7. Заключение

Задачей настоящей работы было исследовать при помощи хармсовских понятий этого и того, как разные противоположности проявляются в Старухе Хармса и каково их взаимодействие. Данный понятийный аппарат служил прежде всего эвристической моделью, и его можно было применять к самым разным случаям, в которых речь шла о пересечении границы, соответствующей препятствию между этим и тем. Эта модель была использована, с одной стороны, как инструмент для изучения и изобретения, а, с другой стороны, как обобщенное объяснение того, что было изучено и обнаружено, так что в процессе изучения совместились черты анализа и синтеза. Можно также сказать, что модель оказалась своего рода глубинной структурой, которая воплощается в повести разными способами и на разных уровнях. В начале модель рассматривалась как некая абстракция, которая затем конкретизировалась по мере ее применения к изучаемому тексту в процессе анализа. Модель не являлась неизменной, но, в соответствии с заключенным в ней принципом динамичности, она принимала в каждом отдельном случае применения соответствующую ему новую форму.

Конкретный анализ начался с изучения того, как относятся друг к другу нормальное состояние сознания — это — и отличающиеся от него состояния сознания героя-рассказчика — то. Поскольку повествование ведется от первого лица, данный вопрос имеет большое значение для интерпретации текста — особенно потому, что несколько примеров ненормального состояния сознания героя встречаются в важных для развертывания сюжета пунктах. Такими примерами являются потеря сознания, раздвоение «я» и опыт просветления героя.

Затем рассматривался вопрос о том, как основная дихотомия этого и того проявляется в действительности повести вне сознания героя. При этом различались три уровня. Во-первых, сами по себе материальные бытовые объекты представляли собой это, но в то же время, в силу своей символики, указывали вне себя, то есть на то. Во-вторых, разных персонажей можно было считать представителями разных сфер действительности — посю- и потусторонности. Кроме того, отражение персонажей друг в друге соответствовало идее о том, что за кажущимися противоположностями существует некий принцип единства. В-третьих, на уровне событий можно было обнаружить некий высший порядок или «план», который предопределяет кажущиеся случайности. Осознание существования этого порядка можно считать содержанием просветления героя в конце повести.

При рассмотрении повествовательных приемов повести основное внимание было обращено на соотношение реальности и фиктивности, которое оказалось многосторонним. Особую роль в этом взаимодействии, которое можно считать проявлением динамики этого и того, имело употребление первого лица и чередующихся друг с другом временных форм. Факт многослойности текста автоматически приносит с собой возможность снятия слоев текстуальной иерархии. Данная возможность воплощается в Старухе в неожиданном введении всезнающего рассказчика, которое можно считать структурным способом выразить важную для повести идею о непосредственном контакте человека с действительностью.

Многослойность свойственна также интертекстуальному измерению Старухи. В настоящей работе мы сосредоточились на связях повести с Библией и христианской традицией, оказавшихся весьма многочисленными. При этом было обнаружено — в основном гротескное — сходство образов старухи и Христа, с которыми тесно переплетен образ героя-рассказчика. В повести отражены события страстной недели, что позволило считать ее в духе христианской мистики своеобразной молитвой или медитацией над муками Христовыми. Что касается понятий этого и того, то они были интерпретированы как выражение религиозной идеи посю- и потусторонности.

В последней главе рассматривались важные для искусства Хармса понятия гротеска и абсурда. При анализе этих понятий обнаружилась их тесная связь с теоретической моделью настоящей работы. Гротеск проявлялся во внутреннем мире героя, а также в объективной действительности повести. Особенно важным оказался образ старухи, в рамках которого конкретизировалось гротескное сопоставление религиозной и тоталитарной систем. Что касается абсурда, Старуху можно считать одним из наименее абсурдных произведений Хармса. Хотя в ней встречаются моменты абсурда, в большинстве случаев более приемлем термин парадоксальность, поскольку абсурдность лишь мнима, то есть на самом деле она имеет некоторый парадоксальный смысл. Следовательно, корректнее было бы назвать Хармса писателем-парадоксалистом.

Можно сказать, что в исходном пункте нашего анализа, то есть в употреблении хармсовских понятий этого и того, заключается некий фундаментальный парадокс: если это представляет собой нечто такое, что непосредственно доступно нам, то то уже по определению недоступно нам: оно находится по ту сторону препятствия, будучи, таким образом, трансцендентным, выходящим за пределы разума. Говоря о том, мы говорим о таких вещах, о которых невозможно вообще что-либо сказать¹. Но, можно утверждать, что сама Старуха является именно попыткой сказать что-то о том, о чем ничего нельзя сказать — например, о сущности религиозной мистерии. В таком случае можно предположить следующее: то, что не выразимо в обиходном или научном языке, отчасти доступно художественному тексту, который в этом отношении уподобляется тексту сакральному. Хотя Старуха, с одной стороны, сама говорит о находящемся за пределом выразимого, с другой стороны, она показывает, к каким парадоксам приводят попытки говорить о нем, напоминая при этом о вечном стремлении человека переступить эти пределы.

Примечания

1. Тут вспоминается знаменитый финал Tractatus Logico-Philosophicus Виттгенштейна (Wittgenstein 1963): «Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man schweigen». Некоторое сходство Хармса и Виттгенштейна отмечалось в ряде исследований. Например, Хансен-Лёве (Hansen-Löve 1994: 34) ссылается на первое предложение данного произведения философа, анализируя концепцию случайности у Хармса.