От реального театра к театру абсурда

Пьеса Хармса, как продукт эпохи, которая ее создала, полностью входит в общий процесс, распространенный в «новом» театре и определенный Робером Абирашедом в его очень красивом исследовании «Кризис персонажа в новом театре»¹ как реакция против того вида лживого мимесиса, который был создан буржуазной драматургией. Он зиждется на двусмысленности, заключающейся в желании «доказать правду персонажа и сравнении с моделями, существующими вне сцены»². Театр становится в таком случае неким «зеркалом, в котором зритель приглашается на встречу с себе подобным и при этом не обескураживается не скрывающей себя техникой раздувания и концентрации черт»³. И Абирашед достоверно показывает, что такой мимесис, поставленный на службу сплошь вымышленной гармонии, благоприятствует поддержанию установленного порядка: «<...> мимесис больше не служит тому, чтобы обеспечивать способы освобождения или критического исследования мира, но скорее тому, чтобы вызывать интерес зрителя, льстя его самолюбованию и сопоставляя то, что он видит, с благосклонным суждением, которое он выносит об идеологии и морали своей социальной группы»⁴.

Это самолюбование того же типа, к которому призовут советского зрителя в тридцатые годы. В таком контексте термин реальное обретает свой полный смысл: чем более театр (и искусство вообще) захочет стать ближе к жизни, чем более он стремится «представить зрителю картину вселенной и его самого пересмотренной и исправленной наилучшим образом»⁵, тем менее реальным он становится. Это приемлемо как для буржуазного, так и для реалистического театра, и тем более когда он станет социалистическим. Реальное искусство может быть только хаотичным, наподобие беспорядка, царящего в мире: «Буржуазный театр, как ни парадоксально, задался целью соперничать с жизнью, которой он хочет подражать, заменяя гармонию ее картин беспорядком ежедневной реальности, приписывая себе триумф желания над силою вещей, вырывая мотивы беспорядка и давая оправдание ошибкам, раз и навсегда определив те и другие. Здесь мы имеем дело с антиподами аристотельского мимесиса, удалявшегося от реальности лишь для того, чтобы лучше ее осветить, с непримиримой правотой»⁶.

Начало кризиса персонажа, опять же по мнению Абирашеда, связано с рождением «концепций причинности, которые дисквалифицируют мир видимостей и отвергают все стереотипные модели рационализации вместе с их логическими связями»⁷. Эти концепции стоят у истоков абсолютно нового восприятия реальности, которую философы выразили, показав «раздробленность времени, неустойчивую текучесть реальности, препятствия в коммуникации, разбросанность предметов в пространстве»⁸. Здесь сосредоточены все темы, которые мы изучали в ходе этой работы, и чрезвычайно интересно отметить, что, работая над совершенно другими текстами, Абирашед приходит к идентичному результату.

Обэриуты вписываются в этот новый рост сознания, и трактовка, которой они подвергли то, что они назвали «драматическим сюжетом», на этом основании весьма характерна. Мы видим, что каждый элемент спектакля, включая сюжет, имеет самоценную важность. Сюжетом «Елизаветы Бам» является арест. То, что полицейские, пришедшие арестовать героиню, превращаются со второй сцены в клоунов, никоим образом не снимает трагизм ситуации, тем более что режиссер Георгий Кацман был арестован в течение того же года⁹. Это уже не эпоха «побед над солнцем» и еще не время космических полетов, и именно в этом заключается первый показательный разрыв с авангардом предыдущих поколений. Арест — тема, следующая после утраты надежды и, следовательно, открывающая новое литературное течение. Немногим более чем за год до вечера 24 января был опубликован «Процесс» Франца Кафки¹⁰, который начинается той же сценой, что и «Елизавета Бам». Эта тема будет пользоваться большим успехом в литературе XX века (вспомним, хотя бы, о «Приглашении на казнь» Владимира Набокова, написанном десятью годами позднее¹¹) и, в частности, в творчестве Хармса, у которого силы порядка, не колеблясь, как в «Помехе» (1940), вмешиваются в любовные шалости героев, выступая в качестве регуляторов желаний¹².

Применяя принципы реального искусства, Хармс сразу же попал в центр этого беспорядка мира, который является местом всех агрессий. Мы всего лишь в 1927 году, и пьеса, которую он сочинил, вписывается в посылки того большого течения, характеризующегося экзистенциальным сомнением, которое развернулось после второй мировой войны; речь пойдет об экзистенциализме или литературе, называемой литературой абсурда. Было бы, однако, неверным считать, что обэриуты опережают историю литературы XX века на двадцать лет: этот великий разброд имеет своих предшественников и во Франции. С этой точки зрения, поразительным является то, что два автора, которые не могли знать друг друга, Анри Мишо и Хармс, написали примерно в одно и то же время две миниатюры, чрезвычайно схожие во всех отношениях. Маленький рассказ Мишо «Плюм в ресторане» начинается такими строчками:

«Плюм обедал в ресторане, когда метрдотель подошел к нему, сурово посмотрел и сказал ему тихим и загадочным голосом: "То, что лежит в вашей тарелке, не указано в карте". Плюм тотчас же извинился»¹³.

Несмотря на безуспешные попытки бедного Плюма оправдаться, к нему будут вызывать начальника заведения, затем комиссара полиции, начальника сыскной полиции и пожарных, до тех пор пока секретные службы не возьмут «дело» в свои руки и не изобьют его. У Хармса можно найти текст, который поразительным образом напоминает рассказ Мишо:

Петя входит в ресторан и присаживается к столу.

Официант приносит карточку и кладет ее перед Петей. Петя смотрит в карточку.

Петя. Дайте мне, если можно, беф-буи.

Официант. Не дам.

Петя (с испугом смотрит на официанта). Беф...

Официант. А еще возьму и в дверь вытолкаю.

Петя (угрожающе). Что такое?

Официант. Ладно, ладно. Уходите.

Петя. Я не уйду. Я инженер. (Достает из кармана и протягивает фицианту какую-то бумажку).

(Официант берет в руки бумажку, рассматривает ее и говорит).

Официант. Почем я знаю, что это вы. Может быть, это у вас документ краденный.

<1933—1937>.¹⁴.

Что Петя сопротивляется в отличие от Плюма, который все время извиняется, ничего не меняет. Важно, что на сцене представлена агрессивность реального мира по отношению к индивидууму. И как у Мишо, герои Хармса будут выполнять роль «персонажей-буферов»¹⁵, неких козлов отпущения, которые принимают на себя все удары вместо писателя.

Милиционеры, люди в черных плащах и подлые дворники, переполняющие произведения Хармса, являются всего лишь выражением агрессии, свойственной реальности в целом. Именно толпа оказывает это принудительное давление, часто кровавое, как это происходит в маленьком рассказе «Случаи», давшем название сборнику миниатюр писателя¹⁶. Эжен Ионеско верно отметил, что «тенденцией всякого общества становится стандартизация»¹⁷, и пьеса «Носорог» (1953)¹⁸ — эта аллегория восхождения нацизма (как и всякого фашизма) — является тому самым ярким примером. Беранже, герой этой пьесы, преследуется, как и Елизавета Бам, толпой лиц, превращающихся в огромное стадо носорогов, похожих друг на друга: ведь «надо идти в ногу с временем»¹⁹ и «все солидарны»²⁰. Достаточно к тому же сравнить конец второго акта с началом и финалом «Елизаветы Бам», чтобы бросилась в глаза близость этих двух пьес.

Беранже. <...> Их там целое стадо! Армия носорогов! Вот они бегут по проспекту. (Озирается). Как же я отсюда выберусь? Как я выберусь? <...> Если бы они хоть шли посередине улицы, а то заполнили тротуар. Как же теперь выбраться? Как выбраться?

В отчаянье он бросается от одной двери к другой, от двери к окну, между тем как дверь ванной трещит, и оттуда доносится рев Жана и нечленораздельная ругань <...>²¹.^*

Елизавета Бам. Они обязательно придут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли. Бежать. Надо бежать. Но куда бежать? Эта дверь ведет на лестницу, и на лестнице я встречу их. В окно? (Смотрит в окно). О-о-о-о-х. Мне не прыгнуть. Высоко очень! Но что же мне делать? Э! Чьи-то шаги. Это они. Запру дверь и не открою. Пусть стучат, сколько хотят²².

Не стоит пренебрегать этим аспектом «Елизаветы Бам», трагически предваряющим судьбу самого писателя.

В сущности, если связать эти пьесы с общей психологической ситуацией периодов, в которые они были написаны, можно обнаружить, что они являются отражением разочарования. Разочарования, конечно же, идеологического («...история не оправдала, обманула наши надежды»²³), но, главным образом, еще и творческого. Если «Елизавета Бам» и ее постановка формально отвечают определенной совокупности футуристических критериев (нонконформизм, вызывающая непонятность, заумь, «пощечина общественному вкусу» и т. д.), то философские, психологические и лингвистические предпосылки этой пьесы совсем другие. В основе творчества Хармса, как и Ионеско, метафизический ужас, о котором свидетельствуют записи обоих писателей. «Почему», которое пронизывает «Дневник в крупицах («Journal en miettes»)²⁴, порождает у Ионеско тот же «собачий страх», что и у Хармса²⁵.

Разумеется, что этот экзистенциальный кризис получил резонанс в поэтической системе, примененной Хармсом, и трагедия, которая поразила Елизавету Бам, есть выражение на уровне фабулы, «драматического сюжета», настоящей «трагедии языка», пользуясь словами Ионеско, относящимися к пьесе «Лысая певица»²⁶. «Носорог» также является постановкой на сцене проблемы языка, и Ионеско пишет по этому поводу в своих воспоминаниях: «Новый хозяин города — носорог, который употребляет те же слова, что и вы, и, однако, это уже не тот же самый язык. Слова имеют для него совсем другой смысл. Как понимать друг друга?»²⁷.

Если эту фразу перенести в «носорогизирующуюся» Россию 1928 года, станет страшно.

Что проблема речи и коммуникации в центре пьесы — очевидно. И речь идет об экзистенциальном вопросе: не случайно Петр Николаевич заявляет о том, что говорит «чтобы быть»:

Иван Иванович. <...> говорю, чтобы быть.
Елизавета Бам. Что Вы говорите?
Иван Иванович. Говорю, чтобы быть²⁸.

Кроме намека на Декарта, этот диалог сам по себе достаточно многозначителен. В этих трех репликах заключена центральная мысль всей пьесы: персонажи существуют с помощью речи, но они не слышат и не понимают друг друга и этим ставят под сомнение существование собеседников. Абирашед справедливо отмечает эту тенденцию современной драматургии выводить на сцену персонажей, «образованных исключительно из слов, которые они произносят», и признавать в языке суверенитет, который «приведет к утверждению суверенитета самого языка, как метафоры человеческого существования и как автаркической вселенной»²⁹. Когда немного далее героиня внезапно бросает фразу: «Ура! Я ничего не говорила»³⁰, это для нее почти то же, как если бы она сказала в свою защиту, что ее там не было, а значит — ее нет. Эта фраза к тому же является откликом на другую, произнесенную несколько раньше: «Ура, я никого не убивала!»³¹, которая подчеркивает постановку перформативного характера речи. Мы говорим «постановка», поскольку это утверждение не спасет бедную Елизавету от ареста.

Некоммуникабельность, следовательно, является центральной темой этой пьесы, столь же центральной, как и в пьесах театра абсурда, и, констатируя это, мы можем уже в 1927 году смутно предвидеть те пределы, на которые натыкается всякая система, нацеленная воспринимать и представлять мир в его целостности. Речь шла об элементарном уровне, диалоге, но ясно, что неспособность довести свою речь до непосредственного собеседника неминуемо приводит субъекта к самому себе и к очевидности, означающей, что «я мир, а мир не я».

Примечания

*. Здесь и далее «Носорог» цит. в переводе Л. Завьяловой. — Прим. ред.

1. Abirached R. La crise du personnage dans le théâtre moderne. Paris: Grasset, 1978.

2. Там же. С. 103.

3. Там же. С. 107. Отметим, что увеличение — техника, постоянно использовавшаяся Хармсом, особенно в прозе тридцатых годов: каждая деталь расколотой реальности, которую наблюдает субъект, принимает ужасающие размеры.

4. Там же.

5. Там же. С. 122. Примечательно, что Крученых выражает ту же идею уже в самых первых своих сочинениях: «Несмотря на всю свою "бессмысленность", мир художника более разумен и реален, чем мир обывателя даже в обывательском смысле» (Крученых А. Возропщем. СПб. [1913]. С. 9; илл. К. Малевича и О. Розановой; переизд.: Крученых А. Избранное. С. 89). Ж.-К. Ланн отметил то же самое и у Хлебникова: «Хлебниковская "заумь", таким образом, есть не что иное, как выход "за слово", к ratio реального, поиски ума поверх слова: предельная разумность реального (вещей) отождествляется с игрой "предельных звуков" языка, потому что и разумность и звуки являются силами, которые непрерывно саморазличаются. Дихотомия язык/реальность превращается в грандиозный синтез, по отношению к которому язык оказывается лишь частным, "региональным" решением в великой игре универсальных сил, которые, постоянно сплетаясь и перекрещиваясь, ткут тенета Мира. Так гениальный научный бред "физиолога языка" совершал (мифологически и, следовательно, сверхпоэтически) переход от эпистемологического языка к языку онтологическому» (Latine J.-C. Il linguaggio transmentale // Il verri. 29—30. 1983. P. 89).

6. Abirached R. La crise du personnage dans le théâtre moderne. P. 112.

7. Там же. С. 176.

8. Там же.

9. По этому поводу см. примеч. 18 к наст. главе.

10. Kafka F. Der Prozess. 1925 (написан в 1914 г.). Невозможно утверждать с уверенностью, что к тому моменту, когда Хармс писал свою пьесу, он прочитал этот роман, тем более что тогда Кафка не пользовался таким вниманием, как в настоящее время, но близость выхода в свет обоих текстов остается поразительной. Следует еще напомнить, что Хармс обучался в Peterschule (главное немецкое Училище Св. Петра), где преподавание проходило на иностранных языках, и что он знал немецкий и английский языки. В его дневниковых записях 1924—1925 гг. можно найти фрагменты и даже иногда стихи, написанные на немецком (см.: Хармс Д. <Записные книжки> // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 73).

11. Набоков В. Приглашение на казнь // Современные записки (Париж). 1937 (переизд.: Ardis: Ann Arbor, 1979). Эта тематическая близость, однако, не должна приводить к мысли, которая иногда встречается, что Хармс и Набоков относятся к одному и тому же литературному направлению.

12. Хармс Д. Помеха (1940) // Континент. 1980. № 24. С. 289—291. Этот текст относится к эротическим сочинениям Хармса, которые еще несколько лет назад были подвержены запрету в ОР РНБ (Ф. 1232. Ед. хр. 309). В настоящее время он опубликован в России: Енисей. 1988. № 5. С. 50—51 (публ. Н. Кавина), а также: Полет в небеса. С. 348—350.

13. Michaux Я. Un certain Plume. Paris: Gallimard, 1930; переиздание, исправленное и дополненное: 1968. P. 139; переиздано также: L'espace du dedans: (pages choisies 1927—1959). Paris: Gallimard, 1966; дополнено в 1973 г. P. 83.

14. Хармс Д. «Петя входит в ресторан...»; цитируется в нашей статье: Harms dans le contexte de la littérature de l'absurde russe et européenne. P. 148. Существует неоконченный вариант этого текста:

«Петя входит в ресторан и присаживается к столику. Официант приносит карточку и кладет ее перед Петей. Петя выбирает "беф-буи" и говорит официанту:

Петя. Дайте мне, если можно, беф-буи.
Официант. Чего изволите?
Петя. Если можно, беф-буи.
Официант. Как вы сказали?
Петя (краснея). Я говорю, мне беф-буи.
Официант (выпрямляясь). Что прикажете?
Петя (испуганно). Дайте мне беф...
(Официант выпрямляется, Петя вздрагивает и замолкает. Некоторое время — молчание).
Официант. Что вы прикажете подать?
Петя. Я бы хотел, если можно...
Официант. Чего изволите?
Петя. Беф-буи, беф-буи.
Официант. Как?
Петя. Беф...
Официант. Беф?
Петя (радостно). буи!
Официант. Буи?
Петя (кивая головой). Беф-буи, беф-буи.
Официант (задумчиво). Беф-буи?
Петя. Если можно.
(Официант стоит задумавшись некоторое время, потом уходит.
Петя придвигает стул к столу и собирается ждать.
Через некоторое время появляется второй официант, подходит к Пете и кладет перед ним карточку.
Петя с удивлением смотрит на официанта).
2 официант»
<1933—1937>

(Хармс Д. «Петя входит в ресторан...» // ОР РПБ. Ф. 1232. Ед. хр. 348). Если обратиться к этим двум текстам, написанным, бесспорно, друг за другом, то можно видеть, что проблема агрессивности окружающего мира тесно связана с проблемой коммуникации между индивидуумами. С этой точки зрения «Елизавета Бам» весьма характерна, как мы увидим далее. Будут сопоставлены приведенный выше вариант со сценкой «Кока Брянский: Я сегодня женюсь...», анализируемым немного дальше в настоящей главе.

15. В самом деле Мишо написал в 1950 г.: «Мои воображаемые страны: для меня это некие государства-буферы, созданные для того, чтобы не страдать от реальности. <...>

Все мои "Эманглоны", "Маги", "Хивинизики" — персонажи-буферы, порожденные путешествием. <Плюм исчез в тот самый день моего возвращения из Турции, где он был рожден>.

Когда прежде со мной случалась большая неприятность, я был удручен лишь весьма короткое время, когда я пытался противостоять ему, один. Как только я находил персонаж (в которого я "попятился"), я выходил из затруднения, страдания (по крайней мере, из самых тяжелых, самых нестерпимых)» (Michaux N. Observations // Passages. Paris: Gallimard, 1963. P. 153—154).

16. Хармс Д. Случай // Избранное. С. 51; в России: В мире книг. 1987. № 12 (публ. В. Глоцера); Полет в небеса. Этот программный текст анализируется в конце настоящей главы.

17. Ionesco E. Présent passé / passé présent. Paris: Gallimard, 1968; 1976. P. 149.

18. Ionesco E. Rhinocéros. Paris: Gallimard, 1959 (Théâtre. 3. 1963) — цитируется по изданию 1976 г. На русском яз.: Носорог // Иностранная литература. 1965. № 9. С. 81—144 (то есть в самом начале «заморозков» после «оттепели»).

19. Ionesco E. Rhinocéros. P. 206.

20. Там же. С. 211.

21. Там же. С. 165—166.

22. Хармс Д. Елизавета Бам. С. 240.

23. Ionesco E. Discours d'ouverture du festival de Salzburg 1972 // Un homme en question. Paris: Gallimard, 1979. P. 64.

24. Ionesco E. Journal en miettes. Paris: Mercure de France. 1967.

25. Хармс Д. «Я один...»; цитируется полностью в главе 3 наст. работы.

26. Ionesco E. La cantatrice chauve. Paris: Gallimard, 1954 (Théâtre, 1) — цитаты по изданию 1973 г. На русском яз.: Лысая певица // Театр. 1989. № 7. С. 122—134. Интересно отметить, что Ионеско в интервью, которое следует после публикации, говорит о театре абсурда, как если бы мы говорили о реальном театре, то есть как о театре правды. На вопрос, соответствует ли его творчество названию «театр абсурда», драматург отвечает утвердительно и прибавляет: «Театр абсурда — это театр правды: это то, что мы все постоянно чувствуем. Но "абсурд" в дурном смысле слова — это натуралистический театр, это театр реалистический. Я часто говорю, что реальность нереалистична, что реализм — только школа, такая же условность, как и все остальные» (там же. С. 134). Выражение «трагедия языка» происходит от названия речи, произнесенной во Французском институте в Италии в 1958 г. (см.: Ionesco E. La tragédie du langage // Notes et contre-notes. Paris: Gallimard, 1966).

27. Ionesco E. Présent passé/passé présent. P. 99.

28. Хармс Д. Елизавета Бам. С. 229—230.

29. Abirached R. La crise du personnage dans le théâtre moderne. P. 407.

30. Хармс Д. Елизавета Бам. С. 230.

31. Там же.