Записные книжки и письма

В связи с наследием Хармса существует проблема, которой мы до сих пор совсем не касались. Как известно, ни один текст «взрослой» прозы писателя опубликован не был. И при этом далеко не про каждый хармсовский текст можно легко и с уверенностью сказать, что же он собой представляет: может, это дневниковая запись; а может, набросок или заготовка для будущего рассказа. Может, это «взрослый» текст, а может, «детский». Это может быть высказывание. Но какое? Серьёзное или издевательство? А ещё попадаются как бы научные трактаты. Или же их травестирование?

Пожалуй, подробно изучать эти вопросы мы не будем. Но какие-то пути наметим. Поскольку биографическими вещами как таковыми мы не занимаемся (а обращаемся к ним исключительно в связи с интерпретациями), то по большому счёту нас интересует только вопрос отделения художественного от нехудожественного. Панацеи у нас нет, но некий рецепт мы предложить можем. В наших двух книгах мы много и подробно говорили о том, как сделана хармсовская проза. Какими именно средствами автор достигает нужных ему эффектов и доносит соответствующий смысл. В общем-то это и есть ключ. Если перед нами запись, идентификация которой вызывает вопросы, нужно внимательно посмотреть, есть ли в ней типичные элементы хармсовской прозы. Если есть, то, скорее всего, эта запись — хотя бы отчасти — художественная. Если нет — дневниковая. Однако сделать это не так просто, как может показаться, поскольку тут необходимо знать основные хармсовские мотивы и приёмы¹. Особое внимание следует обратить на тип рассказчика: «мудрый старик» ли это (тогда вещь почти наверняка художественная) или, скорее, рассказчик ближе к «Я» (тогда — дневник). Кроме того, полезно помнить, что неизменный спутник прозы Хармса — юмор. А вот в дневниковых записях юмора, как правило, нет. Зато горечь встречается часто.

Наше внимание мы сконцентрировали на наиболее пристальном изучению прозы. Ни дневники, ни письма, ни квазитрактаты мы подробно рассматривать не будем, а ограничимся только самыми интересными, на наш взгляд, примерами.

Начнём, правда, всё же с малоинтересных случаев, дабы просто продемонстрировать, как работает наш метод. Вот, например, запись «Четыре дворника танцуют венгерку». Неподготовленный читатель дневников может подумать, что Хармс действительно увидел четырёх дворников, танцующих венгерку, и решил это записать. Однако нам известно, что «дворник» (или «сторож») — важный обитатель «мира», отвечающий за его «мерзость». Напоминает это всё и «мету безумия». Поэтому мы, скорее, склонны идентифицировать эту запись как набросок или «заготовку» к рассказу. Ещё проще ситуация с записью: «Один человек с малых лет до глубокой старости спал всегда на спине со скрещенными руками. В конце концов он и умер. Посему спи на боку». Рассказчик здесь — типичный «мудрый старик», не могущий отделить «главное от второстепенного», а в конце традиционно выдающий классическую реплику «резонёра». Разумеется, это никакие не своеобразные рассуждения «чудаковатого» автора дневника о жизни, а типичная хармсовская миниатюра.

Конечно, в записных книжках Хармса полно обычных дневниковых записей и размышлений: «Надо сочинить закон или таблицу, по которой числа росли бы необъяснимыми непериодическими интервалами»; «Надо ввести в русский язык опять усечённые прилагательные» и многие другие. Иногда они облекаются в особую форму, близкую к Хармсу писателю: «К искусству одеваться. Покрой одежды, как у мужчины, так и у женщины, должен быть всегда прост. Каждый лишний кусочек материи, служащий к украшению, должен быть строго продуман, и всё же лучше если его нет...» и далее. Однако «мудрого старика» и других проявлений «мира» тут нет, поэтому можно достаточно уверенно отнести это высказывание к обычному размышлению.

Перейдём к более сложным случаям: «Наблюдаю в парикмахерской страшных баб. Рожи нелепые, кривляются, хихикают. Ужасные бабы!». На такую злость и отчасти лексику способен и «мудрый старик». Однако в целом это не его стиль, поскольку «мудрый старик» к критичному мышлению (ввиду крайнего скудоумия) не способен. С другой стороны, эта запись гипотетически могла бы быть использована для рассказчика типа «Я» (например, стать репликой героя «Старухи»). Однако вряд ли это «заготовка». Вполне верится в то, что Хармс действительно встретил этих «баб». По той же причине, видимо, серьёзны и записи «Слушаю <...> Шехерезаду с Коутсом. Какая отвратительная вещь...²», «Слушаю Шаляпина. Поёт Соловья Чайковского. Плохо поёт и вещь плохая. Но вещь подходит к певцу», а также статья «Концерт Эмиля Гиллельса в Клубе Писателей 19-го февраля 1939 года». Видимо, следует видеть в хармсовских комментариях о музыке «индивидуальное музыковедение», пусть и дилетантское, но оттого не менее яркое и даже немного оригинальное, а отнюдь не издевательство над жанром.

Кстати, «музыковедение» наполнено специфическим хармсовским юмором, поэтому рассматривать его как критерий хармсовской серьёзности-несерьёзности стоит всё же с осторожностью. У Хармса действительно есть множество жёстких и бескомпромиссных высказываний, выраженных в узнаваемой литературной форме (многие примеры мы приведём в конце). Так что, пожалуй, основной критерий для различения «мудрого старика» и Хармса — наличие «глупости» или же её отсутствие (более того, несомненное наличие ума).

Ещё одна запись, к которой нужно отнестись внимательно: «Отвести также алейки для одиночного гуляния, с креслами на одно лицо. Между кресел кусты. Воспрещен вход детям, стук и громкий разговор». Неискушённый читатель увидит тут — моментально — исключительно ненависть к детям. И тогда мысль, что здесь, возможно, Хармс программно «разводит» детей и частную (наверняка, «половую»³) сферу, даже не возникнет.

А вот обратная ситуация. Под личиной Хармса является типичный «мудрый старик»: «Надо бросить курить, чтобы хвастаться своей силой воли. Приятно не покурив неделю и уверившись в себе, что сумеешь воздержаться от курения, притти в общество Липавского, Олейникова и Заболоцкого, чтобы они сами обратили внимание на то, что ты целый вечер не куришь. И на вопрос их: почему ты не куришь? ответить, скрывая в себе страшное хваставство: я бросил курить! Великий человек не должен курить». Не будучи знакомым с литературой писателя, можно неосмотрительно приписать эту реплику самому Хармсу, тем более что на такую трактовку могут спровоцировать некоторые биографические подробности. Однако перед нами, конечно, «мудрый старик», а потому это никакое не ироническое описание или хармсовская фантазия на тему «бросания курить», а, очевидно вариация на тему «Однажды я пришел в Госиздат...» (также можно вспомнить миниатюру «Один толстый человек придумал способ похудеть...»). Сравним также с записью «Даю <...> малый обет: не курить до завтрашнего дня». «Мудрый старик» не проявляется, поэтому вполне можно считать эту запись дневниковой.

В то же время нельзя не заметить, что многие высказывания «мудрого старика» всё же имеют прямое отношение к воззрениям и предпочтениям самого Хармса (например, склонность к «полным женщинам»). Порой «мудрый старик» очень тесно переплетается с «Я» (и, как следствие, с самим Хармсом). Однако если в прозе это переплетение хоть и встречается, но достаточно редко, то для записных книжек мгновенные переключения между «Я» и «мудрым стариком» — более распространённое явление. Например: «Я знаю много мужчин, которые предпочитают девок-демократок. Извините меня, но я их не люблю. А если бы я и любил их, то всё равно у меня с ними ничего бы не вышло. Я заметил как они всегда бегут от меня». Это не «мудрый старик», поскольку никакой глупости говорящий не обнаруживает. Кроме того, тут есть отголосок ощущения собственной неудачливости (примета «Я»). Далее: «Они всегда глупы, тупы, торопливы, застенчивы, где этого не нужно, циничны, мстительны и обидчивы. Умная девка-демократка, всегда в высшей степени вульгарна и нагла. Беги беги от девок-демократок!». Ясно, что это продолжает рассуждать Хармс. Но интересно, что при этом последнее предложение по форме — реплика «резонёра». Другая запись: «Ищу одинокую в своей прогулке, интеллигентную, молодую, здоровую, свежую, красивую, милую и роскошную девушку» — это Хармс; «Я ищу такую же как я сам» — а вот это уже — «мудрый старик» («однажды пришедший в Госиздат»)...

Приведём примеры ещё некоторых записей, которые есть соблазн отнести к дневниковым, но делать этого не следует. «В грязном падении человеку остается только одно, не оглядываясь падать». Такое высказывание вполне могло бы принадлежать самому Хармсу. Однако дальнейшее меняет картину: «Важно только делать это с интересом и энергично». Уже несколько настораживает. «Я знал одного сторожа, который интересовался только пороками». Появление сторожа — знакового персонажа — уже явный сигнал, в какую сторону сейчас будет «разворот». «Потом интерес его съузился, он стал интересоваться одним только пороком. И вот когда в этом пороке он открыл свою специальность и стал интересоваться только одной этой специальностью, он почувствовал себя вновь человеком. Появилась уверенность в себе, потребовалась иррудиция, пришлось заглянуть в соседние области и человек начал расти». Наконец, апофеоз: «Этот сторож стал гением». Прямо как «оратор» (который научился «рычать» и «подвывать», чем «воздействовал на слушателей еще более»)⁴.

«Смотрел картину "Частная жизнь Петра Виноградова". Сначала ругался, говоря что это пошлятина. Но потом даже понравилось. Я люблю сюжет на тему: Человек напряжённым трудом добивается больших дел». Есть соблазн воспринять эту запись как дневниковую, однако последнее предложение — отчётливая реплика «резонёра»: и по форме, и по содержанию. Поэтому серьёзным это высказывание быть практически не может (знакомство с данным фильмом только подтверждает наше предположение).

Труднее с записью «Н.М. Олейников не умён». У Хармса с Олейниковым были сложные отношения, он вполне мог думать о нём не самым лучшим образом. Однако подозрительно, чтобы Хармс отказывал Олейникову в уме. И действительно, далее следует: «видать, что не умён». И далее: «сразу скажу, что не умён». Троекратное повторение заставляет заподозрить «мудрого старика». Поэтому у нас есть основания и к этой записи относиться соответственно, ни в коем случае не принимая её «за чистую монету»⁵. С другой стороны, в серьёзности записи «Противно зависить от настроения зазнавшегося хама (олейникова)» сомневаться не приходится.

Теперь обратимся к письмам. Важно понимать, что иногда Хармс пишет их не просто похоже, а в точности так, как свой литературный текст⁶ (и это едва ли не самая смешная часть хармсовского творчества!). Именно так устроено знаменитое письмо к Введенскому «Дорогой Александр Иванович, я слышал, что ты копишь деньги...». Здесь мы встречаем классический хармсовский приём дискредитации персонажа (в данном случае — перед нами постепенная дискредитация автора письма). Всё начинается с внешне разумного посыла: «Зачем копить деньги? Почему не поделиться тем, что ты имеешь, с теми, которые не имеют даже совершенно лишней пары брюк?». Далее начинают проявляться сомнительные моменты: «Ведь, что такое деньги? Я изучал этот вопрос». Как именно «изучался этот вопрос»? «У меня есть фотографии самых ходовых денежных знаков: в рубль, в три, в четыре и даже в пять рублей достоинством. Я слышал о денежных знаках, которые содержут в себе разом до 30-ти рублей!». Слово взял давно знакомый нам — своей глупостью — рассказчик. «Я знаю, например, что так называемые "нумизматы", это те, которые копят деньги, имеют суеверный обычай класть их, как бы ты думал куда? Не в стол, не в шкатулку а ... на книжки!». Рассказчик (условно назовём так автора письма) вновь демонстрирует полное непонимание происходящего. Он также не понимает смысл «сложного» слова (нумизматы). «Нет, Александр Иванович, ты почти такой же нетупой человек как и я <...> Посылаю тебе свой портрет, что бы ты мог хотя бы видеть перед собой умное, развитое, интеллегентное и прекрасное лицо». Это уже практически в точности «пришедший в Госиздат»⁷ «мудрый старик»⁸.

В том же стиле написаны все письма Тамаре Александровне Липавской. («Как хорошо любить богиню, когда сам бог» и т. д.⁹). В письме «Дорогая Тамара Александровна и Леонид Савельевич, Спасибо вам за ваше чудное письмо...» встречается тот же приём, что и в «Воспоминании одного мудрого старика». Сидя в лодке с «очень красивой девушкой», «Я решил блестнуть остроумием моих знакомых, достал ваше письмо и принялся читать: "Здравствуйте Даниил Иванович, мы очень без Вас соскрючились. Лёня купил..." и т. д. Екатерина Павловна сказала, что если мы подъедим к берегу, то я что-то увижу. И я увидел, как Екатерина Павловна ушла...». Совершенно ясно, что произошло, и почему Екатерина Павловна «ушла». Ясно читателю. Но не герою. Так же и «мудрый старик» патологически не может понять, что из его же рассказа следует, сколь он жалок. В письме «Дорогая Тамара Александровна, может быть, это очень глупо с моей стороны писать так, но, по моему, Вы всегда были очень красивая...» явлен тот тип «мудрого старика», который близок к «Я». Он умён и точен: «Я не хочу быть смешным и оригинальным, но продолжаю утверждать, что Вы сто очков дадите вперёд любой не очень красивой женщине. Пусть я первый раскусил Вашу красоту. Я не расчитываю иметь своих последователей. О нет! Но пусть я буду одинок в своём мнении. Я от него не отступлюсь», «Валентина Вам под стать. Красивая женщина. Пышные волосы, рот, глаза... Удивительно, почему толпа поклонников не осаждает её дверь. Походка? Фигура? Что тому причиной? Почему всяк нос воротит? Невежество вкусов? Леонид не Аполлон, в нём есть множество недостатков. Но всё же, надо признать, его строил ловкий архитектор. Его миниатюрность форм, переходящая в тщедушность, нельзя назвать совершенством. Но совершенство мёртвый лев, а Леонид живая собака. Ваш выбор Леонида приветствую! Вы сумели в навозной яме найти жемчужное зерно! Яков вызывает к себе тёплые чувств. Это студент подающий кое какие надежды. Яков! Заклинаю тебя! Грызи гранит!»¹⁰.

Похоже на процитированные и письмо к Б.Ф. Семенову: «Борис Федорович, дорогой, что же Вы спрятались? Я искал Вас и под диваном, и в шкафу, но нигде не нашел. Очень жаль». Напрашиваются параллели с «Я выяснил, что Шарик, Синдерюшкин и Миша живут обыкновенно у нас в печке. Мне это мало понятно, как они там устроились» («Однажды Марина сказала мне...»).

Раз некоторые письма — едва ли не хармсовская проза¹¹, стало быть к ним можно применять тот же метод по различению серьёзного — несерьёзного, художественного — нехудожественного.

Возьмём неочевидный случай, а именно письму к «Доктору». «Дорогой Доктор, я был очень, очень рад, получив Ваше письмо. Те несколько бесед, очень отрывочных и потому неверных, которые были у нас с Вами, я помню очень хорошо и это единственное приятное воспоминание из Курска». Это, несомненно, «Я» и соответствующая интонация. Завершается же письмо пассажем: «Русский дух поёт на клиросе хором, или гнусавый дъячок — русский дух. Это, всегда, или Божественно, или смешно. А германский Geist — орга́н. Вы можите сказать о природе: "Я люблю природу. Вот этот кедр, он так красив. Под этим деревом может стоять рыцарь, а по этой горе может гулять монах". Такие ощущения закрыты для меня. Для меня что стол, что шкап, что дом, что луг, что роща, что бабочка, что кузнечик, — всё едино». Видимо, к этому пассажу следует относиться серьёзно (несмотря на, казалось бы, внешнюю ироничность), поскольку здесь нет дискредитирующих элементов и нет «мудрого старика».

А есть и письма с чистейшей интонацией «Я». Вот письмо к Б.С. Житкову: «У меня было такое ощущение, что все люди переехавшие в Москву меняются и забывают своих Ленинградских знакомых. Мне казалось, что Москвичам ленинградцы представляются какими то идеалистами с которыми и говорить то не о чем. Оставалась только вера в Вашу неизменность <...> И вдруг мне показалось, что Вы стали москвичом и не ответите на моё письмо. Это было бы столь же невероятно, как если бы я написал письмо Николаю Макаровичу, а он прислал бы мне ответ». Но даже и в таком письме может проступить «мудрый старик»: «Когда кто ни будь переезжает в Москву, я ленинградский патриот воспринемаю это как личное оскорбление». Вспоминается «Для взрослого человека оскорбительно присутствие детей. И вот, во времена великого императора Александра Вильбердата показать взрослому человеку ребёнка, считалось наивысшим оскорблением...» («Статья»). Но здесь это лишь эпизодическое «явление». Интонация «Я» возвращается тут же (обычно, как мы помним, за появлением «мудрого старика» следует лишь ещё большее усиление его глупости): «Но Ваш переезд в Москву, дорогой Борис Степанович, мне бесконечно печален. Среди моих знакомых в Ленинграде не осталось ни одного настоящего мужчины, и живого человека. Один зевнет если заговорить с ним о музыке, другой не сумеет развинтить даже электрического чайника...». Второе письмо к Житкову «Дорогой Борис Степанович, каждый день, садясь за фисгармонию...» — образец «Я» уже целиком. В нём речь идёт о музыке, безденежье и издании перевода Буша. Ни в одном предложении (а там две страницы текста, что немало для Хармса) на «мудрого старика» нет и намёка.

Аналогичная ситуация с письмами к Н.И. Колюбакиной, тёти Хармса. «Чтобы ответить стихотворением на стихотворение, посылаю тебе, вчера написанные, стихи. Правдо они ещё не законченны. Конец должен быть другим, но не смотря на это я считаю, что в них есть стройность и тот грустный тон, каким говорит человек о непонятном ему предназначении человека в мире». Образец подлинной интонации «настоящего» Хармса. В другом письме к ней же: «Потом перешёл разговор на Данта. Маршак научился уже говорить немного по итальянски и мы сидели до 3 ч. ночи и читали Данта, оба восторгаясь». В этих письмах тоже нет и намёка на «мудрого старика».

В письмах к Л. Пантелееву также звучит интонация «Я»: «Тут, у всех местных жителей я слыву за идиота. На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогонку. Поэтому я, почти все время, сижу у себя в комнате»; «Между прочим, настроение у меня отнюдь не мрачное. Я чувствую себя хорошо и спокойно, но только до тех пор, пока сижу в своей комнате. Стоит пройтись по улице, и я прихожу обратно злой и раздраженный. Но это бывает редко, ибо я выхожу из дома раз в три дня»; «Алексей Иванович, спасибо Вам за трогательное участие ко мне»; «Дорогой Алесей Иванович, это письмо будет тоже не очень веселым». Очень показательны рассуждения Хармса о Маршаке: «Для таких людей, как он, ничто не проходит зря. Все, всякий пустяк, делается частью единого целого. Даже съесть помидор, сколько в этом ответственности! Другой и за всю жизнь меньше ответит». Это, наверное, не столько о Маршаке (хотя и о нём тоже), сколько хармсовская характеристика своего же «резонёра». А вот, как сам Хармс говорит про свои квази-трактаты («Безконечное, вот ответ на все вопросы...» и проч.), то есть свою «деятельность малограмотного ученого»: «Зато написал два трактата о числах. Ими доволен вполне. Удалось вывести две теоремы, потом опровергнуть их, потом опровергнуть опровержение, а потом снова опровергнуть. На этом основании удалось вывести еще две теоремы <...> Выводы оказались столь неожиданные, что я, благодаря им, стал сильно смахивать на естественного мыслителя. Да вдобавок еще естественного мыслителя из города Курска. Скоро мне будет как раз к лицу заниматься квадратурой круга или трисекцией угла». Это сторонний, исключительно адекватный и ироничный взгляд¹². Среди прочего Хармс прекрасно осведомлён о принципиальной невозможности построения с помощью циркуля и линейки квадратуры круга и трисекции угла (поиском соответствующих алгоритмов в то время серьёзно увлекались только безумцы). Очередной повод задуматься, что эпатажность Хармса была преднамеренной, а совершенная критичность Хармса сомнений не вызывает.

Не менее пронзительно письмо к Н.И. Харджиеву: «Обращаюсь к Вам с просьбой: пишите, пожалуйста, не письма и не статьи о Хлебникове, а свои собственные сочинения. Я боюсь, что Вы живете среди свиней, перед которыми даже стыдно писать. Бога ради не считайтесь с ними. Если Ваши сочинения похвалят они, это будет значить, что Вы провалились»¹³. Интересно, что в этой серьёзной просьбе-наставлении мелькает стилистика «мудрого старика»: «Поверьте, что, в данном случае, я пророк: если Вы, в течение года, напишете 28 вещей (любой величины), Вы выполните Вашу миссию. Есть коллекционеры книг, это библиофилы; есть коллекционеры денег, это богачи...» — (это практически цитата из письма к Введенскому) — «...и есть коллекционеры своих собственных произведений, это графоманы и гении. Станьте коллекционером Ваших собственных произведений. Помните, что Вы сделаны из гениального теста, а таких вокруг Вас нет». Как видим, надо быть осторожным: не всегда появление черт «мудрого старика» необходимо влечёт дискредитацию (хотя, как мы видели, чаще влечёт).

В очень строгом и деловом стиле выдержано письмо к А.И. Порет (в период их ссоры): «Алиса Ивановна, извините, что обращаюсь к Вам, но я проделал всё чтобы избежать этого, а именно в течении года почти ежедневно обходил многих букинистов. Отсюда Вы сами поймёте как мне необходима книга Meyrink "Der Golem" которую я когдато дал Вашему брату...». Практически в том же стиле, правда, несколько более личном (что вполне естественно) написано письмо к Эстер: «Дорогая Эстер, посылаю тебе вещь "Гвидон". Не ищи в ней частных смыслов и намёков. Там ничего этого нет. Но каждый может понимать вещь по свойму. Это право читателя. Посылаю тебе эту вещь, потому что я тебе её посвятил. Мне бы хотелось, что бы она была у тебя. Если ты не пожелаешь её принять, то верни обратно». Предельно делового содержания письмо к Г.Е. Цыпину (по поводу гонорара), но в конце Хармс всё же позволяет некоторую вольность, которая, видимо, в свете личных отношений, была уместна: «Одним словом я до сих пор не понимаю Ваших условий, но соглашаюсь, ибо получить из Москвы много денег приятнее, чем если получить мало денег, но и мало денег получить приятнее, чем совсем ничего». Как видим, письма Хармс писал принципиально по-разному. И эпатажные, и деловые, и глубоко личные. Некоторые письма целиком выдержаны в каком-то одном стиле, а в некоторых жанры переплетены. Однако ни о какой произвольности речи не идёт — всё выверено и строго соответствует контексту. Вновь предостережём от того, чтобы в очередной раз делать культ из «странности» Хармса.

Самая насыщенная переписка (из сохранившейся) оказалась с К.В. Пугачевой. Тип этой переписки однозначно определить нельзя, в ней есть и «Я», и «мудрый старик»; именно в ней содержатся некоторые уникальные хармсовские высказывания, впоследствии ставшие знаменитыми. Первое письмо «Дорогая Клавдия Васильевна, оказалось не так просто написать...» начинается с явного уклона в стилистику «мудрого старика». Чего стоит одно деление на три части («нежную», «игривую» и «деловую»). В первой части автор «запутывается» в проговариваемом предложении. Причём два раза подряд: «Нет, опять запутался. Лучше в двух словах скажу Вам всё: Я бесконечно нежно отношусь к Вам, Клавдия Васильевна!». Во второй части продолжается «явление» «мудрого старика»: «Как просто, после "нежной части", требующей всей тонкости душевных поворотов, написать "часть игривую", нуждающуюся не столько в душевной тонкости, сколько в изощрённейшем уме и гибкости мысли». Отметим, что это не совсем классический «мудрый старик», здесь есть элементы кокетливой неуверенности в себе (очень важно, что именно кокетливой, поскольку просто неуверенность в себе — одна из главных черт подлинного «Я»). Автор продолжает строить из себя недоумка: «Помоги мне Бог досказать следующую фразу до конца и не застрять посередине <...> (Досказал). Пользуясь полной удачей и не желая портить впечатления, оставленного второй частью, быстро перехожу на часть третию». В третьей части всё практически в том же духе: «я не прошу Вас о письмах написанных по "правилам и форме"», «если Вы будите, время от времяни, присылать мне кусочек бумажки с Вашим имянем, я буду Вам очень благодарен». (Тут также использован знакомый нам «госиздатовский» приём постепенного нарастания глупости.)

Но уже в следующем письме Хармс выдаст едва ли не откровения: «Я очень люблю театр, но, к сожалению, сейчас театра нет. Время театра, больших поэм и прекрасной архитектуры кончилось сто лет тому назад. Не обольщайте себя надеждой, что Хлебников написал большие поэмы, а Мейерхольд — это всё же театр. Хлебников, лучше всех остальных поэтов второй половины XIX и первой четверти XX века, но его поэмы, это только длинные стихотворения; а Мейерхольд не сделал ничего». Это сказано совершенно серьёзно. Эти рассуждения интересны в контексте «классической основы» Хармса и его разворота от раннего периода к зрелому: «Пока не созданы новые образцы в этих трёх искусствах, лучшими остаются старые пути <...> ТЮЗ стоит в более выгодном положении, нежели театры для взрослых. Если он <...> хоть и засорён театральной наукой, "конструкциями" и "левизной" (не забывайте, что меня самого причесляют к самым "крайне левым поэтам"), — всё же чище других театров». В другом письме мы находим знаменитые рассуждения Хармса о «чистоте»: «Когда я пишу стихи, то самым главным, кажется мне, не идея, не содержание и не форма, и не туманное понятие "качество", а нечто ещё более туманное и непонятное рационалистическому уму, но понятное мне и, надеюсь, Вам, милая Клавдия Васильевна, это — чистота порядка»; «Нужно ли человеку что либо помимо жизни и искусства? Я думаю, что нет: больше не нужно ничего, сюда входит всё настоящее».

Больше нет адресатов, в письмах к которым Хармс демонстрирует такой диапазон: от сентенций типичного «мудрого старика» до самых сокровенных собственных мыслей (Хармс включает в эту переписку и своё знаменитое суждение из «дневников»: «эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить их в окно, и окно разобьётся»). «Вы поступили правильно, что переехали в Москву. Вы ходите по улицам и играете в голодном театре <...> Мне всегда подозрительно всё благополучное». Но к концу Хармс всё же решается «снизить градус». Совершенно серьёзно рассуждая о поэме Заболоцкого, совершенно серьёзно выделяя в связи с этим «две категории» (одну — понятную, вторую — подлинную), он завершает своё рассуждение следующим образом: «Она непонятна, непостижима и, в то же время, прекрасна, вторая категория! Но её нельзя достигнуть, к ней даже нелепо стремиться, к ней нет дорог. Именно эта вторая категория заставляет человека вдруг бросить всё и заняться математикой, а потом, бросив математику, вдруг увлечся арабской музыкой, а потом жениться, а потом, зарезав жену и сына, лежать на животе и рассматривать цветок. Эта та самая неблагополучная категория, которая делает гения. (Кстати, это я говорю уже не о Заболоцком, он ещё жену свою не убил и даже не увлекался математикой)». Видимо, склонность Хармса к самоиронии — один из источников некоторых неожиданных и непродолжительных появлений «мудрого старика» (в тех случаях, когда они именно непродолжительны). А уже через письмо перед нами снова типичный «мудрый старик»: «Тут мне в голову план такой пришёл: а ну ка не пущу я Вас из сердца! Правда есть такие ловкачи, что в глаз войдут и из уха вылезут. А я уши ватой заложу! Что тогда будите делать? И действительно, заложил я уши ватой и пошёл в Госиздат». Рассказчик поступил подобно «патриоту Сусанину», который действительно, как и анонсировал, «пополз по направлению к Елдыриной слободе» («Исторический эпизод»). В следующем письме — вновь серьёзные высказывания, на этот раз о природе числа. В последних же двух письмах — снова «мудрый старик»: «Вы хотите сказать, что мою де молодость не вернешь и что вообще я слишком много о себе воображаю. Я так же прекрасно понял, что Вы считаете, что я глуп. А я как раз не глуп. А что косается моих глаз и выражения моего лица, то во первых наружное впечатление бывает ошибочно, а во вторых, как бы там ни было, я остаюсь при своём мнении»; «Дорогая Клавдия Васильевна, я часто вижу Вас во сне. Вы бегаете по комнате с серебряным колокольчиком в руках и всё спрашиваете: "Где деньги? Где деньги?" А я курю трубку и отвечаю Вам: "В сундуке. В сундуке"». Всё-таки, в этой переписки победил «мудрый старик»...

Итак, Хармс преднамеренно сращивал «Я» и «мудрого старика» (немного в рассказах, больше в дневниках и особенно много в письмах)¹⁴. И об этом — при чтении дневника и писем — нужно помнить обязательно. Полностью отделить самого Хармса от его «мира» и его персонажей, видимо, не получится. Однако некоторые записи необходимо разделять принципиально (на дневниковые и художественные, серьёзные и эпатирующие). В противном случае образ Хармса получится абсолютно превратным, поскольку к чертам и мыслям самого писателя неизбежно станет примешиваться выдуманный им «мудрый старик». Конечно, и неподготовленный читатель может уловить иронию в моменты, когда появляется этот как будто бы чудной рассказчик; но дело в том, что к «мудрому старику» следует относиться не с иронией, а совсем по-другому. Во-первых, следует понимать, что это выдуманный литературный персонаж, своего рода «носитель приёма», во-вторых — чувствовать, что к этому жуткому образу ирония подчас неприложима. Поэтому в случае хармсовских писем и дневников необходимо особенно внимательно и критично относиться к прочитываемому. Дабы не совмещать изначально несовместимое.

В заключение приведём ещё некоторые, несомненно, серьёзные (и особенно интересные нам) хармсовские размышления.

«Величина творца определяется не качеством его творений, а либо количеством (вещей, силы или различных элементов), либо чистотой. Достоевский, огромным количеством наблюдений, положений, нервной силы и чувств, достиг известной чистоты. А этим достиг и величины».

«Искушение — величайшее благо человека. Не для того нужно искушение чтобы воздержанный человек развивал в себе волю, а воля человека для того, чтобы человек боролся с искушением. Борясь с искушением, человек идёт вперёд».

Совершенно серьёзны размышления Хармса:

«О пошлятине». «Пошлятина не есть недостаток возвышенного, или недостаток вкуса, или вообще недостаток чего-то, пошлятина есть нечто само по себе независимое, это вполне определённая величина», «В музыке пример высокой градации пошлятины — Дунаевский».

«О колекционерстве». «Есть два принципа колекционерства: 1). Приобретать вещи по своему вкусу и желанию, независимо от их объективной ценности, редкости и качества. Этот принцип мне понятен. 2). Приобретать вещи по принципу их объективной ценности, редкости и качества, не сообразуясь со своим вкусом и желанием. Этот принцип мне непонятен. Но первый принцип собственно и является колекционерством».

«О Производительности». «Мои творения, сыновья и доче<ри> мои. Лучше родить трёх сыновей сильных, чем сорок да слабых. Не путай производительность и плодливость. Производительность — это способность оставлять сильное и долговечное потомство, а плодливость это только способность оставить многочисленное потомство, которое может долго жить, но однако может и быстро вымереть. Человек обладающий производительной силой, обыкновенно бывает, в то же время и плодовит».

«О СМЕХЕ». «Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеётся весь зал, но не в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когда смеётся только та или иная часть залы, но уже в полную силу, а другая часть залы молчит, до неё смех, в этом случае, совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актёра, но второй сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться».

«Ненавижу людей которые способны проговорить более [10] 7 минут подряд».

«Нет ничего скучнее на свете чем если кто ни будь рассказывает свой сон или о том, как он был на войне, или о том, как он ездил на юг».

«Вот рядом, на соседней скамейке сидит дура в коверкоте и читает "Историю литературы" демонстративно подчеркивая на страницах карандашом. Дура!».

«На замечание: "Вы написали с ошибкой". Ответствуй: "Так всегда выглядит в моём написании"».

«Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобъётся».

«Когда человек говорит: "мне скучно", — в этом всегда скрывается половой вопрос».

«Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и одержимость, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».

«Любимый Боже, Освободи меня от всех напастей. Я против всего, что моя страна принимает близко к сердцу, мне чуждо всё, что здесь происходит, Любимый Боже, освободи меня от пролетариев. Любимый Боже, мне очень тяжело, дай мне сил. Я хотел бы уснуть, любимый Боже, Я чужд всем, кто сидит впереди меня. О как здесь страшно и ужасно» (запись на немецком языке).

«Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке».

«В псалмах Давида есть много утешений на разные случаи. Но человек обнаруживший в себе полное отсутствие таланта, утешений не найдет, даже в псалмах Давида».

«Мою книжку потом читать будут и восхищаться моим слогом».

Примечания

1. В принципе, о них уже говорилось многократно. Здесь же мы вкратце напомним и немного систематизируем большинство из них. Мотивы: обыденности насилия (насилие в хармсовском «мире» в порядке вещей; зло в «мире» абсолютно безнаказанно и побеждено не будет); обыденности порока (пороку подвержены почти все персонажи; в особенности можно отметить их похотливость, жажду власти и нездоровое любопытство); невоспринятых ценностей (в «мире» ценности не отсутствуют и даже не попираются сознательно, а сосуществуют с пороком, грехом); ничтожности персонажа (хармсовские персонажи ничтожны и чрезвычайно глупы; они регулярно совершенно не могут понять причинно-следственные связи и отделить «главное от второстепенного»; их «хорошая мина при плохой игре» выглядит чрезвычайно нелепо; часто они полностью теряют человеческое достоинство и даже человеческий облик; в некотором роде личность у них отсутствует); безумия (иногда персонажи просто безумны; безумен и «мир» в целом, что часто обнаруживает «мета безумия», потому не стоит удивляться происходящим в нём «странностям»); «мерзости быта» («мир» погряз в «мерзости быта»: что бы ни происходило, какие бы речи ни велись, низкая трясина быта непременно даст о себе знать; многие же персонажи отвратительны полным отсутствием брезгливости); «детоненавистничества» (появление детей у Хармса функционально: дети могут быть как жертвами, так и мучителями; протест против них может быть как дискредитирован, так и оправдан); дискредитации «чинарства»; садизма (отдельно стоит отметить хармсовских докторов — едва ли не самых зловещих персонажей «мира»); потери; сна (сон — это мир подсознания, свободного от предрассудков и суждений героя; заснуть в «мире» — отдельная проблема: человек бессилен, жить по собственному плану возможности нет; хармсовский сон может обладать и вполне дьявольским оттенком: такой сон не «возвышение», а дурман, почти смерть). Уже одно перечисление этих мотивов приводит к очевидному выводу: хармсовская «картина мира» беспросветна. В первую очередь её делает таковой человеческая природа; но кроме того, и во всём земном вообще изначально присутствует какой-то изъян («мерзости быта», потери и т. д.): «Всё земное свидетельствует о смерти» (дневник). Теперь перечислим приёмы: монохромности описания (тотально жуткий «мир» не просто плох изначально, он ещё и ухудшается; иногда Хармс использует приём «расширения», в финале вводя новых персонажей или сообщая о других событиях в «мире»: такое «расширение» пластов подкрепляет впечатление тотальной монохромности «мира»; чрезвычайно важное место занимает рассказчик типа «мудрый старик» — типичный персонаж «мира» Хармса, полностью в него встроенный; такому рассказчику свойственно «резонёрство»; «мудрым стариком» может оказаться не только главный герой, но и, казалось бы, сторонний объективный повествователь: классическая «рамка» взламывается, и оказывается, что как будто бы исключительно внешний элемент — тоже часть жуткого «мира»; характерна также обыденность интонации, с которой рассказчик произносит чудовищные сентенции.); дискредитации «иного» («мир» монолитен: хороших сообществ и персонажей в нём нет; любое «иное» в «мире» окажется псевдоиным); выразительности финала (финальная деталь, подтверждающая догадки и ощущения читателя, или итоговая ремарка, расширяющая происходящее в миниатюре до образа «мира» в целом); дискредитации персонажа (часто Хармс прибегает к приёму полной дискредитации персонажа, но порой дискредитация производится при помощи всего лишь одного штриха; Хармс использует и приём постепенной, градационной дискредитации); недосказанности (достаточно лишь обозначить нечто страшное — читательское воображение всё довершит само: таинственное многократно усиливает ужас); эвфемистичности (излишней натуралистичности Хармс предпочитает эвфемизмы: несмотря на мерзость «мира», изменить собственному аристократизму и представлениям о гармонии — «трагической», по выражению Жаккара — для Хармса немыслимо); обращения к классическим жанрам (названия некоторых текстов отсылают к классическим поэтическим и музыкальным формам; символично, что эффект от безупречной формы практически полностью нивелируется «прозаической» речью; внешне всё плохо: «мир» по-прежнему уродлив, люди мерзки; изменить это Хармс не в силах, но сообщить гармонию, пускай и тщательно скрытую, собственным произведениям он может; тем самым «низкому» противопоставив «высокое», а именно творчество); квазиавтобиографичности.

2. «II часть Шехерезады ещё поганее первой. Трудно слушать. Коутс, когда спокоен, очень красив. перекличка инструментов с горохом очень позорна. Римский-Корсаков — поганец на все времена. Муз. Шех. годится для цирковой фиерической пантомимы, да и то натасканные куски из различных произведений были бы приятнее. Чем дальше, тем хуже. То, что Коутс наизусть дерижирует Шех. не говорит в его пользу. Левая рука Коутса мягкая и порой противная. Место с бараб. похожим на стук дождя по крыше, а потом подзвякивание треугольника, просто неприлично, и вполне достойно филармонической публики. Соло скрипки в Шехр. не лучше, а хуже румын. Сейчас, слушая Шехр., я затрудняюсь назвать вещь хуже этой. III ч. Боже, ещё третья! Соло скрипки ещё хуже, чем в первых двух. Ага! Бубенчики зазвенели. Шехер. превзошла мои ожидания, это просто дрянь без отдыха. Опять бубенцы! Утромбовочный танец с басами и пиколкой, чуть получше. Опять первая тема (важная, с вопросами и подтверждениями) — хорошая. А потом опять дрянь. Страшная унылая дрянь с арфами и восточными мелодиями».

3. Из аналогичной, но более развёрнутой записи: «...На алейки запрещён вход детям, как одним, так и с родителями <...> К мужчине на скамейке имеет право сесть только женщина, а к женщине только мужчина».

4. Можно сравнить с записью того же толка, но уже без травестирования (и с интонацией «Я»): «Подлинный интерес — это главное в нашей жизни. Человек лишённый интереса к чему бы то ни было, быстро гибнет <...> Человек не в силах выполнить своего долга если у него нет к этому истинного интереса. Если истинный интерес человека совпадает с направлением его долга, то такой человек становится великим». Заметим, сколько похожего в приведённых цитатах (чего стоит одно лишь текстуальное совпадение «стал гением» — «становится великим»), но сколько, в то же время, различий...

5. Однако полной уверенности тут быть не может, слишком уж тесно Хармс иногда переплетал «Я» и «мудрого старика»: «Я не люблю сольную скрипку. Я люблю рояль. Ещё раз говорю я, я не люблю сольную скрипку, я люблю рояль. И ещё раз повторяю тоже самое». Конечно, по форме это «резонёр». Однако он, по-видимому, действительно транслирует воззрения Хармса (сравним также с совершенно, на наш взгляд, серьёзной записью: «Я понял хорошо: я не люблю скрипку. Из сольных инструментов мне ближе всего рояль и орган. Рояль ближе. Но ближе всего — хор»).

6. Можно вспомнить ответ Друскину «О том, как меня посетили вестники».

7. Текст, который весь построен на сериях постепенных дискредитаций (см. «Удивить сторожа...»).

8. Не говоря уже о том, что нам встречался рассказ, почти в точности повторяющий стилистику и фабулу этого письма: «Все люди любят деньги. И гладят их...».

9. «Довольно ломать дурака и писать глупые письма неизвестно кому. Вы думаете: он глуп. Он не поймет. Но Даниил Хармс не глуп. Он всё понимает. Меня матушка не проведёшь! Сам проведу. Ещё бы! Нашли дурака! Да дурак-то поумнее многих других, умных».

10. Письма Хармса — ещё одно подспорье для реконструкции стиля, который использовался «чинарями» в общении между собой. И, видимо, той иронии, с которой Хармс относился к своим друзьям. Как видим, Хармс писал «чинарям» в стилистике, близкой к его прозе. «Чинари» были теми немногими избранными, которым Хармс читал свои «взрослые» тексты. Ещё, видимо, в число этих избранных входила Марина Малич, однако жену Хармс так не эпатировал (все сохранившиеся послания к ней — короткие записи в стиле «Дорогая Фефюленька, с очень печальным чувством поехал я по своим делам. Очень хочу тебя поскорее увидеть»). «Чинарям» была явлена достаточно полная картина творчества Хармса, но в том, насколько хорошо они его понимали, есть большие сомнения.

11. Ещё несколько примеров. Письмо «Тамара Александровна, должен сказать Вам...» — неостановимый поток сознания рассказчика. Который заканчивается уже полной невозможностью даже зацепиться за какую-либо мысль: «Знаем мы эти малороссийские поля и канавы. Знаем и эти пресловутые 20 фунтов. Валентина Ефимовна уехала в Москву. Цены на продукты дорожают». Полная потеря концентрации и адекватности. Типичный мотив хармсовской прозы: ничтожности персонажа. А вот приём недосказанности: «Но папа что-то сделал (только я не скажу что) и я вспомнил...» (письмо «Дорогая Тамара Александровна. Я люблю Вас...»). Письмо «Дорогая Тамара Александровна, Валентина Ефимовна...» в целом и в частностях очень сходно с текстом «Дорогой Никандр Андреевич...» (о котором см. в Приложении). Фрагмент из письма «Дорогая Тамара Александровна и Леонид Савельевич...» и вовсе практически полный аналог (по форме и — главное — смыслу) рассказа «Случаи»: «один молодой человек полюбил одну молодую особу, а эта молодая особа любила другого молодого человека, а этот молодой человек любил другую молодую особу <...> И вдруг эта молодая особа оступается в открытый люк и надламывает себе позвоночник. Но когда она уже совсем поправляется, она вдруг простужается и умирает. Тогда молодой человек, любящий её, кончает с собой выстрелом из револьвера. Тогда молодая особа, любящая этого молодого человека, бросается под поезд <...> Тогда молодой человек, любящий эту молодую особу, бежит в Америку и спивается до такой степени, что продаёт свой последний костюм; и, за неимением костюма, он принуждён лежать в постеле и получает пролежни и от пролежней умирает» (в самом тексте смертей и особ по шесть: всё, как всегда у Хармса, выверенно). На этом остановимся, поскольку любой интересующийся с лёгкостью найдёт ещё массу буквальных сходств писем Хармса и его прозы.

12. Здесь же приведём сторонний хармсовский взгляд на Друскина. На этот раз в шутливой форме, но вполне точный: «И Вы Тамара Александровна поддержите его! Влейте надежду в его сознание, которое века хранило мысль о делах, делах чести, долга и сверхморали, о знаниях, которыми переполнено земное существование, долженствующее собой изображать все те человеческие страсти, которые с таким ожесточением вели борьбу с теми человеческими помыслами, которые неослабевающими струями преисполняют наше жилище мысли, воспомоществование которой...» (из письма «Дорогая Тамара Александровна, может быть, это очень глупо с моей стороны...»).

13. Вспомним тут наши соответствующие разговоры о «Пашквиле», «Празднике», «Экспромте» и т. д.

14. Приведём и правдоподобный биографический эпизод, рассказанный Лидией Семёновной Друскиной (сестрой друга Хармса). Когда Хармс проходил мимо детей, выжигавших лупами жуков, про того, кто делал это лучше всех, Хармс сказал: «Какой милый мальчик. Я бы его взял себе». Стоит ли говорить, что тут же вспоминается «— Очень скромная собачка, — сказал Пономарёв. — Я возьму её себе» («— Да, — сказал Козлов, притряхивая ногой...»).