4. Повествовательные приемы

В этой главе мы рассматриваем Старуху как к автономный, независимый от других текстов текст. Анализируя фиктивный текст¹ в общем плане, можно утверждать, что он всегда длится от этого к тому, поскольку читатель переживает иллюзию другого мира, созданного текстом, или расширяет усвоенный им кругозор относительно настоящего мира. С этим тесно связан вопрос о том, каково отношение писателя, с одной стороны, и читателя, с другой стороны, к данному свойству текста.

На уровне практической деятельности сочинение текстов — сотворение новых миров — означает для писателя нечто обыкновенное, это. Для любознательного читателя, в свою очередь, уже то, что он открывает книгу, может означать расширение сознания, независимо от фактического содержания текста, и, следовательно, переход от этого к тому.

Как создатель текста писатель приравнивается к Богу, из чего следует, что созданный писателем текст не может быть тем по отношению к своему создателю, подобно тому, как сотворенный Богом мир не может быть трансцендентным по отношению к Богу. Зато читатель, вживаясь в мир и персонажей текста, переходит границу своей повседневной жизни, то есть переходит с этого на то. Кроме того, если читатель полностью погружается в фиктивный мир, он забывает об условиях существования текста — о происхождении текста как такового, о его авторе и т. д. Иначе говоря, в подобном случае эти условия представляются читателю такими же недоступными, как и персонажам текста.

Однако существует следующий парадокс: обычно под опытом о трансцендентном Боге подразумевается нечто возвышенное, но зато, когда обнажается фиктивность текста, — когда перед читателем открывается вид на ту сторону фиктивного мира, — это вызывает в читателе не возвышенные эмоции, а чувство разочарования. Это переживание напоминает скорее всего антирелигиозный опыт, для которого за всеми явлениями нет ничего, кроме зияющей пустоты.

Однако отношения писателя и читателя к тексту могут быть ближе, чем только что описанная схема. Предполагая, что текст не только результат сознательного писательского конструирования, но в значительной степени продукция художественного вдохновения, можно сказать, что писатель представляется в равной степени человеком, переживающим данный текст, и его создателем. Доводя эту мысль до предела, можно утверждать, что писатель отличается от читателей только тем, что он всегда первый человек, в сознании которого реализуются события, описанные в тексте. Соответственно, читателя можно считать не только пассивным реципиентом текста, но также наоборот, его активным создателем, поскольку текст при чтении воплощается снова. Иными словами, как таковой сам текст является лишь латентным материалом, для реализации которого требуется творческий акт писателя или читателя.

Согласно последнему представлению, с порождением фиктивного текста связано некое качество, находящееся по ту сторону как писателя и читателя, так и самого текста: оно является настоящей мистерией. Отношение Хармса к своему писательскому творчеству было, видимо, чем-то подобным, как следует из его стихотворений-молитв:

Господи, среди бела дня
Накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть Господи,
И пока я сплю накачай меня Господи
Силою твоей.
Многое знать хочу,
но не книги не люди скажут мне это.
Только ты просвети меня Господи
Путем стихов моих.
Разбуди меня сильного к битве со смыслами,
быстрого к управлению слов
и прилежного к восхвалению имени Бога во веки веков.

Господи пробуди в душе моей пламень Твой.
Освети меня Господи солнцем Твоим.
Золотистый песок разбросай у ног моих,
чтоб чистым путем шел я к Дому Твоему.
Награди меня Господи словом Твоим,
чтобы гремело оно, восхваляя Чертог Твой.
Поверни Господи колею живота моего,
чтобы двинулся паровоз могущества моего
Отпусти Господи тормоза вдохновения моего.
Успокой меня Господи
и напои сердце мое источником дивных слов Твоих.
      (Горло 1991: 188—189)

Сказанное о важности вдохновения для писательской деятельности Хармса не исключает того, что он вполне осознавал, например, значение использованных им повествовательных приемов — часто речь идет именно о разоблачении и расшатывании литературных конвенций. Итак, в Хармсе одновременно налицо интуитивный художник и аналитический ум. Поэтому его нельзя считать, например, представителем учения формалистов 1920-х годов, согласно которому писатель лишь ремесленник, работающий над словесным материалом без всякого божественного вдохновения (см., например, Roberts 1997: 27—28).

Примечания

1. Слова «фикция», «фиктивный» и т. д. употребляются здесь и далее в значении англоязычных литературоведческих терминов fiction, fictional и т. д.