6.1. Гротеск

Известные попытки определения гротеска содержатся в работах Кайзера о гротеске в искусстве и литературе (Kayser 1963) и Бахтина (1986) о творчестве Франсуа Рабле и средневековой смеховой культуре. Хотя определения гротеска в данных работах кажутся довольно далекими друг от друга, рассматривая их в свете понятий этого и того, можно утверждать, что Кайзер и Бахтин по существу говорят об одном и том же — лишь подходы у них разные. Согласно Кайзеру (Kayser 1963: 184), гротеск — отчужденный мир, где отчужденность вызвана неким «оно», которое принципиально непонятно для человека. Термин «оно», употребленный Кайзером, естественным образом сравнивается с термином то: оба они указывают на нечто, находящееся за пределом возможности непосредственного восприятия человека — за препятствием. Однако предпосылкой того, чтобы гротеск мог проявляться, является существование знакомой повседневной реальности, то есть этого: согласно Кайзеру, гротеск создается именно в результате того, что наш знакомый мир превращается в чужой.

Бахтинскую трактовку гротеска тоже можно выразить понятиями этого и того. Когда в смеховой культуре иерархии переворачиваются ровно наоборот и противоположности заменяют друг друга (Бахтин 1986: 56—57), предпосылкой всего этого является существование повседневного, устойчивого порядка вещей — этого. В карнавале этот порядок радостно опрокидывается, вследствие чего его участник может испытывать то, которое в нормальных условиях ему не доступно.

Итак, если в бахтинской трактовке гротеска маленький человек на некоторое время словно бы занимает место Бога, проникая таким образом в область того, то в кайзеровском понимании гротеска данная область остается потусторонней и недоступной для человеческого ума. Таким образом, различие понимания гротеска у Кайзера и Бахтина заключается в том, что для Кайзера человек — пассивный реципиент гротеска, а для Бахтина — его активный создатель: сидя на захваченном престоле, человек устанавливает по своей воле новый порядок, забавляющий его настолько, что он смеется раскатистым бахтинским смехом, который имеет божественную природу, поскольку раздается с престола Божества. Учитывая данное различие, можно понять, почему для Кайзера гротеск означает прежде всего нечто страшное, тогда как Бахтин видит в нем освобождающую силу.

Показательно, что даже смерть не представляется Бахтину неведомым ужасом, а прежде всего предпосылкой возрождения. Можно сказать, что в Старухе герой испытывает смерть и посмертное существование старухи как кайзеровское страшное гротескное явление, которое далеко от комического. Зато читатель, сохраняющий дистанцию в восприятии происходящего, может увидеть события, связанные со смертью старухи, как бахтинский радостный карнавал, который отменяет окончательность смерти. В конечном итоге смерть старухи означает и для героя возможность духовного возрождения.

В дальнейшем мы рассмотрим, как гротеск проявляется в отношении героя к окружающей действительности. Затем вопрос гротеска будет анализироваться на уровне всего текста Старухи, включая его отношение как к внетекстовой реальности, так и к другим текстам.