3.2. Сексуальная символика

Сексуальность — тема близкая к проблематике этого и того: в силу сексуальности два пола и два человека находят друг друга и соединяются. Сами по себе они являются представителями этого, тогда как друг для друга они выступают как представители того. В лучшем случае препятствие между ними снимается, позволяя этому и тому стать одним, неразделимым целым. Тогда отдельное существование прекращается, но именно благодаря этому временному несуществованию рождается новая жизнь и новое существование.

В текстах Хармса можно встретить довольно откровенную сексуальность¹. Дневниковые записи² писателя и мемуары его второй жены³ свидетельствуют даже об обсессивности данной тематики для Хармса.

В Старухе между героем и милой дамой создается сильное сексуальное напряжение, которое, однако, ни к чему не может привести из-за наличия старухи. Зато позднее герой испытывает в туалете поезда глубокое наслаждение, уподобляемое им самим сексуальному акту с женщиной (428).

На самом деле между героем и старухой образуется гротескно сексуальное отношение, которое выражается в побуждении не знающего подробностей Сакердона Михайловича жениться на даме, находящейся у героя в комнате (413). Развивая ход мыслей в этом направлении, можно предполагать, что крик старухи, обращенный к герою в начале повести и оставшийся непонятным, был на самом деле каким-то неприличным предложением, а когда старуха вторгается в комнату героя, речь идет о символическом изнасиловании, в котором обыкновенные роли поменялись местами. «Временная» смерть старухи и одновременная потеря сознания героя являются в этой модели истолкования примерами «маленькой смерти» — un petit mort, как говорят французы, — случающейся при оргазме.

В повести имеются предметы, которым можно дать сексуальную интерпретацию. Диван⁴, на котором герой сидит, спит или старается спать несколько раз в течение повести, имеет эротическую коннотацию в двух смыслах: во-первых, это по всей вероятности то место, где герой при возможности занимается любовью; во-вторых, диван как таковой и как место сновидений и ассоциативного мышления героя может указать на фрейдовские теории, основной элемент которых — сексуальность.

Еще более наглядно сексуальные коннотации выражаются в повести, когда речь идет о времени и часах. Александров (1996: 181—182) указывает, как определенное положение стрелок имеет прямое отношение к творческому или сексуальному возбуждению героя или, наоборот, к их падению. Неспособность писать — это творческая импотенция⁵. В этом случае естественно считать перо героя — он пользуется именно пером, а не машинкой, — фаллосом, который, как правило, остается бездейственным.

Особого внимания заслуживают бесстрелочные часы старухи и сообщаемое ею время без четверти три. Круглый циферблат вместе с воображаемой прямой линией стрелок можно воспринять как изображение полового органа лежащей на боку женщины. С другой стороны, стрелки могут изображать и горизонтальную эрекцию мужчины, так что в одном и том же образе соединяется оба пола, это и то. Фактическое отсутствие стрелок можно опять истолковать как знак творческой и, быть может, физической импотенции героя. Сексуальные способности героя остаются в конце концов непроясненными, поскольку интимный контакт с милой дамой не осуществится. Последний факт может, тем не менее, говорить именно об импотенции героя. Ведь при желании он, наверно, мог бы придумать, куда пойти с дамой, если комната занята старухой.

Герою удается написать только начальную фразу планируемого рассказа: «Чудотворец был высокого роста». Учитывая общую сексуальную тематику Старухи, эту отдельную фразу можно считать двусмысленной, поскольку мужской член является своего рода чудотворцем. Форма прошедшего времени и большой рост могут в таком случае указывать на потерянную способность к подобным чудесам. Иными словами, мы опять имеем дело с импотенцией. Надо подчеркнуть, что в этом прочтении слово «был» указывает именно на изменение качества «высокий», тогда как более нейтральным было бы прочтение, согласно которому просто факт существования чудотворца относится к прошлому.

Если считать (мнимую?) смерть старухи и потерю сознания героя проявлениями оргазма, как было показано выше, дальнейший план героя «убить» старуху фаллическим крокетным молотком (419) имеет явно сексуальный характер. То, что он в конце концов не использует молоток, может опять истолковаться как отражение его импотенции. В религиозном прочтении исчезновение старухи в конце повести может интерпретироваться как воскрешение. Учитывая, что судьбы героя и старухи в многом переплетаются так же, как переплетается сексуальная тематика с религиозной (см., например, разговор героя с милой дамой — 409—410), можно утверждать, что для героя воскрешение означает наконец-то удавшуюся эрекцию.

В Старухе говорится также о плодах сексуальности, о детях в матках матерей, когда «собственные мысли» героя рассказывают историю о покойнике, заползшем из мертвецкой в палату рожениц, одна из которых так испугалась, что произвела преждевременный выкидыш, который покойник стал есть (420)⁶. Интерпретируя стихотворение Хармса о господине Кондратьеве в сексуальном ракурсе, Золотоносов (1998: 167)⁷ отмечает, что в архаическом мышлении гроб отождествляется с «рождающим чревом женщины». В Старухе роль гроба играет чемодан, в который герой запихивает труп — герой собирается выбросить труп в болото за городом, но чемодан крадут.

Таким образом, смерть и кульминация сексуальной деятельности, две разновидности того, переплетены в повести друг с другом. Преобразовав изложенную Хармсом в тексте «О кресте» формулу: это = рай, препятствие = мир, то = рай, мы получим следующую формулу: это = чрево, препятствие = жизнь, то = гроб, где это и то парадоксальным образом оказываются одним и тем же.

Примечания

1. См., например, стихотворение «Сладострастная торговка» (ПСС 1: 246) и стихотворения без названий в ПСС 1: 222—224.

2. Среди записей Хармса (Горло 1991: 69) имеется, например, список 16 произведений, касающихся сексуального вопроса.

3. Марина Дурново (1999: 120), вторая жена Хармса, рассказывает: «очень важную роль в его жизни играла область сексуального [...]. У него [...] было что-то неладное с сексом. И с этой спал и с этой...»

4. Указывая на данный предмет, рассказчик употребляет кроме слова «диван» и слово «кушетка», которое, когда герой голоден, можно связать со словом «кушать», встречающимся, впрочем, в тексте: — Кушайте, — сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки (412). Еда занимает мысли героя даже во сне: ему снится, что у него вместо рук торчат столовый ножик и вилка (404). Можно сказать, что во фразе «я забираюсь на кушетку с ногами и лежу», предшествовавшей данному сну, скрывается ссылка на еду в виде слова «кушетка» (ср. со словом «кушать»), а также слова «ногами» (ср. со словом «ножами» и с тем, что во сне появится нож). Можно утверждать, что физическому голоду героя соответствуют его неудовлетворенные духовные потребности.

5. Согласно Золотоносову (1998: 168), дневниковые записи Хармса бесспорно свидетельствуют о его импотенции.

6. Говоря о роли детей и стариков или старух у Хармса, Жаккар (1995: 385) отмечает, что оба они близки к несуществованию, располагающегося либо до, либо после периода человеческой жизни. В эпизоде с покойником и выкидышем ситуация несколько иная: они стремятся с обеих сторон из несуществования к существованию. Однако, когда они встречаются, выкидыш переходит прямо из одного состояния несуществования в другое без промежуточного периода жизни. Это имеет аналогию в обсуждении Хармсом прямой (Сборище 1998/II: 392—394), оба конца которой исчезают в небытие бесконечности и в середине которой находится также несуществующая нулевая точка.

7. Золотоносов ссылается на источник: Фрейденберг О.М.: Поэтика сюжета и жанра, М. 1997, 181—183.