6.3.1. Негация

Приставки слов «абсурд» и «парадокс» имеют значение отрицания. В свете этого интересно отметить, что в Старухе имеется множество разного рода негаций. О центральности идеи негации для Хармса свидетельствует первый текст цикла Случаи — «Голубая тетрадь No 10», — который строится именно на принципе отрицания: в тексте рассказывается о рыжем человеке, у которого, однако, как потом выясняется, не было никаких свойств и вообще «ничего не было». Парадокс заключается в том, что, несмотря на снятие всех свойств у данного человека, можно утверждать, что остается существенное — человеческая суть. (См. Carrick 1994; Aizlewood 1991: 103—106.)

Интересно также отметить, что понятия это и то основываются у Хармса на взаимном отрицании: это — не-то, а то — не-это (Сборище 1998/II: 396). Парадоксально, что это и то не могут существовать как таковые: в конечном итоге предпосылкой для их существования является их отрицание, то есть несуществование.

В Старухе негация выражается часто как отсутствие какого-то центрального элемента. Тогда то, в чем чего-то не хватает, кажется абсурдным. Эмблематическим случаем отсутствия чего-то существенного являются часы старухи, в которых нет стрелок. Подобные часы, которые вопреки своей основной функции не показывают время, можно считать абсурдными, особенно потому, что старуха носит их с собой, как будто они работали. Однако и в этом случае лучше говорить не об абсурдности, а о парадоксальности уже потому, что отсутствие стрелок превращается в некий положительный факт, благодаря высказыванию героя: «Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок» (398). Вместо того, чтобы сказать, например, что он не видит стрелок, он говорит, как он видит, что стрелок нет. В результате создается впечатление, что отсутствие приравнивается к присутствию и, кроме того, что данное отсутствие может иметь какое-то особенное значение¹.

Парадоксальность рассказа героя о чудотворце также связана с негацией, с отсутствием чего-то существенного: «Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес» (400). Тут обращает на себя внимание словоупотребление «и не творит чудес» — более естественным, кажется, было бы употреблять вместо частицы «и» частицу «но», поскольку то, что чудотворец не творит чудес, противоречит его качеству чудотворца. Однако парадоксальным образом именно то, что он не творит чудес, хотя он имеет способность к этому, можно считать настоящим чудом. В свете этого употребление частицы «и» кажется совершенно естественным: бездействие оказывается действием, и противоречивость того, что чудотворец не творит чудес, исчезает².

С чудотворцем, который не творит чудес, связан и другой парадокс — герой-писатель писатель, который не может писать. Негация написания отмечается эксплицитно в связи с попыткой написать рассказ о чудотворце:

Я хватаю перо и пишу:
«Чудотворец был высокого роста».
Больше я ничего написать не могу. (401)

Парадокс заключается в том, что, хотя данный рассказ не написан героем, читатель может, тем не менее, прочитать его, имея доступ к мыслям героя. Всю Старуху можно считать парадоксальной нерукописной рукописью, как было предложено в разделе 5.7.

После описания безрезультатных попыток написать о чудотворце следует описание пустого шкафа:

Тогда я встаю и иду к шкалику, где хранится у меня провизия. Я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего. (401)

Хотя шкаф существует для того, чтобы в нем хранилось что-нибудь, в данном случае он, вопреки своему назначению, содержит только пустоту. В разделе 2.1.1 говорилось о том, что шкаф символизирует у Хармса искусство, а пустота шкафа соответствует творческой пустоте, то есть неспособности героя написать свой рассказ. Но, парадоксальным образом именно из-за того, что герой не в состоянии написать о чудотворце, создается Старуха, которую можно считать повестью о том, почему герой не мог написать рассказ о чудотворце.

Кроме названных пунктов, в повести имеются и другие примеры пустоты или отсутствия чего-то существенного. Во сне герою снится, что у него нет рук, а вместо них торчат ножик и вилка (404). О руках старухи и Сакердона Михайловича сказано, что «их не было видно» (405, 416). Как говорилось в разделе 5.7, отсутствие или невидимость рук можно истолковать в контексте парадоксальной нерукотворной рукописи.

Важную роль для героя играет его любимое кресло, в котором умирает старуха. Когда он потом видит его пустым, пустота вызывает у него «дикую радость» (404). Пустота означает в данном случае не только пустоту, а именно пустоту относительно чего-то отсутствующего. Иначе говоря, пустота указывает вне себя. Для героя пустота кресла означает, что старуха была только его вымыслом. В разделе 5.1, в свою очередь, было изложено толкование, согласно которому пустое кресло соответствует пустому гробу Иисуса, свидетельствовавшему о его воскресении.

Позднее герой кладет труп старухи в чемодан, который исчезает с того места между скамейками, где он оставил его, пока он находится в туалете (427—429). Сейчас героя наполняет не радость, а отчаяние. Однако и на этот раз исчезновение старухи можно трактовать как ее воскресение так же, как в случае с пустым креслом.

С исчезновением чемодана связано опорожнение желудка героя. Пустота является предпосылкой для наполнения чем-то новым, и можно утверждать, что в конце повести герой наполняется Святым Духом. В этой связи уместно напомнить о том, что в православии причастию предшествует пост именно для того, чтобы человек был готов принять тело и кровь Христа. Процесс освобождения места и его дальнейшего наполнения чем-то новым осуществляется также в том, как герой выкладывает из чемодана находящиеся там вещи, прежде чем положить туда старуху (421).

В связи с исчезновением чемодана герою кажется, что теперь все кончено, но и этот опыт можно считать предпосылкой достижения новой жизни. Это соответствует парадоксальным словам Иисуса: «Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мат. 10, 39; см. также Мат. 16, 25, Мар. 8, 35, Лук. 9, 24 и 17, 33, Иоан. 12, 25). Ранее в этой работе шла речь о том, что образы старухи и героя во многом переплетены друг с другом. Поэтому то, что герой теряет старуху, в определенном смысле означает и потерю самого себя. Но, согласно словам Иисуса, при этом он сбережет свою душу. Знаком этого можно считать молитву героя в конце повести.

Встретив старуху, герой словно парализован и физически, и метафорично — можно сказать, что он заражается тем самым столбняком, которым в своей фантазии хочет убить мальчишек. Он теряет свою способность к творческой работе, то есть душевно парализован. Но он окаменевает и физически — придя в себя после падения в обморок, он констатирует, что его члены «затекли и плохо сгибаются». Позднее, увидев ползущий труп старухи, он сам сравнивает свое состояние с параличом:

— Так стоять нельзя. Так стоять нельзя, — повторил я мысленно. Эта фраза сама собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех пор, пока она не дошла до моего сознания.

— Да, так стоять нельзя, — сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. (419)

Паралич — негация движения, которую можно считать вариацией той же идеи, которая выражается в образе чудотворца, который не творит чудес, или писателя, который не пишет. В этом случае герой должен сдвинуться с места, но он только стоит на месте.

В этой цитате в сжатом виде встречаются и другие затронутые в этом разделе вопросы. Идея о фразе, которая «сама собой сложилась», соответствует мысли, согласно которой Старуха написана нерукотворно, то есть сложилась сама собой. Если данная фраза сложилась сама собой, то нет того, кто ее произносит. Таким образом, возникновение фразы характеризуется негацией. Кроме того, содержание фразы сводится к негации, к отрицанию стояния посредством слова «нельзя». На самом деле получается двойная негация в том смысле, что, несмотря на запрет стоять, стояние продолжается, то есть своим невольным поведением герой отрицает данный запрет.

Как логическая операция двойная негация означает то же самое, что и утверждение того, что первоначально отрицалось³. В цитате результат данной операции выражается в трех планах: во-первых, последняя реплика начинается с утвердительной частицы «да» За ней следует первоначальная фраза, констатирующая, что запрет или отрицание не осуществилось, то есть отрицание отрицается и первоначальное действие, стояние, продолжается. В выражении «продолжал стоять как парализованный» содержится и момент комичности, учитывая невероятность того, чтобы парализованный стоял.

Во-вторых, можно утверждать, что в предложении, которое начинается со слов «Я твердил ее», косвенно обыгрывается соотношение отрицания и утверждения. Ведь глагол «твердить» однокоренной со словами «утвердительное» (предложение) или «утверждать». Идея противопоставления утверждения и отрицания выражается в том, что герой твердит фразу «так стоять нельзя», которая строится на отрицании. Кроме того, вторая часть рассматриваемого предложения («Я твердил ее до тех пор») также содержит отрицание: «пока она не дошла до моего сознания».

В-третьих, кроме того, что в самой повторяемой фразе имеется отрицание «нельзя», в ней кроется и утвердительная частица — ведь если бы после слова «так» следовала запятая, оно имело бы значение «да» вместо функции местоименного наречия: «Так, стоять нельзя». Как будто в подтверждение данной трактовки последняя реплика — «Да, так стоять нельзя» — начинается именно со слова «да»⁴.

Фраза «Так стоять нельзя» звучит парадоксально, поскольку герой сначала не осознает, что он повторяет ее — ведь обычно человек, который что-то говорит или думает, одновременно осознает содержание и значение своего высказывания или мысли. В данном случае «я» героя как-то отличается от его сознания: «Я твердил ее до тех пор, пока она не дошла до моего сознания». На самом деле тут предвосхищается внутренний диалог между «я» и «собственными мыслями» героя (419—421), который основывается как раз на том, что они пытаются отрицать мнения друг друга, пока не найдется новое равновесие.

В рассказанных «собственными мыслями» героя историях также встречается парадокс, который связан с вопросом о несуществовании (420). Речь идет о покойнике, который якобы заполз из мертвецкой в палату рожениц, перепугав одну роженицу так, что она произвела выкидыш, который покойник съел. Идея несуществования характеризует данный случай с разных сторон. Можно предположить, что даже в мире Старухи описанный случай фиктивен, то есть реально не происходил — речь идет скорее всего лишь о фантазии героя или об услышанной им страшилке. Кроме того, что персонажи фиктивны, так как реально не существуют, они фиктивны и по другой причине: покойник — больше не существующий, а зародыш или выкидыш — еще не существующий человек. Таким образом, когда покойник съедает выкидыш, одно несуществующее существо парадоксальным образом поглощает другое несуществующее существо.

В трактате Хармса 1932 года (см. Сборище 1998/II: 392—394) исходным пунктом является утверждение о том, что бесконечное — ответ на все вопросы. Согласно Хармсу, однако, бесконечное оказывается несуществующим: его изображает бесконечно длинная прямая, которая нигде не начинается и нигде не кончается, и, следовательно, не существует. Но в середине этой несуществующей бесконечности — нуль, который на самом деле тоже не существует, качественно отличаясь от несуществующей бесконечности. Если эти два несуществующие объекта противоречат друг другу, один из них должен быть чем-то. Хармс делает вывод, что бесконечность есть нечто, содержащее в себе ничто. Итак, парадоксальным образом в результате соединения двух несуществующих объектов порождается нечто существующее.

В сказанном выше можно видеть аналогию с тем, как покойник, являющийся несуществующим объектом, съедает выкидыш, который тоже не существует. То, что порождается в соединении этих двух несуществующих объектов — это история, рассказывающая как раз об их соединении. Расширяя интерпретационный контекст данной истории, можно указать на трактовку Кэррика (см. Carrick 1995), согласно которой старуха является архетипической фигурой, созданной традицией русской литературы XIX-го века. Таким образом, ее можно считать мертвой, подобно покойнику из мертвецкой, уже по своему происхождению. Кроме того, по этой же трактовке, попытки написать о старухе предопределены неким метанарративом о данной старухе. Поэтому можно сказать, что любая попытка создать новое произведение о старухе обречена на ту же судьбу, что и выкидыш в истории героя: архетипическая старуха неизменно проглотит его. Однако так просто дело не обстоит, поскольку в результате данной попытки может, тем не менее, возникать нечто подлинно новое, о чем свидетельствует повесть Хармса, которая открыта бесконечному числу разных толкований.

Примечания

1. Как было предложено в связи с рассмотрением символики и библейских аллюзий в повести, отсутствие стрелок может указывать на отношение временности и вневременности, а также на воскресение Распятого.

2. Понятие чуда возникает также, когда герой мечтает об исчезновении старухи: «Неужели чудес не бывает?!» (418). Посредством двойной негации тут утверждается то, что сначала отрицается, то есть возможность чудес.

3. Двойную негацию, отменяющую изменение, можно ассоциировать с ницшеанской концепцией вечного возвращения, согласно которому рано или поздно все повторяется. Связь Хармса с Ницше, произведения которого изобилуют парадоксальными афоризмами, неудивительна, учитывая важное значение философа для русской культуры начала века (о влиянии Ницше в России см. Rosenthal 1986). Можно утверждать, что Хармс играет в Старухе с некоторыми центральными идеями Ницше. Например, если старуха представляет собой Бога, то своим поведением она словно пародирует учение Ницше о смерти Бога. Герой повести далек от ницшеанского сверхчеловека — вообще наиболее типичный персонаж прозы Хармса скорее всего недочеловек (Друскин — 1989: 112 — называет хармсовских персонажей именно недочеловеками, имея в виду как раз антоним ницшеанского сверхчеловека). Идея вечного возвращения выражается в миниатюрном виде в эпизоде (425), в котором все происходит так же, как в предыдущий день, когда герой стал писать о чудотворце (401): здесь указывается на одинаковое движение тени от трубы противоположного дома и повторяются слова «чудотворец был высокого роста». Однако внутренний мир героя коренным образом изменился за это время, так что в этом случае не все повторяется или возвращается. Что касается текста в целом, то в духе статьи Кэррика (Carrick 1995) можно сказать, что появление старухи означает возвращение некоей архетипической старухи определенного метанарратива петербургских текстов. Однако и в этом случае повторение обогащается новыми значениями. Исчезновение старухи в конце повести, возможно, тоже не окончательно, на что намекают слова последней фразы, согласно которым некий «я» временно заканчивает рукопись. Иначе говоря, можно представить себе, что старуха еще возвращается к герою. Метафорой идеи предполагаемого возвращения служит то, что герой купил себе обратный билет до Лисьего Носа (427). Однако он так и не вернулся в город.

4. Можно сказать, что парадоксальность одновременного утверждения и отрицания налицо и в имени Хармса, «Даниил». Различая в имени три части — «да», «ни», «ил», — их можно трактовать следующим образом: противоречивость одновременного утверждения и отрицания заменяется некоей третьей альтернативой — «или», которая разрешает возникшее противоречие. Иначе говоря, абсурдность оказывается в конечном итоге парадоксальностью.