6.2.1. Абсурдный комизм действительности героя

Абсурдность действий героя вытекает из его отношения к смерти и бессмертию старухи, которая не подчиняется общечеловеческим законам. В этом смысле «поведение» мертвой старухи абсурдно. Абсурдность действий героя, в свою очередь, заключается в том, что он старается применять к мертвой старухе нормальную логику, хотя она живет по своей абсурдной логике.

Хармс играет, с одной стороны, общепринятыми представлениями о смерти и загробном мире, а, с другой стороны, отношением героя к мертвой старухе. Игра начинается сразу после смерти старухи: встав с пола и увидев, что старуха все еще сидит в кресле, герой начинает говорить с ней (403), не понимая, что она мертва и, следовательно, не в состоянии понимать его слова, — не говоря уже о том, чтобы она могла выполнить просьбу героя уйти из комнаты. В свете последующих событий то, что герой говорит мертвой старухе, окажется на так абсурдно, как это представлялось в начале: если старуха способна ползать, она может понимать речь. Однако герой пока еще не знает о способностях старухи.

Более абсурдной и гротескной ситуация становится, когда герой — уже после того, как ему стало ясно, что старуха умерла, — сначала ругает старуху, а потом избивает ее (405). В свете случившегося раздражение героя вполне понятно, но, с другой стороны, мертвый труп не может быть ни в чем виноват: если кто и виновен в сложившейся ситуации, то это та старуха, которая — еще будучи живой — пришла в комнату героя и умерла там. Иными словами, герой не осознает, что того, кто заслужил бы его гнев, уже нет.

Свойственная герою неспособность видеть границу между живыми и мертвыми проявляется комическим образом после того, как ему «стало ясно», что старуха умерла:

За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Еще того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мертвая старуха! (403)

Обычно глагол «сидеть» употребляется по отношению к живым. Иначе говоря, употребляя данный глагол, герой оживляет старуху. С другой стороны, хотя сидящее положение старухи нетипично для покойника, оно, конечно, возможно. Зато совсем абсурдна мысль героя о том, что его сосед может определить по запаху, что в комнате находится труп именно старухи и именно сидящей.

Рассмотренный случай не единственный, когда герою представляется крайне важным, где и в каком положении старуха находится:

Мы [герой и милая дама — Ю.Х.] все время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мертвая старуха. (410)

Можно было бы считать достаточной причиной не пустить милую даму в комнату один тот факт, что там труп — независимо от того, лежит ли она на полу или сидит в кресле. Вскоре после этого эпизода, когда герой приходит в гости к Сакердону Михайловичу, тот говорит, что он «ничего не делал, а просто сидел на полу» (там же). Благодаря близости цитат создается сопоставление положений мертвой старухи и живого Сакердона Михайловича, что дополнительно подтверждает тезис о склонности героя оживлять мертвую старуху в своем воображении. Следует подчеркнуть, что данная склонность характерна для героя еще до того, как он увидел ползущую старуху¹, которая является для него конкретным доказательством о сходстве мертвых и живых.

После того, как герой, вернувшись от Сакердона Михайловича домой, видит ползущую старуху, его действия достигают кульминации абсурдности: герой намерен «убить» старуху («раздробить этой старухе череп» — 419), хотя его наблюдения над ползущей старухой должны были показать, что это бессмысленно, поскольку старуха способна двигаться и мертвой. По поводу отсутствия вставной челюсти у старухи герой приходит к следующей мысли:

Но, во всяком случае, в чемодан ее надо запихивать осторожно, потому что как раз тут-то она и может тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного заражения — благодарю покорно!

— Эге! — воскликнул я вдруг. — А интересуюсь я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши вон где! (423)

Гибиан (Gibian 1971: 32) находит гротескным, что герой считает причиной неспособности старухи кусаться отсутствие зубов, а не то, что она мертвая. Гибиан, конечно, прав — при нормальных условиях данный вывод был бы не только гротескным, но и совершенно абсурдным. Однако после того, как он увидел ползущий труп, его вывод кажется более разумным и менее абсурдным, чем, например, план «убить» мертвую старуху.

С другой стороны, можно утверждать, что обоснованные при нормальных условиях заключения невозможно применять даже mutatis mutandis, то есть учитывая обстоятельства, противоречащие здравому смыслу, — например, что трупы способны двигаться, — поскольку если действительность изменилась настолько, что трупы могут двигаться, то не может быть никаких гарантий того, что даже самые общие представления человеческого мышления действуют при новых условиях. Иными словами, коренные изменения в основах действительности требуют коренных изменений в образе мышления: общепринятые образы мышления становятся абсурдными. Фактически и слово «абсурд» теряет всякий смысл, поскольку оно определено с точки зрения нормального восприятия мира.

Однако для того, чтобы можно было сказать вообще что-нибудь «рациональное» по поводу абсурдности действий героя, приходится исходить из того предположения, что даже при самых странных событиях сохраняется возможность опираться на основные законы традиционного мышления. Итак, можно отметить, что желание героя убивать людей — в своих фантазиях он убивает мешающих детей (399) и пьяного на улице (416), — находится в полном противоречии с тем чувством отвращения, которое он питает к покойникам. В беседе с Сакердоном Михайловичем герой косвенно выражает мысль о том, что покойники хуже детей:

— А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? — спросил я.

— Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, — сказал Сакердон Михайлович.

— Врываются! — крикнул я и сейчас же замолчал. (414)

Если герой действительно думает, что покойники хуже детей, он не понимает нелепости своих фантазий об убийстве детей — ведь убивая детей, он делает из них покойников, которые ему еще более ненавистны. В итоге получается наихудшее: мертвые дети.

Встреча героя со своей соседкой, Марьей Васильевной, тоже говорит об оригинальности героя в его отношении к окружающей действительности и к самому себе. Сначала он отмечает, что Марья Васильевна трет тряпку другой тряпкой — совершенно бессмысленное действие (418). Потом Марья Васильевна отвечает на вопросы героя, соблюдая совершенно нелепую логику. Несмотря на очевидную странность поведения Марьи Васильевны, герой никак не выражает, что он считает свою соседку ненормальной, — он даже не реагирует на то, что она обзывает его «шумашедшим» (419). Герой говорит, что Марья Васильевна привыкла к его странностям (422), а не наоборот, хотя он имел бы полное основание так думать. Итак, если действия и слова Марьи Васильевны представляются читателю абсурдными как таковые, то герой проявляет некоторую абсурдность в своем отношении к абсурдности Марьи Васильевны.

Беседу героя и Марьи Васильевны характеризует проблема коммуникации, которая возникает в результате того, что, хотя Марья Васильевна сама начинает рассказывать герою о каком-то старике (418), который искал героя, она не способна сказать практически ничего об этом человеке и его визите. Говоря терминами модели коммуникации Ревзиных (см. Shukman 1989: 65—66), речь идет прежде всего о нарушении аксиомы информативности: судя по началу разговора, собеседник вправе ожидать от Марьи Васильевны больше информации, чем она в конце концов способна дать.

В то же время нарушается не столько ревзинская аксиома общей памяти, сколько идея о том, что человек должен помнить. Уточняющие вопросы, заданные героем Марье Васильевне, свидетельствуют как раз о том, что герой основывается на названных предпосылках удачной коммуникации. Итак, если мы выше — в связи с рассмотрением гротескности садистских фантазий героя, — имели дело с нарушением предпосылок коммуникации между текстом и читателем, то в случае беседы героя с Марьей Васильевной подобное нарушение происходит внутри действительности текста².

Примечания

1. Правда, мертвая старуха переместилась однажды до описываемой сцены: проснувшись второй раз, герой находит старуху не в кресле, а на полу (405). Однако в этом нет ничего странного или сверхъестественного: труп мог просто свалиться с кресла — во всяком случае сам герой не выражает никакого удивления по поводу перемещения старухи.

2. Шукман можно критиковать в том, что, рассматривая текстовые примеры, она не анализирует вопрос о том, к каким уровням в иерархии текста участники коммуникации в разных случаях принадлежат.