тоски. Тот же мотив прослеживается и в незаконченном стихотворении осени 1933 г., которое представляет сумму всех упомянутых мотивов (детство, старость, время и река):

День превращается в ночь как вода
сутки вертятся, проходят года
люди растут словно листья травы
одни ошибались, другие правы
когда утверждали, что время — река
ребенок достигнув умом старика

(Хармс Д. «День превращается в ночь как вода...» // Собр. произв. Т. 4. С. 68). См. еще несколько фраз, записанных писателем на одном листе: «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!

***

Я уважаю только молодых, здоровых и пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно.

***

Старух, которые носят в себе благоразумные мысли, — хорошо бы ловить арканом.

***

Всякая морда благоразумного фасона вызывает во мне неприятное ощущение.

***

Что такое цветы? У женщин между ног пахнет значительно лучше. То и то природа, а потому никто не смеет возмущаться моими словами.

***

Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых» (Хармс Д. <Наброски> // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 219). И, наконец, текст «Статья», возможно незаконченный, где дети рассматриваются как жестокие и капризные старики, которых лучше держать обособленно: «Прав был император Александр Вильбердат, огораживая в городах особое место для детей и их матерей, где им пребывать только и разрешалось.

Беременные бабы тоже сажались туда же за загородку и не оскорбляли своим гнусным видом взоров мирного населения.

Великий император Александр Вильбердат понимал сущность детей не хуже фламандского художника Тенирса, он знал, что дети — это в лучшем случае жестокие и капризные старички. Склонность к детям почти то же, что склонность к зародышу, а склонность к зародышу почти то же, что склонность к испражнениям.

Неразумно хвастаться: "Я хороший человек, потому что люблю зародыши, или потому что я люблю испражняться". Точно так же неразумно хвастаться: "Я хороший человек, потому что люблю детей".

Великого императора Александра Вильбердата при виде ребенка тут же начинало рвать, но это нисколько не мешало ему быть очень хорошим человеком.

Я знал одну даму, которая говорила, что она согласна переночевать в конюшне, в хлеву со свиньями, в лисятнике, где угодно, — только не там, где пахнет детьми. Да, поистине это самый отвратительных запах, я бы даже сказал: самый оскорбительный.

Для взрослого человека оскорбительно присутствие детей. И вот, во времена Великого императора Александра Вильбердата показать взрослому человеку ребенка считалось наивысшим оскорблением. Это считалось хуже, чем плюнуть человеку в лицо, да еще попасть, скажем, в ноздрю. За "оскорбление ребенком" полагалась кровавая дуэль» (Хармс Д. <Статья без даты> // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 383).

18. Хармс Д. Упадание // Soviet Union/Union Soviétique. Vol. 7/1—2. 1980 (публ. И. Левина); «Книжное обозрение». 1988. № 1. 1 января (публ. В. Глоцера). Этот рассказ интересен с точки зрения текстологии (см.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 310). Прежде всего, надо сказать, что существует первое название, которое относится непосредственно к тем проблемам, о которых мы говорим в этой главе: «Вдали и вблизи». Это название, вычеркнутое тогда же, когда был написан текст, было, однако, подчеркнуто впоследствии синим карандашом, и, возможно, именно его и следует принять. Исправления красным и синим карандашами позволяют хронологически отнести к самому концу жизни Хармса работу по приведению им в порядок своих бумаг, о которой мы уже упоминали (см. примеч. 221 к наст. главе). После подписи («Д. Х.») есть запись:

«писано четыре дня. Закончено в ħ 7 ♎ 1940 года», то есть в субботу, 7 октября 1940 г. В таблицах, приведенных Папюсом (см. примеч. 119 к главе 2), мы находим объяснение h: речь идет о субботе, которая связана с Сатурном, с черным цветом и со свинцом, что наводит, кроме указания дня, на мысль о состоянии духа в тот момент, когда писался этот текст (Сатурн — зловредная планета) (см.: Папюс. Первоначальные сведения по оккультизму. СПб., 1911. С. 106). Этот знак встречается в большой эзотерической таблице, о которой мы уже говорили (см. примеч. 119 к главе 2), где ему приписываются следующие значения: женщина, коса, смерть, «превращение» человека (см.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 368). А. Герасимова и А. Никитаев склоняются к мысли, что таблица датируется началом 1930-х годов, в то время как Хармс использует эту манеру датировки только около 1940—1941 гг., что заставляет думать, что в этих знаках не следует видеть ничего, кроме указания времени. Между тем вовсе не является невозможным то, что писатель хранил в памяти некоторые из этих значений, тем более что в отдельных случаях они превосходно согласуются с текстом. Так, мы имеем следующие значения знака (Весы в знаках зодиака): поле, сила, Фемида, равновесие. Если это последнее обходится без всяких комментариев, то небесполезно вспомнить, что Фемида олицетворяет не только равновесие, поскольку является правосудием и установленным порядком, но еще и ту, которая вместе с Зевсом дала рождение Горам и Мойрам; они символизируют время, а значит — смерть. Следовательно, можно читать этот текст несколько в ином ключе, не с точки зрения наблюдателя, но по отношению к тому, кто падает: это падение символизирует его жизнь (известно, что во время падения вспоминается вся жизнь), асфальт, о который он разбивается, — нулевую точку, от которой уже больше невозможно оторваться; но его смерть («превращение») повлечет остановку движения, связанного со временем, возврат к установленному порядку, то есть к неподвижности смерти и вечности великого ничто. Итак, именно жизнь является небольшой погрешностью. Чтобы этот текстологический комментарий был полным, отметим еще, что в зачеркнутом варианте два человека должны упасть на старуху. По поводу этого текста см. еще: Кобринский А. Some features of the poetics of Kharms's prose: the story Upadanie (The Falling) // Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd. Essays and Materials. London: The Macmillan Press Ltd, 1991 (изд. N. Cornwell).

19. Хармс Д. Упадание. Это последние слова текста.

20. Хармс Д. Сонет // Грани. 1971. № 81 (публ. М. Арндта); Избранное. С. 49—50; Полет в небеса. С. 357. Речь идет о первых словах этого рассказа.

21. Хармс Д. Гвидон (1930) // Собр. произв. Т. 2. С. 115.

22. Хармс Д. «Я долго думал об орлах...» // Собр. произв. Т. 4. С. 65. Речь идет о последнем оконченном стихотворении Хармса. Поскольку оно датировано 15 марта 1939 г., то есть за два года до ареста, мы видим, в какой степени это связано с потерей поэтической речи, которую мы наблюдаем.

23. Липавский Л. Исследование ужаса. Мы вернемся к этому отрывку немного дальше.