Одиночество, страх, небытиеВыражение «погашение надежд» нам кажется особенно значимым, поскольку раскрывает одну из основных причин перехода к тому типу литературы, у которого даже в постреволюционном периоде развития мало общего с авангардом, к литературе, отличающейся полным отсутствием надежд. Футуризм и революция были, по крайней мере, связаны друг с другом общим стремлением к идеализированному будущему. Но после социального взрыва прошло пятнадцать лет, и в конце первого пятилетнего плана ситуация сильно изменилась. Хотя установившая свои порядки и сконцентрировавшаяся на одном человеке революция уже начинала походить на желанное светлое будущее («Жить стало лучше, товарищи...»), надо уточнить, что «головокружение от успехов» абсолютно не коснулось интересующих нас писателей. В конце декабря 1931 года Хармс был арестован в первый раз вместе с Введенским и многими другими1 исключительно по литературным мотивам, с чем у нас еще будет возможность сказать немного дальше2. Этот арест и последовавшие затем заключение и короткая ссылка в Курск летом 1932 года намечают решительный поворот в творчестве поэта. С точки зрения его биографии этот эпизод свидетельствует о начале длительного процесса маргинализации. Именно в Курске, в одиночестве и бездействии, им овладевает «собачий страх», отныне не покидающий его до самой смерти и механизм которого описан с клинической точностью: «Я один. Каждый вечер Александр Иванович3 куда-нибудь уходит, и я остаюсь один. Хозяйка ложится рано спать и запирает свою комнату за четырьмя дверями, и только я один сижу в своей маленькой комнате и жгу керосиновую лампу. Я ничего не делаю: собачий страх находит на меня. Эти дни я сижу дома, потому что я простудился и получил грипп. Вот уже неделю держится температура и болит поясница. Но почему болит поясница, почему неделю держится температура, чем я болен и что мне надо делать? Я думаю об этом, прислушиваюсь к своему телу и начинаю пугаться. От страха сердце начинает дрожать, ноги холодеют, и страх хватает меня за затылок. Я только теперь понял, что это значит. Затылок сдавливают снизу, и кажется: еще немножко и сдавят всю голову сверху, тогда теряется способность отмечать свои состояния, и ты сойдешь с ума. Во всем теле начинается слабость, и начинается она с ног. И вдруг мелькает мысль: а что, если это не от страха, а страх от этого. Тогда становится еще страшнее. Мне даже не удается отвлечь мысли в сторону. Я пробую читать. Но то, что я читаю, становится вдруг прозрачным, и я опять вижу свой страх. Хоть бы Александр Иванович пришел скорее! Но раньше чем через два часа его ждать нечего. Сейчас он гуляет с Еленой Петровной4 и объясняет ей свои взгляды о любви»5. Страх, рожденный в одиночестве, физически воздействует на героя. Ощущая огромную пустоту, которой становится окружающий его мир, он замыкается на самом себе. «Прислушиваюсь к своему телу», — говорит он. Но это начало фатального сужения. Поэт зажат в тиски снизу и сверху: его заставляет сжиматься именно однородность мира. Вспоминается фраза: «Можно часами ходить от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода»6. И опять возникает ощущение, что мир предметов затвердевает и ограничивает поэта настолько, что мешает ему двигаться. Наступает неподвижность, а значит — смерть. В этом — весь ужас мысли о том, что физические действия являются причиной страха, а не наоборот; итак, речь идет о внутреннем явлении. Процесс приводит к полному исчезновению реальности: то, что поэт безуспешно пытается читать, чтобы уцепиться за мир и избежать исчезновения и освободиться от тотального давления, — «становится прозрачным». Он оказывается наедине со своим «собачьим страхом», то есть с самим собой. Мы решили остановиться на этом тексте, так как он хронологически относится к повороту не только в биографии Хармса, но и в его поэтическом творчестве. Начиная с этого момента жизнь поэта превращается в длинный спуск в ад, что приводит к тяжелейшему кризису в 1937 году. Его дневники показывают, что в этом году отношения Хармса с Детгизом — единственным издательством, которое его печатало, — катастрофически ухудшились7. У него больше нет денег, он страдает от голода; «ужас» становится каждодневным и постоянным: Так начинается голод: Но мы не станем описывать историю несчастий поэта — это была бы слишком длинная история, да к тому же это не входит в нашу задачу. Однако необходимо помнить эти факторы истории падения поэтической системы, применявшейся: Хармсом в первые годы своей литературной жизни. Случайности материального мира приведут к явному творческому тупику. Это явствует из его дневников, где изобилует прилагательное «ужасный» («Боже, какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние»9) и намеки на невозможность писать. Чувство падения преобладает над всеми остальными, а надежды приподняться — никакой. 12 января 1938 года он наконец пишет: «Так низко, как я упал, — мало кто падает. Я упал так низко, что мне уже теперь никогда не подняться»10. Но даже если не читать его дневников, достаточно лишь окинуть взглядом стихотворное творчество поэта в целом: период с 1933 года до смерти уместился всего в один том издания Михаила Мейлаха и Владимира Эрля, в то время как предыдущий период примерно такой же по продолжительности составил три тома11. Тематически 1933 год явился как бы переходным между двумя моментами его творческого пути. В августе того же года он пишет следующий диалог в стихах, в котором словами двух персонажей выражаются два полюса его духовного состояния: Мне все противно. В первой строфе «вечность» и «мгновение» являются негативными категориями. Во второй изображен шарик (круг) — символ бесконечности и совершенства. Если здесь мы еще наблюдаем чередование безмятежности и страдания, то, напротив, начиная с 1934—1935 годов поэзия Хармса все более и более склоняется к стихам, выражающим, скорее, второе состояние души, нежели первое. С этого времени она приобретает две основные черты. Первая — прямое обращение к Богу, которого поэт просит освободить его от «лени, падения и мечтания»13 и наградить «Словом Твоим» и «дивными Словами Твоими»14 и наконец дать ему силу победить неподвижность движением, то есть силу писать: Господи, накорми меня телом Твоим, Вторая особенность — постепенный переход к прозе как литературной форме16. Начиная с этого времени поэт, «покинутый небом»17, обращается к рассказу, считая его более способным выражать мир, но теперь уже не в его гармонии (что являлось целью «текучести» или «бессмыслицы»), а его абсурдности. Камю говорил, что абсурд «не в человеке <...>, и даже не в мире, но в их общем присутствии»18. Сознание неизбежного разногласия между ними определило чувство, господствующее в душе поэта в конце 1930-х годов, так же как и основные свойства его сочинений. * * * «Надо ли выходить из равновесия?» — задает себе вопрос Хармс в январе 1937 года19. В этом простом вопросе заключен весь трагизм дилеммы, с которой сталкивается поэт. Равновесие занимает центральное положение нуля, не требующее «никаких усилий», «никакой борьбы»20. Это отсутствие движения («неподвижность») напоминает не покой «вестников», но скорее небытие, смерть. Разрешение, как мы видели, в «некотором равновесии с небольшой погрешностью». К несчастью, выходить из этого стабильного положения опасно: существует серьезная угроза — небольшая погрешность может стать большой, и равновесие будет навсегда нарушено, вовлекая всю вселенную в пропасть падения. Ведь отклониться от центра — значит подвергнуться ударам. Мы сможем еще вернуться ко второй части этой альтернативы в следующей главе, поскольку насилие и столкновение — основные темы прозы Хармса. Что касается первой части альтернативы, связанной с чувством страха пустоты и небытия, она в особенно убедительной форме раскрывается в тексте, написанном 18 сентября 1934 года, то есть после переворота, происшедшего в 1932—1933 годах, — «О явлениях и существованиях № 2»: «Вот бутылка с водкой, так называемый спиртуоз. А рядом вы видите Николая Ивановича Серпухова. Вот из бутылки поднимаются спиртуозные пары. Посмотрите, как дышит носом Николай Иванович Серпухов. _ Посмотрите, как он облизывается и как он щурится. Видно, это ему очень приятно, и главным образом потому, что спиртуоз. Но обратите внимание на то, что за спиной Николая Ивановича нет ничего. Не то чтобы там не стоял шкап, или комод, или вообще что-нибудь такое, — а совсем ничего нет, даже воздуха нет. Хотите верьте, хотите не верьте, но за спиной Николая Ивановича нет даже безвоздушного пространства, или, как говорится, мирового эфира. Откровенно говоря, ничего нет. Этого, конечно, и вообразить себе невозможно. Но на это нам плевать, нас интересует только спиртуоз и Николай Иванович Серпухов. Вот Николай Иванович берет рукой бутылку со спиртуозом и подносит ее к своему носу. Николай Иванович нюхает и двигает ртом, как кролик. Теперь пришло время сказать, что не только за спиной Николая Ивановича, но впереди — так сказать, перед грудью — и вообще кругом нет ничего. Полное отсутствие всякого существования, или, как острили когда-то: отсутствие всякого присутствия. Однако давайте интересоваться только спиртуозом и Николаем Ивановичем. Представьте себе, Николай Иванович заглядывает вовнутрь бутылки со спиртуозом, потом подносит ее к губам, запрокидывает бутылку донышком и выпивает, представьте, весь спиртуоз. Вот ловко! Николай Иванович выпил спиртуоз и похлопал глазами. Вот ловко! Как это он! А мы теперь должны сказать вот что: собственно говоря, не только за спиной Николая Ивановича или спереди и вокруг только, а также и внутри Николая Ивановича ничего не было, ничего не существовало. Оно, конечно, могло быть так, как мы только что сказали, а сам Николай Иванович мог при этом восхитительно существовать. Это, конечно, верно. Но, откровенно говоря, вся штука в том, что Николай Иванович не существовал и не существует. Вот в чем штука-то. Вы спросите: а как же бутылка со спиртуозом? Особенно куда вот делся спиртуоз, если его выпил несуществующий Николай Иванович? Бутылка, скажем, осталась. А где же спиртуоз? Только что был, а вдруг его и нет. Ведь Николай Иванович не существует, говорите вы. Вот как же это так? Тут мы и сами теряемся в догадках. А впрочем, что же это мы говорим? Ведь мы сказали, что как внутри, так и снаружи Николая Ивановича ничего не существует. А раз ни внутри, ни снаружи ничего не существует, то, значит, и бутылки не существует. Так ведь? Но, с другой стороны, обратите внимание на следующее: если мы говорим, что ничего не существует ни внутри, ни снаружи, то является вопрос: изнутри и снаружи чего? Что-то, видно, все же существует? А может, и не существует. Тогда для чего мы говорим изнутри и снаружи? Нет, тут явно тупик. И мы сами не знаем, что сказать. Досвидания.
Даниил Дандан
Несколько предварительных замечаний накладываются друг на друга. Прежде всего надо отметить, что к году написания этих строк, к 1934-му, относятся всего семь законченных стихотворений22, акценты и основная тематика которых не имеют ничего общего с прежними стихами. «И вот настал ужасный час», когда мир рушится. «Грозный Бог» «сдунул пыль веков» и «летит один» в пространстве — времени, эсхатологически равном нулю; вокруг — сплошной мрак: «<...> 18 сентября того же года Хармс пишет три текста, каждый из которых вращается вокруг проблемы существования реального мира. Мы уже ознакомились с одним из них — «О равновесии», выводящем на сцену того же героя, что и в тексте, интересующем нас сейчас. Это Иван Николаевич Серпухов. Во втором тексте, носящем название «О явлениях и существованиях № 1»24, художник Микель Анжело и Комаров видят, как на небе появляется, подобно комете, огромная ложка. Мужчины охвачены такой же паникой, как и туристы в гостинице «Европейской» при появлении феи в произведении «О равновесии», и запираются дома. Но «против небесного явления, — говорит рассказчик, — доской не загородишься»25. И он прибавляет: «У нас в доме живет Николай Иванович Ступин, у него теория, что все — дым. А по-моему, не все дым. Может, и дыма-то никакого кет. Ничего, может быть, нет. Есть одно только разделение. А может быть, и разделения-то никакого нет. Трудно сказать»26. Если предварительно, то есть перед делением, ничего не существует, то трудно допустить, чтобы само это деление также существовало. Именно этот «тупик» — в основе сюжета текста «О явлениях и существованиях № 2». Этот рассказ, если осмелиться его так называть, построен на чередовании двух составляющих, фактически лишенных содержания. Первая — «действие» — представляет собой сюжет того же типа, что предлагает Липавский, и его можно выразить в нескольких словах: Серпухов выпивает. Вторая — описание, также умещающееся в двух словах: ничего нет. Мы присутствуем при победе этого ничего, которое постепенно приводит к неподвижности и небытию персонажа, действия, сюжета, короче говоря — всего того, что составляет «нормальный» прозаический текст. Интересно проследить развитие этого процесса. Своим существованием Серпухов обязан рассказчику. Это суждение могло бы показаться банальным, но, однако, приобретает смысл в контексте сочинения <«О времени, о пространстве, о существовании»>. «Там» персонажа («то») и «тут» рассказчика («это») встречаются, а впоследствии, посредством систематического употребления императивов («обратите внимание»), появляется «тут» читателя. В таком ракурсе текст является местом встречи, «препятствием». Но оно не приводит к рождению жизни: как только происходит деление, нуль берет верх и ограничивает повествование. Именно по этой причине, вместо того чтобы охватить «расширенным смотрением» великое движение вселенной, рассказчик сосредоточивается на одной лишь мизерной детали, порожденной этой встречей. Речь идет как раз о смотрении под узким углом, о котором говорил Матюшин27. Однако даже с помощью этого маленького тривиального жеста, взятого, впрочем, из повседневной жизни (человек пьет из горлышка) и подчеркивающего победу быта, рассказчику не удается заставить жить своего героя. Его взгляд постоянно обращен на то, что окружает Серпухова, то есть на ничто, и то притяжение, которое вызывает в нем пустота, становится впоследствии фатальным. Но в наблюдении небытия рассказчиком есть определенная градация. Сначала говорится, что за персонажем ничего нет. Речь идет о заднем плане, без которого, в конце концов, можно обойтись. Этот первый этап дополняется констатацией, что «ничто» — не означает отсутствие предмета и что речь идет, скорее, о космической пустоте, которую, как замечает рассказчик, и «вообразить себе невозможно», что безусловно приводит художника к катастрофическим последствиям. Следующий этап заключается в утверждении того, что ничего нет не только за Серпуховым, но также и перед ним и вокруг него. И вот тут-то проблема изображения становится почти неразрешимой: персонаж тупо плавает в небытии. Наконец, мы узнаём, что ничего нет даже внутри описываемого объекта и что он и вовсе не существует: как же в таких условиях представить границу? Препятствие, в данном случае текст, в действительности является местом-нулем. Но не супрематическим нулем Малевича, а нулем смерти, и как же прав был Введенский, говоря, что «ничего и ничего нельзя сложить вместе»28. В плане литературы это предполагает прежде всего разрушение всех систем отношений, установленных языком: если нет ничего, то как же можно употреблять выражения типа «изнутри» и «снаружи» («Для чего мы говорим изнутри и снаружи?»), сама семантика которых предполагает отношение? Вот почему литературное пространство постепенно замыкается. «И мы сами не знаем, что сказать», — заявляет рассказчик перед тем, как распрощаться. Заходит в тупик не что иное, как поэтический язык. Остается лишь наводящее тоску молчание. Бездна, пустота, деление, разрыв, удар, столкновение, ужас, страх, одиночество: предыдущие страницы показали, каким образом основные черты мировоззрения и поэтики Хармса постепенно приняли направление, вступающее в противоречие с замыслами писателя, изложенными в первых двух главах. Все ценности низвергнуты, и в конце концов появляются качества, уже не свойственные авангарду, но присущие тому типу литературы, который следует сблизить, хотя и с осторожностью, с литературой абсурда — понятие, которое следует рассмотреть подробнее. Кроме того, мы выделили два четких периода в поэтическом пути Хармса: первый характеризуется близостью к авангарду, и в нем доминирует метафизическое стремление охватить вселенную; другой же направлен к абсурду, и им управляет тяжелый экзистенциальный кризис. Было бы, однако, крайним упрощением разделять эти две тенденции несколькими месяцами ссылки, которую писатель провел в Курске. Действительно, многие черты, преобладающие в его поэтике в конце тридцатых годов, присутствуют в его творчестве уже с первых лет, с той лишь разницей, что они звучат в менее трагической интонации. Пьеса «Елизавета Бам» — прекрасный тому пример: хотя она была написана гораздо раньше, в 1927 году, в ней больше общего с пьесами Эжена Ионеско и Сэмюэла Беккета, нежели с «Зангези» Хлебникова или «Победой над солнцем» Крученых, — в историческом контексте которых она создавалась. В конце 1927 года, накануне первого пятилетнего плана, победы над солнцем сдержаны отнюдь не всеми... Примечания1. Художники Б. Эрбштейн и С. Гершов, Е. Сафонова, И. Андроников, В. Ермолаева и, хотя за другое «правонарушение», А. Туфанов. В. Ермолаева иллюстрировала много текстов Хармса для детей (см. об этом примеч. 20 к главе 2). 10 лет назад М. Мейлах писал, что речь идет о подготовительных мерах к чистке в детской литературе, что привело в 1937 г. к ликвидации редакции Маршака (Мейлах М. Предисловие/Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XXIII—XXIV). КГБ, у которого сегодня имеется полная возможность заниматься сенсациями, подтвердило эти сведения устами В. Пруликова, высказавшегося в интервью. Из него мы узнаем, что Хармс действительно не был реабилитирован по этому делу: «Скажу о материалах на Даниила Хармса. Окончательное решение по ним примут, разумеется, прокуратура и суд. Но свое суждение, думаю, могу высказать. Тем более, что по поводу трагической судьбы этого талантливого литератора к нам поступает немало запросов от писателей и кинематографистов. Даниил Хармс был арестован в 1931 году вместе с другими известными в то время литераторами по делу ленинградского издательства «Детская литература». Обвинения были вымышленными, явно инспирированными. Но Хармс был приговорен к 3 годам лишения свободы, а затем этот срок ему заменили высылкой. <...> Сейчас мы столкнулись с тем, что Хармс был уже много лет назад реабилитирован в связи со вторым арестом. Вместе с тем по делу 1931 года он до сих пор не реабилитирован и лживые обвинения с него не сняты. Поэтому дело нуждается во вторичном пересмотре» (Гласность и госбезопасность: Беседа с начальником управления КГБ СССР по Ленинградской области Пруликовым В.М. // Ленинградская правда. 1988. № 229. 4 октября. С. 2—3). Именно из этого интервью стало также известно, что Хармс был помещен в психиатрическую больницу после своего второго ареста, а не в тюрьму, как считалось долгое время. М. Мейлах рассказывает, что узнал об этом факте во время изучения своего собственного «дела»: досье ОБЭРИУ было представлено как вещественное доказательство, показывающее, какими порочными писателями он занимается (Мейлах М. Daniil Harms: Anecdota posthuma. Посмертные анекдоты Даниила Хармса // Русская мысль. 1991. № 3781. 23 июня. Литературное приложение. № 8. С. X—XII). Что касается первого обвинения против поэта в 1932 г., то оно было наконец снято 18 января 1989 г. Президиумом городского суда Ленинграда. В целом о событиях, постигших Детгиз в 1932 г., см. насыщенную информацией статью: Устинов А. Дело детского сектора Госиздата: Предварительная справка // Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л., 1990. С. 125—136. В эту статью включены письма Хармса, написанные в Курске А. Пантелееву, что представляет собой один из редких источников (хотя и скудных) об этом периоде жизни писателя. 2. Освобожденный 18 июня, Хармс был сослан 13 июля. Этот короткий период был весьма насыщенным. Он пишет в своей записной книжке: «Свобода, вечером у Житкова. 19 июня: В Царском. 20 июня: у Заболоцкого. 22 июня: у Житкова. Летнее солнцестояние. 23 июня: Ночевал у меня Левин. 24 июня: На автомобиле в Царское. 25 июня: у Олейникова. Провожали Соколова. 26 июня: у Наташи. 27 июня: На веранде. Чувствую себя неважно. Сильно похудел» (Хармс Д. Полет в небеса. С. 549). Относительно ссылки см.: Хармс Д. «Мы жили в двух комнатах...» // Русская мысль. 1988. № 3730. 24 июня (Литературное приложение. № 6. С. XI; публ. Ж.-Ф. Жаккара). Отметим, что в течение всего этого периода Хармс практически ничего не написал, кроме текста «Бесконечное, вот ответ на все вопросы...», о котором шла речь в главе 2 наст. работы. В его поэтическом творчестве мы определенно видим пробел между 18 сентября 1931 г. и декабрем 1932 г. (см.: Хармс Д. Собр. произв. Т. 3. С. 48—49). Завеса над этим периодом была приоткрыта опубликованием трех писем, написанных в ссылке: Хармс Д. Письма А.И. Пантелееву из Курска // Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л., 1990. С. 131—133 (публ. А. Устинова). В архивах можно найти еще одно упоминание о Курске в письме к некому доктору (личность его не установлена), с которым он вел дискуссии (неизвестно, было ли отправлено это письмо): «Дорогой Доктор,
3. Александр Иванович, то есть Введенский. М. Мейлах сообщает, что Хармс, Введенский, Б. Эрбштейн и Е. Сафонова, все четверо, прибыли в Курск 13 июля 1932 г. Но 26 сентября Е. Сафонова переехала в Вологду, и Введенский попросил разрешения поехать вместе с ней, что и было позволено сделать 1 октября (см.: Мейлах М. Предисловие // Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XXIV). Два друга прожили вместе только два с половиной месяца. 4. Елена Петровна — возможно, Е.В. Сафонова, чье отчество Хармс перепутал. 5. Хармс Д. «Я один...» // Русская мысль. 1988. № 3730. 24 июня. Литературное приложение. № 6. С. XI (публ. Ж.-Ф. Жаккара). 6. Хармс Д. «Как легко человеку запутаться...» (см. примеч. 268 к наст. главе). 7. Достаточно проследить ритм публикаций Хармса в «Чиже»: 1935 г. — 5 публикаций; 1936 г. — 8; 1937 г. — 1; 1938 г. — 8; 1939 г. — 5; 1940 г. — 6; 1941 г. — 5. В этот подсчет входят некоторые названия, которые не фигурируют в первой публикации нашей библиографии (Jaccard J.-Ph. Daniil Harms. Bibliographie // Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 26/3—4. 1985. P. 500—501). Между № 3 1937 г. и № в 1938 г. был перерыв. Этот перерыв длиной в целый год последовал за стихотворением «Из дома вышел человек...» (см. примеч. 216 к наст. главе), явившемся причиной серьезных неприятностей с Детгизом. Они нашли отражение в дневниковых записях Хармса: «Пришло время еще более ужасное для меня. В детиздате придрались к каким-то моим стихам и начали меня травить. Меня прекратили печатать. Мне не выплачивают деньги, мотивируя какими-то случайными задержками. Я чувствую, что там происходит что-то тайное, злое. Нам нечего есть. Мы страшно голодаем. Я знаю, что мне пришел конец. Сейчас иду в Детиздат, чтобы получить отказ в деньгах. 1 июня 1937 г. 2 ч. 40 м. Сейчас в Детиздате мне откажут в деньгах. 1 июня 1937. Мы погибли» (Хармс Д. <Из дневника>. С. XI—XII). 13 ноября он пишет: «Иду на заседание дет. писателей. Я уверен, что мне откажут в помощи и выкинут из Союза» (там же. С. XII). Невозможность печататься попросту означала для писателя и его жены отсутствие всякого дохода (см. также примеч. 264, 307 и 316 к наст. главе). 8. Хармс Д. «Так начинается голод...» // Собр. произв. Т. 4. С. 58; Полет в небеса. С. 553. Речь идет, в частности, о пункте 27 «Голубой тетради» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 75); см. об этом примеч. 327 к наст. главе. Об отсутствии денег и голоде см. записи, взятые из дневниковых записей писателя: «Попробуй сохранить равнодушие, когда кончаются деньги. 17 июня <...> Поели вкусно (сосиски с макаронами) в последний раз. Потому что завтра никаких денег не предвидится и не может их быть. Продать тоже нечего — 3-го дня я продал чужую партитуру "Руслана" за 50 руб. Одним словом, сделано последнее. И теперь уже никаких надежд. Я говорю Марине, что я получу завтра 100 рублей, но это враки. Я никаких денег ниоткуда не получу. Спасибо Тебе, Боже, что по сие время кормил нас. А уж дальше да будет Воля Твоя. 3 окт. 1937 г. Благодарю Тя Христе Боже наш, яко насытил еси земных благ. Не лиши нас и небесного Твоего Царства. 4 окт. 1937. Сегодня мы будем голодать. 9 окт. суб. 10 ч. 40 м. утра 1937 г. Даю обязательство до Субботы 30 окт. 1937 г. не мечтать о деньгах, квартире и славе. <...> И марта 1938 г. Продал за 200 рублей часы "Павла Буре", подаренные мне мамой. <...> Наши дела стали еще хуже. Не знаю, что мы будем сегодня есть. А уже дальше что будем есть — совсем не знаю. Мы голодаем. 25 марта 1938 г.» (Хармс Д. <Из дневника>. С. XII). См. также примеч. 264, 315, 317 и 318 к наст. главе. Марина — Марина Малич, вторая жена поэта. 9. Он пишет 30 ноября 1937 г.: «Боже, какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние. Ничего делать не могу. Все время хочется спать, как Обломову. Никаких надежд нет. Сегодня обедали в последний раз. Марина больна. У нее постоянно темп. 37—37,5°. У меня нет энергии» (там же). См. примеч. 264, 315, 316 и 318 к наст. главе. 10. Там же. Зимой 1937/1938 г. поэт неоднократно просит Бога послать ему смерть: «Боже, теперь у меня одна единственная просьба к Тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков. Даниил. 23 окт. 1937 г. 6 ч. 40 м. вечера. <...> Удивляюсь человеческим силам. Вот уже 12 января 1938 года. Наше положение стало еще много хуже, но все еще тянем. Боже, пошли лам поскорее смерть. 12 янв. 1938 г.» (там же). 11. Хармс Д. Собр. произв. Т. 4. Этот четвертый том охватывает период от конца августа 1933 г. по 15 марта 1939 г. Если подсчитать количество законченных стихотворений, написанных с 1934 по 1941 г., то есть за семь лет, мы получим в итоге 30—40, в то время как за предыдущий период (1925—1933) было написано более 150 (вместе с теми, которые хранятся в РО ИРЛИ и не вошли в издание М. Мейлаха и В. Эрля). 12. Хармс Д. «Мне все противно...» // Собр. произв. Т. 3. С. 64. Этот диалог между мудрецом и женщиной очень похож на диалог из стихотворения «Хню», анализируемого в главе 1. Следует связать эти стихи с рассуждениями Хармса о круге (см. главу 2) и с тем, что мы говорили выше о символике шара. Подчеркнем, что это стихотворение заканчивается картиной, где мир обращается в жидкость, звезды падают с неба, лес высыхает и, главным образом, где растягивается мгновение: Все погибло. Мир бледнеет.
13. Взято из трех строк, которые вместе с теми, что упомянуты нами в примеч. 322 и 323, составляют все, написанное 13 мая 1935 г. на Марсовом поле: Боже, сосредоточь меня на правильном пути.
(Хармс Д. Собр. произв. Т. 4. С. 43). Об этих молитвах см.: Топорков А. Из истории литературных молитв // Этнолингвистика малых форм фольклора: (Тезисы). М., 1988. С. 29—30. 14. См. примеч. 321 к наст. главе. Господи пробуди в душе моей пламень Твой.
15. Там же. См. примеч. 321 и 322 к наст. главе. 16. Эта тенденция присутствует на всех стадиях поэтического развития Хармса, но примечательно, что эта черта его стихотворного творчества проявляется в тот момент, когда вдохновение исчезает и когда писатель переходит к прозе. По этому поводу см.: Жаккар Ж.-Ф. «Да, я поэт забытый небом...» // Русская мысль. 1988. № 3730. 24 июня. Литературное приложение. № 6. С. XI. 17. Хармс Д. «Да, я поэт забытый небом, / <3абытый небом> с давних: пор...» // Собр. произв. Т. 4. С. 96. 18. Camus A. Le mythe de Sisyphe. Paris: Gallimard, 1942; 1973. P. 48. 19. Хармс Д. «Надо ли выходить из равновесия?». Эта фраза была опубликована неоднократно (см.: Грани. 1971. № 81; публ. М. Арндта); под вымышленным названием «Мое мнение»: Книжное обозрение. 1988. № 43. 28 октября. С. 10 (публ. В. Глоцера). Следует уточнить, что речь идет о пункте 6 «Голубой тетради», в которой Хармс, отсортировав их, собрал 29 афоризмов или текстов, являющихся по своему типу как философскими, так и поэтическими и прозаическими, датированными от 20 августа 1936 г. по 25/26 октября 1937 г. (см.: ОР РНБ. Ф. 1232 Ед. хр. 75). К сожалению, несмотря на то что автор выбрал для них именно такой порядок, публикации разных частей этой тетради в произвольном порядке были рассеяны в различных изданиях (см., например, примеч. 307 и 316 к наст. главе). Эта тетрадь известна под названием «Голубой тетради» по цвету ее обложки из голубой ткани. Десятый текст тетради — канонический, «Голубая тетрадь № 10», что объясняет его название. Подчеркнем еще, что вступлением к этой тетради служит следующая страшная фраза, написанная на кусочке бумаги, вставленном в тетрадь, и носящая название «В Альбом»: «Я видел однажды, как подрались муха и клоп. Это было так страшно, что я выбежал на улицу и убежал черт знает куда.
Это маленькое вступление, полное «эстетического отвращения», которое вполне могло бы быть написано автором «Исследования ужаса», было опубликовано в статье: Александров А., Мейлах М. Творчество Даниила Хармса // Материалы XXII научной студенческой конференции. Тарту, 1967. С. 104. В этих словах заключен ужас перед теми же вещами, что и у Липавского, страх при взгляде, искоса брошенном на реальность и непосредственно относящемся к литературе, которая перед лицом грязного мира может лишь пачкать бумагу. Рассуждение об этом процессе увеличения детали или предмета мы находим в послесловии к «Бамбочаде» К. Вагинова, где писатель, однако, не поддается ужасу: «Автор должен со всей резкостью заявить, что редкости и курьезы его не интересуют. Автор, быть может, просто обладает увеличительным стеклом, не охватывающим всего предмета <...>. Преувеличение является иногда необходимым моментом исследования и изучения. Муха, изображенная в человеческий рост, не всегда является плодом фантазии, она может служить и целям наилучшего изучения <...>» (1929—1930) (Вагинов К. Бамбочада. Л.: Изд. писателей в Ленинграде, 1931. С. 140). 20. Такова идея 5-го пункта «Голубой тетради»: «Все крайнее сделать очень трудно. Средние части делаются легче. Самый центр не требует никаких усилий. Центр — это равновесие. Там нет никакой борьбы» (см. примеч. 327 к наст. главе). 21. Хармс Д. О явлениях и существованиях № 2 // Континент. 1980. 24. С. 280—281 (публ. И. Левина); а также: Неделя. 1988. № 29. 18—24 июня. С. 22 (публ. В. Глоцера); Красное знамя. 1988. № 203—204. 27 декабря. С. 6 (публ. М. Мейлаха); Полет в небеса. С. 317—318 (в этой публикации слово «ВСЕ», завершающее текст, опущено). Надо подчеркнуть, что этот текст неразрывно связан с текстом «О явлениях и существованиях № 1». Оба они приведены в публикации И. Левина (с. 279—280) и в «Полете в небеса» (с. 315—316). № 1 отдельно опубликован: Вопросы литературы. 1987. № 8. С. 267—268 (публ. В. Глопера), несмотря на то что эти два псевдорассказа трудно отделить друг от друга. Их можно также с трудом оторвать от текста «О равновесии», написанного в тот же день и подписанного, как и два предыдущих, «Даниил Дандан» (мы анализируем его выше, в этой же главе). И. Левин — единственный, кто включил подпись в публикацию, и мы считаем, что он прав: ввиду того что Хармс имел весьма разнообразные типы подписей, можно полагать, что они, как дата и слово «всё», составляют неотъемлемую часть текста. Обе эти миниатюры тщательно переписаны на двух больших листах, и поэтому мы сохраняем написание «досвидания» одним словом, поскольку это не производит впечатление описки (см.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 236). 22. Не более семи, поскольку все они не датированы: мы ссылаемся на классификацию М. Мейлаха и В. Эрля (см.: Хармс Д. Собр. произв. Т. 4. С. 26—34). 23. Хармс Д. «Что делать нам?» (15 сентября 1934 г.) // Там же. С. 30. Как и «О явлениях и существованиях», это стихотворение подписано «Дандан». К подписи прибавлено суждение, написанное красным карандашом: «Плохо» (см. примеч. 179 к наст. главе). 24. См. примеч. 329 к наст. главе. 25. Хармс Д. О явлениях и существованиях № 1. Интересен конец текста. Художник, долго разглядывая петуха, приходит к выводу, что его не существует, и это кажется абсурдом простому смертному (символизируемому Комаровым): «Говорят, один знаменитый художник рассматривал петуха. Рассматривал, рассматривал и пришел к убеждению, что петуха не существует. Художник сказал об этом своему приятелю, а приятель давай смеяться. Как же, говорит, не существует, когда, говорит, он вот тут вот стоит, и я, говорит, его отчетливо наблюдаю. А великий художник опустил тогда голову, и как стоял, так и сел на груду кирпичей» (там же). Подчеркнем, что художник, о котором идет речь, находится в такой же ситуации, как и Микель Анжело в начале текста, как будто эта круговая композиция заставила его потерять свою личность (а может быть, и он не существует?). 26. Там же. 27. Если прочесть «О явлениях и существованиях № 1» в этой перспективе (см. примеч. 333 к наст. главе), можно заметить, что художнику удалось расширить смотрение и стереть контуры предмета, в то время как его друг видит петуха под узким углом. 28. См. цитату, соответствующую примеч. 231 к наст. главе.
|
|
| О проекте Об авторах Контакты Правовая информация Ресурсы |
© 2024 Даниил Хармс.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |