«Соседние миры» Я.С. Друскина

В круг наиболее интенсивно обсуждавшихся чинарями понятий входили — среди прочих — термины «вестник» и «соседний мир», предложенные Л. Липавским. Они были «подхвачены» Я. Друскиным и Д. Хармсом, который, по воспоминаниям Друскина, в сентябре 1933 г. произнес: «Вестник — это я» [5. С. 128]. Что же обозначали эти термины, каков их смысл и почему они оказались столь востребованными внутри этого эзотерического содружества («сборища») пяти друзей, «оставленных судьбою» — троих поэтов (Введенский, Хармс, Олейников) и двоих философов (Друскин, Липавский)? Все эти вопросы так или иначе отсылают к понятию или скорее теме интерпретации, поскольку лишь интерпретация способна предоставить то, на что она сама нацелена, из чего исходит и чем ведома. Иначе, она одновременно есть и способ, и возможность обоснования самого способа набрасывания рассуждений в отношении того, что подлежит раскрытию в качестве всегда уже каким-то образом предъявленного, т е. поименованного.

Позднее Друскин вспоминает: «Соседняя жизнь, соседний мир — темы, интересовавшие Липавского: мы живем в мире твердых предметов, окруженные воздухом, который воспринимаем как пустоту. Как ощущает себя полужидкая медуза, живущая в воде? Можно ли представить себе мир, в котором есть различия только одного качества, например мир одних лишь температурных различий? Каковы ощущения и качества существ, живущих в других, отдаленных от нашего, соседних мирах, наконец, в мирах, может быть даже не существующих, а только воображаемых? Соседний мир может быть и во мне самом. Однажды Липавский даже предложил имя для существа из такого воображаемого мира: «вестник» — буквальный перевод слова ανυελοξ. Но с Ангелами вестники не имеют ничего общего. Это именно существа из воображаемого мира, с которыми у нас, возможно, есть нечто общее; может быть, они даже смертны, но в то же время сильно отличаются от нас. У них есть какие-то свойства, которых у нас нет. Вскоре после разговора с Липавским о вестниках мне внезапно представился такой отдаленный от нас и в то же время чем-то близкий нам соседний мир вестников» [Цит. по: 5. С. 123—124].

В последней фразе Друскин имеет в виду «Разговоры вестников» — довольно объемный текст (или цикл), объединяющий девять трактатов, написанных им в 1932—1933 гг. В первом из них — трактате «О некотором волнении и некотором спокойствии» — рассуждение начинается с вопроса об отношении, связывающем сказанное и несказанное, как это и то. Здесь же возникает вопрос о том, что это за отношение и как оно устанавливается? Попытаемся на него ответить.

Между сказанным и несказанным присутствует нечто, что не принадлежит ни тому, ни другому. В смысловом отношении — это само «между», в буквальном (формальном, или грамматическом) — отрицание, закрепляемое (в «несказанном») префиксом «не». Эти два плана — смысловой и грамматический — образуют некое единство, имя которого сохраняет неопределенность, поскольку всегда оказывается на стороне несказанного. Сказанное — в его определенности — совпадает с высказанным в нем смыслом вплоть до полного исчерпания последнего. Повтор сказанного служит указанием на то, что сказанное в сказанном начинает испытывать нехватку смысла. Сказанное не нуждается в повторе, он ничего не добавляет к сказанному, но лишь удваивает уже высказанное, устанавливая пустое тавтологическое отношение. Но удвоение, или тавтология, — это различенный повтор, утверждающий сказанное в качестве различенного (этого сказанного). Эта различенность заявляет о себе в двояком смысле — как по отношению к сказанному, так и по отношению к тому, что превышает сказанное, что размещается за ним и не имеет имени, или обозначения. Место отсутствующего имени занимает отрицание — это «несказанное», которое само становится предельным именем сказанного.

Несказанное, в терминологии Друскина, составляет окрестности сказанного. Это соседний мир, близость которого дает о себе знать в момент его касания. На стороне несказанного — возможность высказывания, или, вернее, ее «место» располагается между сказанным и несказанным — между «уже-не» и «еще-не» существующим. Она может быть реализована только через высказывание, т.е. в самом акте высказывания. Иначе, все, что происходит (или случается), происходит между «этим» и «тем» (сказанным и несказанным). Если сказанное выражает какой-либо определившийся порядок, то доминирующее отношение в этом порядке утверждается тем, кто высказывается. Это субъект высказывания, или, по Ж. Делезу, манифестатор («Я»), отсутствующий в сказанном. Его отсутствие в сказанном обусловлено тем, что сказанное всегда уже высказано. То же самое относится и к записи, т.е. записанному. Но он также отсутствует и в несказанном, поскольку оно всегда еще не высказано. Тем самым между сказанным и несказанным возникает временное отношение, распределяющее, соответственно, первое и второе между прошлым и будущим. Настоящему принадлежит акт высказывания, в котором манифестатор расстается с самим собой в порядке высказываемого, исключая себя из того, что таким образом выражается.

То есть (со)присутствуют как бы два порядка, или плана, проникающие друг в друга в высказывании. В триаде Ж. Делеза они именуются сигнификацией и денотацией (третья структурная составляющая — манифестация — замыкает их на себе и одновременно является по отношению к ним «точкой бифуркации»). Сигнификация представляет порядок обозначения, денотация — то, что показывается в первом порядке в качестве обозначаемого. Иными словами, это порядки языка и мира. Они встречаются в высказывании, но если это происходит, то только благодаря тому, что понимание происходящего (здесь-и-сейчас) приходит со стороны миропорядка. Если же подобного самораскрытия не происходит, наступает состояние игнавии, или неразличенности, которое мешает видеть. — «Я» как бы «зависает» между «этим» и «тем», не имея возможности провести между ними различие. В своих дневниковых записях Друскин отмечает: «Игнавия <...> — это невозможность и быть при деле и не быть при деле (25 мая 1967). Материальная игнавия или по содержанию — абсолютное состояние и причина того, что я не пишу. Формальная игнавия — уныние от того, что я не пишу, вернее от того, что я не могу освободиться от материальной игнавии. Дело не в том, чтобы писать исследования, игнавия мешает видеть, и от этого я не могу ни писать, ни видеть (24 декабря 1945)» [Цит. по: 5. С. 362].

«Разговоры вестников» — в целом — в какой-то мере передают это состояние игнавии. Причем передают именно «в какой-то мере», или «в какой-то степени», поскольку все тексты цикла — так или иначе — опосредуют не состояние абсолютной неразличенности (высказывание или запись в этом случае просто невозможны), а скорее состояние различенной неразличенности, которое позволяет высказываться об «этом» и «том» при соблюдении основного правила — «правила осторожности». Оно «основано на первом законе поведения: помнить то, что сейчас» [4. С. 813]. Это своего рода «мерцающее», или пульсирующее, «сейчас»: оно служит поворотной точкой в рассуждении, чья направленность проявляется в момент различения двух противоположных смыслов-направлений. Поэтому в отношении «Исследования об этом и том» (а «Разговоры вестников» включают в себя три таких исследования) Друскин поясняет: «Первоначально это трактат о невозможности рассуждения. Затем о возможности рассуждения через перечисление способов невозможности рассуждения. Наконец построение видимости как явления сущности <...>. Исследование о высказывании этого и того. Высказывание одного возвращается к высказыванию этого или этого и того. Это уже метод: как делить, как называть и как продолжать разделение. Но в «Исследованиях об этом и том» имеется и о названиях, и о погрешности, и о времени, и о мгновении, и о последовательности» [Цит. по: 5. С. 362].

Иначе, это метод нарушения/восстановления миропорядка, собранного в предельной точке его языкового самоопределения. — Миропорядок раскрывается в той мере, в какой он соответствует собственной языковой проявленности. Это соответствие есть то единственное, к чему стремится манифестатор. В этом смысле «Разговоры вестников» могут быть проинтерпретированы диалогически. Тогда цикл представляет собой бесконечный диалог двух «соседних миров» — мира языка и языка мира. Их близость проговаривается, или прописывается, в высказывании-рассуждении, одновременно и размыкающем, и замыкающем то смысловое единство, которое этим мирам присуще. Это различенное единство закрепляется в предельных терминах «это» и «то», символизирующих, с одной стороны, необходимость проведения различия, а с другой — всю условность последнего. Почему различие предъ-является миро — порядком, или всякий раз оказывается на стороне языка мира, т.е. приходит с той стороны? Вероятно потому, что мир изначально предстает в некой множественности, или как множественность в характеризующей ее разделенности. Но весть о мире приносит язык, поэтому любое касание мира (как «мира») происходит в имени, всегда уже имеющем собственное смысловое измерение. Названное имя в его смысловой наполненности отсылает к другим именам, образующим в порядке высказывания определенное единство, свойственное языку в целом. Неслучайно «всесилие языка состоит в том, чтобы говорить о словах» [2. С. 49]. То есть собственно миро — порядок укоренен в среде языка и производится высказыванием в той или иной последовательности рассуждений.

Что значит «в последовательности», как возможна «последовательность»? Последовательность есть переход от чего-то к чему-то. Первый шаг в последовательности — это переход от одного к другому, от «этого» к «тому». Но невозможно перейти, не проведя различие между первым и вторым. При этом различие не «проводится» (оно не протекает во времени), но возникает «в одно касание». Это не временной акт, но и не вечный. Поэтому пере-ход происходит «в один миг», и сама последовательно возникает мгновенно. Одно касается другого. Но если касается, то ближайшего. Но такого ближайшего, которое различено как «ближайшее». Различенное ближайшее уже не совпадает с «первым», но сохраняет с ним близость как «второе». Оно непосредственно связано с первым, но опосредовано по отношению к нему различием. Следовательно отношение, возникающее между «первым» и «вторым», есть некое «третье», но оно первично по отношению к обоим («первому» и «второму»). Оно мгновенно и нарушает, и восстанавливает равновесие между двумя — «этим» и «тем». Во втором трактате цикла — «Признаки» — Друскин акцентирует: «Слово «первый» нарушило равновесие. Слово «предмет» нарушило равновесие. Отсутствие второго называют предметом. Слово «иметь» нарушило равновесие. Когда его произносят, равновесие нарушается. Слово «касается» нарушило равновесие. Чего касается? Уже не себя. Слово «то» нарушило равновесие. В нем есть некоторая определенность. Самое обыкновенное слово нарушило равновесие. Обозначение чего-либо, знак, некоторая определенность, которая есть сейчас, нарушили равновесие. Это как неопределенное движение, которое приостановилось» [3. С. 767].

На место «третьего» не может претендовать ни «первое», ни «второе». Это точка касания, в которой происходит, или возникает, «некоторое волнение» и устанавливается «некоторое спокойствие». Кто или что застает себя в этой точке? Ответ на вопрос «что» очевиден: само касание как таковое. Если же спрашивать о «кто», то эта точка может принадлежать только манифестатору, но скорее правильнее обратное: манифестатор принадлежит этой точке, привязан к ней и не в силах с ней расстаться. В этой точке не может находиться никто, кроме него. Т.е. он должен целиком совпадать с ней, но так, чтобы само это совпадение присутствовало, или имело место для него в качестве различенного. Выполнимо ли это условие? — И да, и нет. — Поскольку оно выполнимо лишь при условии его несоблюдения, и наоборот. Различая себя в этой «третьей» точке, манифестатор застает себя уже в другом месте, в терминологии Друскина, он как бы меняет высоту. Но изменение высоты для «Я», как манифестатора, есть по существу единственный способ сохранить близость с тем, что для него действительно является близким, т.е. буквально является таковым. Поэтому «некоторое волнение» мгновенно переходит в «некоторое спокойствие», которое — как остановка в пути — служит местом поворота, что позволяет продолжить путь, или изменить высоту. В «Признаках» Друскин говорит об этом так: «Если остановиться по дороге, не зная куда идти, то нет возможности продолжать путь в том же направлении. Если не дойти до второго, то направление потеряно. Поэтому остановка в пути есть вышина. Это в другом направлении, или здесь нет совсем направления, поэтому остановка в пути есть поворот. Если много поворотов — много высот и степеней высоты. Они не сравнимы: каждый поворот есть начало и возможность разных направлений, но ни одно не доведено до конца, а прежнее утеряно» [3. С. 766].

Что же происходит в точке поворота? — Если что-то происходит, то изменяется высота или степень высоты. Что это значит? — Только одно: при изменении высоты «Я», как манифестатор, получает возможность высказывания. Но получение этой возможности и ее реализация — одно и то же. В том смысле, что возможность является действительной только в том случае, если она реализована, или осуществлена. Реализация возможности высказывания осуществляется в самом высказывании, или самим высказыванием, когда различное обретает определенное единство. — «Различие слов — небольшая погрешность. Существование различных слов, замена одного слова другим, возможность выбора — вот что небольшая погрешность. Этим объясняется необходимость записывания» [3. С. 770]. Но различное обретает определенное единство лишь на новой высоте. Высоты не сравнимы постольку, поскольку ни одна высота не повторяет другую. Пусть между ними присутствует минимальное различие (в степени), но оно всегда присутствует. Но что здесь имеется в виду? — Только то, что предыдущая высота всегда просматривается и описывается лишь с настоящей высоты — «здесь-и-сейчас». Это безусловно разные высоты. Но различие между ними маскируется высказыванием, как бы заполняющим тот пробел, или разрыв, который между ними когда-то (как будто) имел место. При этом предыдущая высота, описываемая с настоящей, как бы перебрасывается в будущее. Стрела времени изменяет направление на противоположное. Поэтому у Друскина, как и у Хайдеггера, «временность Бременится как бывшее настоящим будущее» [Цит. по: 1. С. 379]. Отсюда настоящая высота есть ни что иное, как собранный в высказывании взгляд манифестатора на самого себя с той или иной стороны, — со стороны мира, языка или другого как близкого, или ближайшего. Таких сторон — неопределенное множество. Это и есть «соседние миры», проецируемые всегда с той точки, которая как бы не сосчитывается. Она рассредоточена в высказывании, но им же и сосчитывается, но уже на новой высоте, традиционно именуемой интерпретацией.

Цитируемая литература.

1. Гайденко П.П. Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. М: Республика, 1997.

2. Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. М.: «Раритет», Екатеринбург: «Деловая книга», 1998.

3. Друскин Я.С. Разговоры вестников // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: «чинари» в текстах, документах и исследованиях / Сост. В.Н. Сажин. В 2 т. М, 1998. С. 758—811.

4. Друскин Я.С. Это и то // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: «чинари» в текстах, документах и исследованиях / Сост. В.Н. Сажин. В 2 т. М., 1998. С. 811—814.

5. Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда / Пер. с фр. Ф.А. Перовской. СПб.: Академический проект, 1995.