6.1.2.1. Старуха, Библия и тоталитарная система

На интертекстуальном уровне комический гротеск Старухи ярче всего проявляется в намеках на Библию. Гротескность возникает прежде всего на основе того, что образным выражениям Библии соответствует в Старухе конкретность событий и мышления героя — подобно тому, как проблема бессмертия сводится для героя к проблеме ползущего трупа. Именно в силу богатой образности языка, тексты Библии легко подвергаются гротескным сопоставлениям. Кроме того, заняв определенную позицию, тексты Библии иногда можно прочитывать как гротеск, утверждает Киннунен (Kinnunen 1994: 112—113), ссылаясь на Марка Твена. Киннунен подчеркивает, что в ряде случаев гротескность не входила в замыслы авторов данных текстов. Однако можно сказать, что, например, в следующей цитате автор — и, следовательно, Иисус, — буквально понимая слова Христа, гротескно обыгрывает людоедство:

Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. (Иоан. 6, 51—53)

Подобные примеры еще раз свидетельствуют о близкой связи гротеска со священным.

Бахтин также (1979: 156) пишет о том, что гротеск играет существенную роль в христианской литературе, в том числе Библии: «Христианская повествовательная литература (независимо от влияния карнавализованной мениппеи) также подвергалась и непосредственной карнавализации. Достаточно напомнить сцену увенчания — развенчания "царя иудейского" из канонических евангелий.» В этой связи Бахтин (там же: 154) касается и мистерий: «В мистериях ад и черти (в "дьяблериях") тоже последовательно карнавализованы.» Ранее говорилось о том, что Старуху можно считать своего рода мистерией — напомним, что ее эпиграф взят из романа Гамсуна под названием Мистерии. Замечание Бахтина применимо к Старухе, учитывая, что старуха представляет гротескным, и, можно сказать, карнавализированным образом как Христа, так и дьявола.

Если в мистериях набожность сочеталась с богохульством (см. ЛЭС 1987: s.v. Мистерии), это оказывается верно для трактовок, в которых мерзкая старуха сопоставляется с Христом. Однако в обоих случаях речь идет не столько о настоящем богохульстве, сколько о критике, направленной против фальшивых представлений о Боге. Подобным образом так называемые юродивые не кощунствовали над Богом или святыми ценностями, а осмеивали лицемерие квазирелигиозных людей.

Мы не будем пересматривать уже проанализированные библейские намеки с точки зрения их возможной гротескности, поскольку она в большинстве случаев очевидна. Сосредоточимся на проблеме бессмертия и его конкретной трактовке в Старухе. Когда в повести посмертная жизнь оказывается конкретной реальностью, вспоминаются библейские слова о воскресении физического тела. Однако в Старухе живые трупы представляются отвратительными, тогда как в Библии воскресшие тела изображаются, например, следующим образом:

[...] который [Христос — Ю.Х.] уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, [...] (Фил. 3: 21)

С другой стороны, то, что было сказано выше о возможной гротескной трактовке библейских текстов, касается и бессмертия — имеется в виду случай, когда Фома, один из двенадцати учеников Иисуса, говорит, что не поверит, что Иисус воскрес, не вложив перста в раны Иисуса (Иоан. 20: 24—29). Однако и в этом случае можно утверждать, что Иисус видит гротескность, заключающуюся в требовании Фомы получить конкретное доказательство того, что Иисус воскрес, поскольку данный эпизод заканчивается словами Христа: «Блаженны не видевшие и уверовавшие».

С посмертной жизнью связано также причастие, как показывает цитата, в которой Иисус играет гротескностью конкретного толкования своих слов (Иоан. 6, 51—53; цитата выше). На тайной вечере Иисус сказал, что хлеб — его тело и что ученики должны есть хлеб, считая его телом Иисуса, когда они будут вспоминать о нем (Лук. 22, 19—20). Мысль о хлебе как теле Христа или о теле Христа как хлебе выражается в Старухе в извращенной, гротескно конкретизированной форме, по крайней мере, в двух случаях¹. Во-первых, если старуха представляет собой Христа и, следовательно, тот хлеб, который верующий должен есть, получается следующая перевернутая картина: по представлению героя, старуха ползала по комнате, ища свои вставные зубы (423), чтобы утолить голод² — не какой-нибудь обыкновенной пищей, а человеческим мясом (хотя герой эксплицитно не выражает последней части сказанного, но это можно вывести из рассказанной им истории о покойнике, который ел выкидыш — 420). Итак, слова Иисуса о себе как хлебе проявляются в образе старухи конкретно, и, кроме того, они заново истолкованы, вследствие чего тот, кто должен есть, оказывается хлебом, и наоборот.

Во-вторых, мысль о теле Христа как хлебе гротескно истолковывается в словах Сакердона Михайловича:

— Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб это только солома, которая гниет в наших желудках. (411)

Если хлеб — тело, то вполне естественно думать, что он гниет в желудке. Гротескность возникает при сопоставлении гниющего хлеба с гниющим телом Христа. Тема гниения появляется снова, когда герой, вернувшись от Сакердона Михайловича, поднимается по лестнице в свою комнату:

На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. (417)

Когда он открывает дверь, его предположение подтверждается:

Может быть, это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. (418)

Иначе говоря, разлагающийся труп старухи — это тело Христа, которое, в свою очередь, хлеб, о котором говорил Сакердон Михайлович.

Выше рассматривалась комическая ситуация, в которой Сакердон Михайлович предлагает герою жениться на «другой даме», не зная, что это мертвая старуха (413). В этом диалоге можно обнаружить гротескную связь со следующими словами Иисуса: «когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни жениться, ни замуж выходить» (Мар. 12, 25). Речь идет о проблеме, которую пытались разрешить ученики: чьей женой из воскресших семи братьев будет воскресшая женщина, которая при жизни была по очереди женой — а потом вдовой — каждого из них. С другой стороны, в Откровении (19, 6—10) говорится о браке Агнца и о брачной вечере, на которую «званные блаженны». Если допустить, что старуха является воплощением Христа (в данном случае: Агнца), то роль невесты на этой свадьбе выпала бы на долю героя, если бы он последовал побуждению Сакердона Михайловича. То, что полы Агнца и его невесты не соответствуют полам старухи и героя, придает мысли об их некрофилическом браке дополнительную гротескность.

Можно еще упомянуть о том, что сам Иисус сравнивал себя с женихом, рассказывая притчу о десяти девах, из которых только пять были мудрые — они были готовы к неожиданному прибытию жениха-Христа, а пять неразумных дев остались за дверьми свадебного дома (Мат. 25, 1—13). В свете данной притчи можно сказать, что, отклоняя предложение Сакердона Михайловича жениться на старухе, герой отказывается не только от роли жениха («невесты»), но и от возможности участвовать в подобной свадьбе в качестве гостя, выступая таким образом в роли неразумных дев. Если он, однако, при просветлении понимает, кем была на самом деле старуха, он понимает и библейское значение, заключающееся в побуждении жениться на «другой даме», и, следовательно — подобно мудрым девам, — начинает бодрствовать, то есть быть готовым к следующему пришествию Христа-старухи.

В отношении героя к трупу можно обнаружить еще один библейский намек на слова Иисуса. Он ответил следующим образом тому, кто хотел похоронить своего отца прежде, чем следовать за ним: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди и благовествуй Царствие Божие» (Лук. 9, 59—60). Аналогия с ситуацией героя состоит в том, что он тоже хочет похоронить старуху, то есть сбросить ее в болото. Однако до этого труп исчезает как будто самостоятельно, в соответствии с фразой «мертвые погребают своих мертвецов». Герой, правда, «благовествует Царствие Божие» — то есть молится Богу, — только после своих попыток похоронить старуху, вместо того, чтобы делать это сразу после появления старухи-Христа.

В Старухе можно обнаружить еще один план, в котором проявляется гротеск: в образе старухи можно видеть не только воплощение Христа — со всеми указанными гротескными элементами, — но и отражение тоталитарной, анонимной и безликой коммунистической системы, которая без всяких оснований, опираясь лишь на свое могущество, требует от отдельного человека абсолютного повиновения³. Это выражается конкретно в том, как старуха заставляет героя опуститься на колени, а потом лечь на живот. К тому же, как отмечает Айзлвуд (Aizlewood 1990: 210), герой употребляет такие типичные для сталинского режима слова, как «командовать» и «командир», удивляясь поведению старухи (402) и позднее, борясь со своими «собственными мыслями» (419, 421).

Двоякая роль старухи как воплощения Христа, с одной стороны, и тоталитарного режима, с другой стороны, выражается характерным образом, когда она стучится к герою. Как ранее было отмечено, Библия побуждает людей к бдительности, чтобы они услышали, когда Господь стучит в дверь (см., например, Отк. 3, 20). Но в то же время, в 1930-е годы в Советском Союзе стук в дверь мог с большой вероятностью означать приход НКВД. Кроме того, формально органы вели себя так же, как Господь, который: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю» (Отк. 3, 19). Ведь в стратегию тех, кто допрашивает и пытает заключенных, типично входит то, что они временами притворяются друзьями допрашиваемых, якобы выказывая сочувствие, если не любовь.

Ранее шла речь о принципиальной виновности героя, которая, говоря религиозными терминами, основывается на первородном грехе. Сталинский режим извратил и эту идею, постановив, что, поскольку каждый человек в глубоком религиозном или метафизическом смысле виновен, любого человека можно в любой момент задержать и осудить на вымышленном основании. Для ареста было достаточно, чтобы человек имел контакт с кем-то уже осужденным, и, возможно, казненным «преступником». Идея о том, как судьба погибших переносится подобным образом на еще живых и свободных людей, отражается в представлении героя о том, что умершие могут укусить живых, причиняя им смерть посредством трупного заражения⁴.

Итак, с одной стороны, Старуха указывает на Христа и Царство Божие, то есть на святую сферу жизни, — хотя это и делается отчасти гротескным образом, — а с другой стороны, на тоталитарную систему, которая лишает человека достоинства и, следовательно, возможность испытывать святость в своей жизни. Посредством этих двойственных намеков Старуха создает гротескное сопоставление двух сфер действительности. Возможность подобного сопоставления можно считать знаком того, что на самом деле тоталитарная система имеет много общего с религией: например, социализм обещал рай на земле, который оказался адом. В то же время существуют примеры того, как строгая религиозность оказывается по сути тоталитарной системой, лишающей людей внешней и внутренней свободы⁵.

Примечания

1. Бесстрелочные часы — центральный символ Старухи, — также ассоциируются с причастием, поскольку они намекают на распятие через связь с кухонными часами, стрелки которых, в свою очередь, были в виде ножа и вилки (см. раздел 5.1). Итак, образ распятого ассоциируется с идеей еды, и, следовательно, гротескным образом с идеей о причастии, во время которого едят тело Христа ножом и вилкой.

2. Тут можно видеть намек на встречающуюся во многих традициях (включая православную) представления о том, что покойники нуждаются в пище и питье, отчего их надо кормить и поить.

3. Главный тезис эссе Анемони (Anemone 1991) заключается в том, что один из центральных элементов творчества Хармса — критика сталинского тоталитарного режима. Он также указывает на роль авангарда в создании утопического проекта социализма. Друскин (Druskin 1991: 26), в свою очередь, считает, что критика Случаев, направлена не против сталинизма, а против любой политической или социальной системы. Обращая внимание на часто встречающиеся у Хармса мотивы жестокости или насилия, он утверждает, что писатель интересовался подобными явлениями в экзистенциальном плане и что они связаны для него с вопросом о состоянии падшей души.

4. Согласно трактовке Айзлвуда (Aizlewood 1990: 210), «трупное заражение» определяет болезненное состояние Советского Союза того времени.

5. Друскин (Druskin 1991: 23—24) пишет, что критика текстов Хармса направлена против механизированного образа жизни, примером которого является лицемерная религиозность. Она, согласно Друскину, приравнивается к антирелигиозности. Подобная механизированность, естественно, характеризует и догматичные тоталитарные системы.