Знаки-иероглифы различенного существования

В трактате Я.С. Друскина «О понимании» (в рукописи название отсутствует) утверждается тождество существования и обозначения. Существующее определяется к существованию возможностью обозначения. Разграничивая понятия способности и возможности, Друскин отказывается от употребления первого термина, поскольку существование того, кто обозначает, неотделимо от обозначения и обозначенного. — «Мое отношение к чему-либо, характер и способ обозначения — это и есть я. Мои обозначения — это обозначение меня самого» [3. С. 834]. Поскольку способности существуют только потенциально, эта потенциальность «предполагает существование меня, как субстанции, отдельно от моего отношения к чему-либо» [3. С. 834]. Но существование обозначающего, или высказывающегося, раскрывается как возможность обозначения, т.е. целиком определяется через обозначение, или означивание. Определенность существования предъявляет себя в знаке. Само «существование» оказывается знаком, существующим наряду с другими знаками, в том числе — и знаком «несуществования». Необозначенное, то, на что нельзя указать, есть несуществующее, но это (как бы) несуществующее тем не менее обладает некоторой реальностью. Его реальность сохраняет собственную неопределенность, которая также отмечена знаком. Метой «необозначенного» становится «неопределенность» и потому «необозначенное» (здесь) существует (может существовать только) как обозначенное. Иначе, «необозначенное» всегда уже (как-то) обозначено.

Поэтому на вопрос «существует ли субстанция обозначенного или чего-либо?» Друскин отвечает: «Мы не можем говорить о субстанции чего-либо, потому что необозначенного не существует, если же что-либо существует, то только обозначенное, то есть что-либо это или то» [3. С. 835]. И далее: «Существование — это обозначение, то есть определенное существование, но существующее шире определенного существования, оно шире существования вообще» [3. С. 835]. Определенное существование представляет собой срез (термин Ж. Делеза и Ф. Гваттари) существующего или осуществляющегося — того или иного события, или состояния. Срез производится знаком в одно касание, т.е. мгновенно, но так, что в остатке всегда остается гораздо больший объем событийности, который в пределе оказывается бесконечным. Причем речь идет о прикасании к реальности: «Под знаками я понимаю не мысли или ощущения, но именно реальность» [3. С. 840]. Это (при)касание именуется Друскиным поворотом. Но какая реальность или реальность чего здесь имеется в виду? Единственную реальность, по-видимому, составляют знаки, имеющие отношение к тому, что происходит в это мгновение — здесь-и-сейчас. То, что происходит здесь-и-сейчас, есть ближайшее, вблизи чего мое существование каким-то образом дает о себе знать. Эта близость традиционно эксплицируется как понимание. Поэтому точка здесь-и-сейчас — это поворотная точка понимания, возвращающая мне мое собственное, или собственное мое, символические выраженное в каком-либо знаке.

Проблема заключается в том, что мое существование лишено индивидуального знака, но в то же время знак — это единственное, в чем может быть выражено то мое, или собственное (оно же «внутреннее»), которое для меня есть, с одной стороны, безусловно реальное, а с другой — столь же безусловно воображаемое и/или иллюзорное (триада Ж. Лакана). Возникает зеркальная обратимость реального и воображаемого. Реальное обретает действительность в воображении (ровно) в той мере, в какой воображаемое действительно становится реальным. Мое существование лишено индивидуального знака, поскольку ни имя собственное, ни имя нарицательное не выражают моей самости (или индивидуальности) и изначально мне не принадлежат. Отсюда появляется возможность (или в каких-то случаях необходимость) самоименования, реализуемая в псевдонимах (у Д. Хармса их было более тридцати) или эзотерических терминах, таких, например, как чинарь. Если (вслед за Друскиным) придерживаться тезиса о том, что знаки образуют порядок реального, то плану воображаемого будет соответствовать представление о существовании самости, моего «внутреннего», или — в терминологии Ж. Лакана — das Ding. Воображаемый порядок реального выстраивается символически. Т.е. между реальным и воображаемым происходит своего рода символический обмен (термин Ж. Бодрийяра), который с необходимостью должен быть выражен в знаке. Но уже не в простом, а в некоем особом знаке, способном выразить символическое отношение как таковое. Следовательно, он нуждается в имени.

У чинарей такой знак получает имя иероглифа (термин вводится Л.С. Липавским). В «Звезде бессмыслицы» — работе, посвященной прежде всего анализу поэтики А. Введенского, — Друскин отмечает: «Иероглиф двузначен, он имеет собственное и несобственное значение. Собственное значение иероглифа — его определение как материального явления — физического, биологического, физиологического, психофизиологического. Его несобственное значение не может быть определено точно и однозначно, его можно передать метафорически, поэтически, иногда соединением логически несовместимых понятий, т.е. антиномией, противоречием, бессмыслицей. Иероглиф можно определить как обращенную ко мне косвенную или непрямую речь нематериального, то есть духовного или сверхчувственного, через материальное или чувственное» [2. С. 551]. У Л.С. Липавского, в частности, примерами иероглифов служат листопад (цикличность существования, оппозиция жизни и смерти), огонь (метафора света, оппозиция света и тьмы), вода (метафора текучести, оппозиция времени и вечности; в «Трактате о воде» у Липавского Стоячая Вода становится «твердой как камень») и другие Знаки, в том числе литературные (Въезд Чичикова в город в начале гоголевских «Мертвых душ») и кинематографические (Уходящая вдаль Дорога, которой оканчивается фильм Чаплина «Пилигрим»).

Лингвистическая дефиниция идеограммы акцентирует: идеограмма — как письменный знак — обозначает (в отличие от букв) не звуки какого-либо языка, а целое понятие. Тем самым знак, называемый иероглифом, — знак-иероглиф — устанавливает и закрепляет символическое отношение, возникающее между порядком реального и планом воображаемого. Это отношение переполняет знак, в результате чего он как бы удваивается изнутри, одновременно и совпадая, и не совпадая с самим собой. Поэтому Друскин определяет иероглиф как «различное в том же самом или то же самое в не том же самом» [2. С. 551]. В этой связи ключом к прочтению формулы Друскина «это и то» может также служить понятие иероглифа. «Это и то» — это в одно и то же время и «два в одном» и «одно в двух», т.е. это и единица, которая непрерывно делится надвое (А. Бадью) до бесконечности, и два ее конечных/ставших состояния, между которыми всегда присутствует «некоторое равновесие с небольшой погрешностью» (второй термин Друскина, неразрывно связанный с первым — формулой «это и то»). Кроме того «это и то» составляют минимум и максимум возможного. Минимумом здесь оказывается предел, дальше которого в философском дискурсе пойти невозможно. Иначе, это предельное сжатие, которое неслучайно (у самого Друскина) получает наименование формулы, — это то, что может быть названо пределом манифестации. Но это не только предел манифестации, это также предел сигнификации и денотации (терминологическая триада Ж. Делеза). Максимумом же здесь выступает бесконечность, или бесконечная возможность самоопределения «этого» и «того» в бесконечном множестве имен традиции. Это предельное расширение: окрестности¹ «этого» и «того» необозримы.

Первоначально «это» и «то» в формуле (формуле/иероглифе) Друскина связывает союз «и». Но эта связка предполагает возможность утверждения и других отношений, по существу — всех возможных (символических) отношений, которые становятся равновозможными: это в отличие от того, это как то, это есть то и т.д. Поэтому «невозможно дать полный список преобразований» («этого» и «того»), а единственным постулируемым правилом в «науке об этом и том» становится «правило осторожности». — «Вот в чем оно заключается: если два слова соединены в одном направлении, то уже второе ничего не обозначает» [5. С. 813]. Соблюдение предельной осторожности при разворачивании рассуждения способствует тому, что не ближайшее отсекается, остается лишь мерцающее настоящее — это, сейчас, или начало мгновения, конец которого утерян («конец» одного мгновения совпадает с началом другого). Существование, стянутое в сквозную точку настоящего, занимает определенную высоту, ее знак — это новое имя, но новое имя — это всегда поворот, т.е. «переход

от одной высоты к другой». Высота же есть «различие в существовании», поэтому она (с необходимостью) должна изменяться, но все ее изменения свидетельствуют лишь об одном: «существуют различные степени реальности, но нет неполной или частичной реальности», — она (как и знак, знак/иероглиф) либо есть, либо нет [3. С. 838]. Поскольку высота всякий раз требует переобозначения, она оказывается одновременно и иероглифом (знаком различенного существования), и «системой частного случая», так как при набрасывании рассуждений заново повтор предыдущей траектории движения (или парения между «этим» и «тем») исключен (и не имеет смысла).

Друскин задает вопрос: как возможны другие обозначения, другая определенность, «как существует что-либо, как оно возникает благодаря обозначению»? — И отвечает: «Это возможно только потому, что существующее шире определенного существования, шире всякой определенности. Существующее — это существующее вместе с несуществующим» [3. С. 835]. Определенное существование — тот или иной «частный случай» — никогда не является завершенным. А посему «требование полноты² лишено смысла» [5. С. 813]. «Система частного случая» задает ограничение, но граница предъявляется в знаке, или системе знаков, — это некая отграниченная область существования, окрестности которой всегда превышают регион обозначенного, поскольку знаковое пространство бесконечно. Тогда «частный случай» обречен на фрагментарность. И она отчетливо прослеживается, причем не только в творчестве Друскина, но характерна для «чинарного» искусства в целом. Самым «фрагментарным» безусловно должен быть назван корпус текстов Д. Хармса, менее «фрагментарны» (это не

так заметно, но только на первый взгляд) тексты Л. Липавского и А. Введенского (несколько особняком здесь стоит фигура Н. Олейникова). Однако о какой фрагментарности идет речь? Это ни в коем случае не «фрагментарное изложение», не некие «обломки», «остатки», или «отрывки» чего-либо. Пожалуй, это то, что может быть названо концептуальной фрагментарностью. Она концептуальна в том смысле, что содержит (и удерживает) в-себе определенное состояние или событие, являющееся — во всех возможных смыслах — знаковым. Каждый такой фрагмент передает вписанное в него положение вещей совершенным образом, или способом. Совершенным — не в смысле идеальным, это не красивое письмо, — положение вещей может быть и ужасающим или даже вызывающим отвращение (поздняя проза Хармса). Чинари отказываются от критерия красиво/некрасиво, в действие вступает принцип правильно/неправильно. Правильно написанная вещь — это запись того, что покидает собственные окрестности. Это то мгновенное, что происходит с происходящим здесь-и-сейчас. Иными словами, это осуществляющееся, захваченное собственным осуществлением (и вписанное в него). Это одна сторона события, состояния, происшествия или положения вещей — его универсальная «составляющая». Другой стороной события — его уникальной «составляющей» — оказывается оно само: событие всякий раз покидает собственные окрестности иначе. В это мгновение — так, в другое — по-другому. Но само событие не принадлежит ни одной из сторон, скорее наоборот: обе они принадлежат тому, что находится и распознает себя между ними. Иначе, совершенное событие, или совершенный фрагмент, выражает собой — своей собственной записью — тождество универсального и уникального. Наверное лучшей иллюстрацией тому может служить «Совершенный трактат

об этом и том». Приведем это рассуждение³ Друскина целиком.

«Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это. Сказав это, сказал в отличие от того. Сказав в отличие от того, сказал и то. Сказав и то, сказал одно целое. Сказав в отличие от того, сказал одно. Сказав одно целое, сказал всего что-либо. Сказав одно, сказал всего это. Это будет первое основание, и в нем два направления: к одному целому и к одному. Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это. Сказав это, сказал в отличие от того. Сказав в отличие от того, сказал как другое. Сказав как другое, сказал как то. Сказав как то, сказал в отличие от этого. Сказав в отличие от этого, сказал и это. Сказав и это, сказал одно целое. Сказав в отличие от этого, сказал одно. Сказав одно целое, сказал всего что-либо. Сказав как одно, сказал всего то. Это будет второе основание, и в нем также два направления: к одному целому и к одному. Заключение первое. Скажу это. И сказав это, сказал в отличие от того, и как другое, и как то. Скажу то. И сказав то, сказал в отличие от этого, и как другое, и как это. Заключение второе. Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это, и в отличие от того, и то, и как другое, и как то. Также и то; и в отличие от этого и как другое и как это. Заключение третье. Первая часть. Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это, в отличие от того, как другое, как то, то, в отличие от этого, как другое, как это, это. Подобно этому и то. И это есть одно — всего это или всего то. Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это, то, одно то, другое то. Подобно этому и то. И это есть одно — всего что-либо. Вторая

часть. Скажу это в отличие от того. И сказав это в отличие от того, сказал как другое. Но это — это. Если же отлично от того, то и то от этого. Поэтому сказав, как другое, сказал как то. Подобно этому и то. Заключение четвертое. Первая часть. Скажу это и то. И если скажу как одно целое и другое целое, то мне нечего разбирать. Если же как то и это, это будет различием в чем-либо. Если же как это и то, то и не сказав то, сказал то и это называется: сказать до того, как сказано. Скажу то и это. И здесь будет также, как если бы сказал это и то. Вторая часть. Скажу одно. И сказав одно, сказал это и в отличие от того и то, и в отличие от этого и все прочее: это — то — это — то. Одного же нет. Подобно этому и то. Скажу одно целое. И сказав одно целое, сказал что-либо. Но что-либо не сказать. Поэтому ничего не сказал. Одного нет. Основание всякого основания. Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это, и в отличие от того, но не сказал: это в отличие от того. Тогда сказал как другое, как то, то. Также и то. Это стоит в том, то — в этом. Но стоит то в чем? В чем-либо. Что? Что-либо. Скажу что-либо. И сказав что-либо, сказал это, и в отличие от того и то, но не сказал это и то. Тогда перешел к тому, а от того к этому. Также и то. Это, то переходит в чем-либо. Когда это стоит — стоит в том. Когда переходит — переходит в чём-либо. Но это стоит в том — в чем-либо. Переходит в чем-либо к тому, и вот стоит в том. Стоит и переходит. Подобно этому и тому» [4. С. 811—814].

Тексты Друскина, безусловно, сложны для прочтения. Но этот текст просто нечитабелен. Его невозможно прочесть до конца, не потеряв нить рассуждения. Но именно этим он и завораживает. Как замечает Ж. Бодрийяр, «нас всегда очаровывает то, что своей логикой и своим внутренним совершенством полностью исключает нас...» [1. С. 119]. Это трактат-иероглиф, его совершенство заключается, с одной стороны, в его абсолютной закрытости (или эзотеричности), а с другой — в столь же абсолютной открытости (или экзотеричности). Чему же «открыт», или «распахнут», этот текст? Выскажем предположение: эта вещь написана только для того, чтобы уступить свое место интерпретации. Она, как и «Черный квадрат» К. Малевича, готова сделать это в любой момент (своего существования). Это единственный смысл, который «присущ» этому совершенному фрагменту, — совершенной вещи (das Ding), «вещи-в-себе» и/или «вещи-для-нас». Поиски чего-то большего, какого-то «скрытого» смысла, или «тайного» кода, здесь заранее обречены на провал. Но интерпретация в таком случае уже не будет интерпретацией чего-то внешнего по отношению к ней, т.е. интерпретацией некоего текста, предположительно обладающего своим собственным смысловым измерением, или содержанием. Презумпция (существования) смысла отменяется. Исчезает привязка к Смыслу — исчезает и привязка к Тексту. Следовательно, интерпретация совершенного фрагмента застает себя на месте отсутствующего текста. В состоянии саморефлексии она вынужденно захватывает (заполняет) это место целиком. В совпавших времени и месте возникает сквозная точка настоящего «здесь-и-теперь», — это всегда смещенная «точка зрения»: точка самоименования смысла существования самой интерпретации. Задача обнаружения этой точки принадлежит к дальнейшим перспективам исследования «науки» об «этом» и «том».

Цитируемая литература

1. Бодрийяр Ж. К критике политической экономии знака / пер. с фр. Д. Кралечкин. — М.: Академический проект, 2007.

2. Друскин Я.С. Звезда бессмыслицы // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: «чинари» в текстах, документах и исследованиях / Сост. В.Н. Сажин. В 2 т. М., 1998. Т. 1.С. 549—642.

3. Друскин Я.С. О понимании // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников. Том 1. С. 835—841.

4. Друскин Я.С. Совершенный трактат об этом и том // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников. Том 1. С. 774—776.

5. Друскин Я.С. Это и то // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников. Том 1. С. 811—814.

Примечания

1. Еще один термин Друскина, требующий специального рассмотрения.

2. Полноты в значении исполненности, т.е. полной завершенности.

3. «Совершенный трактат об этом и том» — фрагмент текста Друскина «Разговоры вестников»; этот текст (или цикл) объединяет девять трактатов и аккумулирует основные понятия, входившие в круг размышлений чинарей.