2.2.3. Просветление

В конце повести — после того как чемодан со старухой исчез и герой сошел с поезда — герою вспоминается инцидент, произошедший у Сакердона Михайловича, который сорвал занавеску, казалось бы, без всякого разумного повода. Однако потом оказывается, что его поступок имел совершенно рациональное объяснение: он сорвал занавеску в качестве прихватки, чтобы снять раскаленную кастрюльку¹ с плиты.

Но в это мгновение в комнате что-то резко щелкнуло.

— Что это? — спросил я.

Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.

— Что вы делаете? — крикнул я.

Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.

— Чорт побери! — сказал Сакердон Михайлович. — Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила. (411—412)

Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и мне почему-то вспоминается, как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала эмаль от расскаленной кастрюльки. (429)

Как пишет Нахимовская (Nakhimovsky 1982: 92), вспоминаемый героем случай изображает метафорически мысль о том, что за каждой кажущейся случайностью или абсурдностью можно найти какой-то смысл, высший принцип, который пронизывает весь мир. Когда герой в самом конце повести опускается на колени и произносит молитву вечному Богу, можно сказать, что подобная мысль воплощается в сознании героя: он переживает просветление, вступая в непосредственный контакт с трансцендентным, с потусторонним Богом, который, несмотря на свою потусторонность, проявляется и в посюстороннем как всесоединяющий принцип. Именно осознание этого принципа служит, судя по всему, рациональным основанием просветления героя, хотя это переживание в целом не объяснимо рационально — иначе оно не было бы трансцендентным.

Предполагая, что речь идет о просветлении как «мистическом переживании», сознание героя представляется лишенным всякого содержания — так обстоит дело, по крайней мере, при состоянии так называемого чистого сознания (pure consciousness) (см. Pyysiäinen 1993: 46). Испытывающий подобное переживание человек воспринимает мир в высшей степени осознанно, но в потоке его сознания образуется пробел. Лишь после этого переживания его можно описать или истолковать. Истолкование — заполнение пробела — зависит всегда от мировоззрения переживающего — в частности, от его религиозной понятийной системы (там же: 46—51). В то же время само мировоззрение может измениться в силу подобного опыта.

В тексте Старухи после молитвы героя следует ряд точек (в издании ПСС 2 — горизонтальная линия)², который можно считать изображением пробела в потоке сознания героя. Если это так, можно далее предположить, что этот пробел заполняется именно тем содержанием, которое представляет собой вышеупомянутая идея о божественном, всесоединяющем принципе.

Истолкование ряда точек как пустого сознания подтверждается тем, что в повести есть место, где пустое сознание обозначено именно типографически, в данном случае пробелом, который совпадает с потерей сознания героя во время визита старухи (402).

В другой раз пробел в тексте появляется после абзаца, где описанная ситуация не передается через сознание героя-рассказчика: описываются поступки Сакердона Михайловича после того, как герой ушел от него (416). Поэтому, относительно этих событий сознание героя должно быть пустым, что может служить интерпретацией использования пробела в данном месте. Пробел этот может также истолковываться, исходя из того, что Сакердон Михайлович, вероятно, медитирует, и может оказаться в состоянии чистого, пустого сознания, которое типографически изображается пробелом. О других возможных интерпретациях, касающихся данного места и связанных с измененными состояниями сознания речь пойдет позднее. Разумеется, не увидев рукописи текста, приходится смириться с тем, что все истолкования, основанные на графическом оформлении текста, остаются в некоторой степени гипотетическими³.

При рассмотрении отношения мистического опыта к различным состояниям сознания Пююсияйнен (Pyysiäinen 1993: 43—46) излагает схему, в которой два континума — внутреннего и внешнего характера — изображают постепенный переход из нормального состояния к мистическому опыту. Внешний континум исходит из состояния, которое характерно для ежедневных занятий. Далее следуют все более возбужденные состояния, которые могут представлять собой сильную творческую энергию или психоз, тогда как конечный пункт этого континума — экстаз.

Континум внешнего опыта, в свою очередь, идет по пути постепенного успокаивания. В конце концов оба эти континума сходятся: и в том и другом случае мы имеем дело с опытом единства, в котором субъект и объект нерасчленимы, то есть испытывающий субъект больше не осознает себя обособленным от испытываемого им окружающего мира. Согласно нашей терминологии можно сказать, что тогда исчезает препятствие между этим и тем, что означает конец существования в привычном смысле.

В Старухе внешний континум применим к описанию состояний героя-рассказчика, тогда как медитация Сакердона Михайловича относится к внутреннему континуму. Как было показано выше, герой испытывает состояние сильного возбуждения, связанного с его творческими усилиями, а также близкое к психозу состояние раздвоения личности на «я» и «собственные мысли».

Предполагаемое просветление героя в конце повести можно считать экстатическим в свете данной модели, учитывая, что ему предшествует сильное возбуждение, вызванное устрашающими событиями со старухой. Кульминацией этих событий является исчезновение трупа в поезде, что окончательно расшатывает душевное равновесие героя и приводит его к опыту просветления.

Состояния сознания, описанные в рассмотренной схеме, не развиваются в случае героя постепенно из менее к более возбужденному: состояния сильного возбуждения здесь чередуются с нормальными. Однако бесспорное существование ненормальных состояний героя свидетельствует о его сильной склонности к подобным опытам, которые, таким образом, могут включать в себя и крайний случай, то есть мистическое переживание.

С другой стороны, осуществление крайнего опыта, согласно Пююсияйнен (там же: 45), не обязательно требует того, чтобы ему предшествовал описанный выше континум постепенно возрастающей возбужденности. На самом деле состояние героя при его предполагаемом просветлении не является даже экстатическим, а скорее крайне успокоенным, то есть типичным для медитации:

Я опускаюсь на колени [...].[---]

[...]

Я низко склоняю голову и негромко говорю:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа [...]. (430)

Однако это не имеет принципиального значения, поскольку состояние мистического опыта — как было сказано выше — является по существу одним и тем же независимо от того, находится ли он в конце одного или другого из двух континумов.

Примечания

1. Кастрюльку, в которой нет воды, можно истолковать так же, как выше был истолкован пустой шкаф, то есть как отсутствие творческой силы, поскольку для Хармса — особенно раннего — вода и текучесть являлись важными символами подлинного искусства (см. Жаккар 1995: 49—60).

2. Согласно Милнер-Гулланду (Milner-Gulland 1998: 121), в рукописи имеется две с половиной горизонтальных линии.

3. Рукопись Старухи, которая, согласно Макберни (1998: 154), состоит из шести листов, написанных очень убористым почерком, хранится у Лидии Друскиной, сестры друга Хармса Якова Друскина. К сожалению, нам не удалось встретиться с владельцем рукописи, чтобы проверить требуемые пункты. Милнер-Гулланд (Milner-Gulland 1998: 105) тоже обращает внимание на проблемы, возникающие из-за того, что невозможно с полной уверенностью знать, воспроизведены ли рассматриваемые пробелы между абзацами в соответствии с рукописью Хармса. Можно присоединиться к его предложению, чтобы рукопись была издана факсимиле.