5.8. Старуха как молитва

Согласно Айзлвуду, (Aizlewood 1990: 212), Старуху можно считать молитвой, которая состоит из вероисповедания и благодарения. Он также обращает внимание на то, что слова, произнесенные героем в конце повести, характерны для

сакральных актов. Изложенным в этой главе связям Старухи с библейскими событиями можно также дать истолкование, согласно которому их функция в повести определяется идеей о молитве в духе христианской мистики¹. При помощи подобной молитвы путь к Богу строится из следующих этапов: очищение (purgatio), просветление (illuminatio) и соединение (initio)². Для просветления важное значение имеет внутренняя медитативная молитва, с помощью которой человек вживается духовными очами и другими спиритуальными органами в события жизни Иисуса, в которых страдание играло центральную роль (см. Teinonen 1990: 42—44). Иначе говоря, это события, о которых Старуха рассказывает косвенным образом. Однако сам герой лишь неосознанно думает о них. Зато они могут служить объектом медитации автора или читателя текста, который понимает намеки на данные события. С другой стороны, когда герой планирует рассказ о чудотворце, он не пишет, а именно размышляет о событиях, которые случаются с этим человеком, сопоставляемым с Иисусом. Таким образом, в Старухе имеется конкретный пример рассматриваемого типа молитвенной медитации, которой герой занимается.

Тематика Христовых страданий, над которыми человек должен вышеуказанным образом медитировать, более свойственна католической традиции, но важную роль она играет и в православии. Как пишет Юлия Кристева (Kristeva 1989: 209 — в главе «Dostoevsky, Suffering, Forgiveness»), она тесно связана с символикой света³: «light and hypostases, unity and visions — such is the logic of Byzantine Trinity», и продолжает (там же: 211): «it is against that psychological background that one needs to understand the daring of Byzantine imagination in representing the death and Passion of Christ in iconic art, as well as the propensity of Orthodox discourse to explore suffering and mercy». О православном искусстве она также замечает (там же: 212): «the very art of mosaic imposes the presence of light, the gift of grace and splendor [...] the iconic representation of [...] Christ’s Passion calls for having individual believers identify with characters in the scriptures». Если считать, что в Старухе косвенно изображены Христовы страдания, повесть может иметь подобную функцию объектом медитации, как и иконы в трактовке последней цитаты.

Итак, в изложенной в этом разделе трактовке процесс медитации над библейскими событиями относится в иерархии текста к уровню читателя, и не имеет отношения к герою повести. Однако он переживает все события, имеющие библейские соответствия, и можно утверждать, что в конце повести он признает их подлинное значение, в результате чего соединяется с Богом. С другой стороны, как ранее отмечалось, на вопрос об иерархии структур и авторстве текста Старухи трудно ответить однозначно, например, из-за проблематичного статуса «я» последнего предложения повести. Поэтому то, что герой испытывает соединение с Богом, хотя медитацией на самом деле занимался писатель или читатель, можно считать еще одним примером парадоксальности текстуальной иерархии. К этому можно добавить, что, думая на протяжении всей повести о старухе, герой одновременно, хотя и не осознанно, думает о Христе, как и следует при подобном типе медитации.

В исихастской традиции самая важная молитва называется непрестанной или Иисусовой молитвой. Ее идея заключается в постоянном повторении слов «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного» таким образом, что они пронизывают все существо человека (см. Синергия 1995: 97—108). Учитывая, что Старуха насыщена намеками на Христа, можно утверждать, что в ней между строк постоянно повторяется имя Иисуса, как в Иисусовой молитве. Что касается героя, то он, в свою очередь, постоянно чувствует виновность в смерти старухи. Говоря религиозными терминами, он чувствует себя грешным. В финале повести Господь, наконец, помиловал его, когда труп старухи исчез. Как было сказано ранее, согласно Макберни (1998: 154), в рукописи последним словам героя предшествует зачеркнутая молитва «Отче наш». Повторим еще и трактовку, согласно которой зачеркнутая молитва соответствует идее безмолвной молитвы⁴, которая в исихазме считается высшей формой молитвы (Синергия 1995: 129). Таким образом, герой получает божественное помилование в момент символического овладения этой высшей формой молитвы.

Примечания

1. Тут речь прежде всего идет о мистике католической традиции, но в случае Хармса религиозность не носила строго канонический православный характер — в круг его интересов входили также теософия и оккультизм (см. Жаккар 1995: 326). Кроме того, именно мистики всех направлений подчеркивают важность внутреннего религиозного опыта человека. С этой точки зрения теологические расхождения между разными направлениями внутри христианства не являются существенными. О внутренней близости разных направлений свидетельствует также католическое происхождение важного произведения православной мистической традиции, Невидимой брани, о которой шла речь выше (см. раздел 5.5).

2. Мотив очищения (purgatio) встречается в словах героя о том, что он отвезет к тетке белье (426). Финальные события с произнесенными героем словами «во имя Отца и Сына и Святого Духа [...]» можно считать его опытом соединения (unitio) с Богом. Кэсседи (Cassedy 1984: 275—276, 283) считает, что события конца повести — вероисповедание героя и получение милости от Бога — пародируют аналогичный опыт Раскольникова, поскольку они в случае героя немотивированы. Однако в христианской теологии существует именно такое мнение, что человек не может знать причины Божьей милости (см. Teinonen 1990: 63). Юлия Кристева (Kristeva 1989: 200) отмечает, что Божья милость осуществляется вне времени — она нарушает цепь причин и следствий, преступления и наказания.

3. С этой точки зрения можно истолковать многочисленные упоминания в Старухе о ярком свете солнца.

4. Парадоксальность идеи непроизносимой молитвы соответствует парадоксу нерукописной рукописи Старухи, который в предыдущем разделе был сопоставлен с идеей нерукотворной иконы.