Чинари

У Хармса есть тексты, в центре которых столь часто помянутые «чинари» или «чинарство» в том или ином виде. Эта «рубрика» очень близко примыкает к «Я» (ведь Хармс сам был частью этого кружка). С другой стороны, часто это, скорее, полемика, а не новые кирпичики в хармсовской картине.

Вот один из первых хармсовских текстов, написанный за четыре дня до двадцатичетырёхлетия: «Тетерник, входя и здороваясь: Здраствуйте! Здраствуйте! Здраствуйте! Здраствуйте! Камушков — Вы однако не очень точны. Мы ждём вас уже порядочно. Грек — Да да да. Мы вас поджидаем. Лампов — Ну говори: чего опоздал?». Участников беседы, как нетрудно посчитать, четыре. «Тетерник, смотря на часы: — Да разве я опоздал? Да вообще-то есть... ну ладно! Камушков — Хорошо. Я продолжаю. Грек — Да да да. Давайте правдо <...> Камушков — Не говоря по нескольку раз об одном и том же, скажу: мы должны выдумать название». Наверняка, эти четверо не кто иные, как «чинари». Неизвестно, какое название они придумывают, — возможно, для своей группы или своего проекта. «Камушков — Какое ты выдумал название? Грек — Ныпырсытет. Камушков — Не годится. Ну подумай сам что-же это за название такое? Не звучит, ничего не значит, глупое. — Да встань ты как следует! — Ну теперь говори: почему ты предложил это глупое название. Грек — Да да да. Название, верно, не годится. Камушков — Сам понимаешь. Садись. — Люди, надо выдумать хорошее название. Лампов! (Лампов встает). Какое название ты предлогаешь? Лампов — Предлагаю: "Краковяк", или "Студень", или "Мой Савок". Что? Не нравится? Ну тогда: "Вершина всего", "Глицириновый отец", "Мортира и свеча". Камушков (махая руками) — Садись! Садись!». На наш взгляд, можно даже осторожно идентифицировать каждого персонажа: Тетерник — Введенский, Камушков — Друскин, Грек — Липавский, Лампов — Хармс. Тетерник (Введенский) — самый рассеянный и легкомысленный, опаздывает. В Камушкове (Друскине) проявляются обстоятельность и некоторая занудность. Грек (Липавский) говорит немного и придумывает заумное название с совершенно неясным смыслом («Напырсетет»)¹. Лампов (Хармс) предлагает хорошие названия (по крайней мере, так в тот момент могло казаться автору этого раннего произведения), которые, однако, отвергнуты. Отметим ироничность, с которой Хармс изображает «чинарей». И уже в этом произведении Хармс, возможно, себя им противопоставляет. Пока, правда, в малой степени.

В миниатюре «Иван Петрович Лундапундов...», как мы помним, мелькает тема чуда². И вот, в момент, когда что-то могло бы проясниться — «Морозов, Угрозов и Запоров пришли к Ивану Петровичу Лундапундову». К Ивану Петровичу пришли три друга. Можно предположить, что пришли три «чинаря». И всё. Тема чуда, конечно, аннулирована. Обратим также внимание на, скажем так, особый выбор фамилий гостей (не самый комплиментарный для «чинарей»). Когда приходят «Морозов, Угрозов и Запоров», говорить о чуде уже неуместно.

Во второй половине раннего и достаточно невнятного текста «Одна муха ударила в лоб...» появляется «семья Рундадаров». Что же это за семья? «Отец Рундадаров, Платон Ильич, любил знания высоких полетов: Математика, Тройная Философия, География Эдема, книги Винтвивека, учение <о> смертных толчках и небесная иерархия Дионисия Ареопагита были наилюбимейшие...» — всего шесть пунктов — «...науки Платона Ильича». «Двери дома Рундадаров были открыты всем странникам, посетившим святые точки нашей планеты. Рассказы о летающих холмах, приносимые оборванцами из Никитенской слободы, встречались в доме Рундадаров с оживлением и нап<р>яжённым вниманием. Платоном Ильичом хранились длинные списки о деталях летания больших и мелких холмов». Биографические детали дают основания увидеть в Рундадарах семью Липавских, а в Платоне Ильиче самого Леонида Савельича (Липавского)³. «Ежедневно у Рундадаров собирались почётные гости и обсуждались признаки законов алогической цепи. Среди почётных гостей были: профессор железных путей Михаил Иванович Дундуков, игумен Миринос II и плехаризиаст Стефан Дернятин». Заметим, что собеседников-друзей снова четверо!⁴ «Чинари», которые действительно часто собирались у Липавского, вновь в сборе. В Мириносе II, рассказывающего историю о том, как он «14 лет тому назад» сидел «на крыльце с восхищенной улыбкой», потому что «наконец-то воочию увидел чудо», можно угадать Друскина, памятуя о его религиозности. А вот в плехаризиасте Дернятине (главном действующем лице первой половины текста) есть основания увидеть самого Хармса: «...разговор принемал фривольный характер. Анна Маляевна [жена Платона Ильича] уходила из комнаты, а господин плехаризиаст Дернятин заговаривал на тему "Женщина и цветы"». Читатель Хармса легко угадает, почему хозяйке дома приходилось покидать комнату⁵. «Чинари» вновь представлены в, мягко скажем, ироническом свете. Самое мягкое определение, которое можно дать этому сборищу, это секта безумцев: «Платон Ильич сидел с кнутиком. Время от времяни он мочил его в воде и хлестал им по пустому стулу. Это называлось "шуметь инструментом"»; «Остальные гости, выслушав Мириноса II, ударяли себя чайными ложачками по губам и по кадыку в знак того, что вечер окончен»; «Гости собирались в нижней гостинной, садились за продолговатый стол, на стол ставилось обыкновенное корыто с водой. Гости, разговаривая, поплевывали в корыто: таков был обычай в семье Рундадаров». О «чинарях» вновь сказано предельно иронически, однако в данном случае Хармс из них не выделен никак⁶.

Легко заметить сходное в гораздо более «зрелом» тексте. В том самом «Однажды я пришел в Госиздат...». В нём уже все «чинари» (и не только они) названы поименно. Как мы помним, «чинарство» здесь снова дискредитировано, равно как и рассказчик (то есть будто бы сам Хармс), который и в этом случае из «чинарского» сообщества не выделен, а полностью в него встроен. Напомним фрагмент, наиболее сильно перекликающийся с предыдущим текстом: «Леонид Савельевич совершенно прав, когда говорит, что ум человека — это его достоинство. А если ума нет, значит, и достоинства нет. Яков Семенович возражает Леониду Савельевичу и говорит, что ум человека это его слабость. А по моему, это уже парадокс. Почему же ум это слабость? Вовсе нет! Скорее, крепость. Я так думаю. Мы часто собираемся у Леонида Савельевича и говорим об этом». С учетом контекста (философствующий рассказчик полностью во власти порока) это весьма сильный укол в адрес «чинарей» и выразительная оценка степени осмысленности их бесед.

В рассказе «Тут все начали говорить по своему...» в Хвилищевском также узнаётся «чинарь» («Хвилищевский уверял, что ему известно такое число, что если его написать по китайски сверху вниз, то оно будет похоже на булочника»). Завязывается «чинарский» разговор с Факировым (в котором угадывается то ли Хармс: «Факиров сидел в своём синем бархатном жилете и курил трубку»⁷) «о числах». Тут появляется ещё один «чинарь»: «Неизвестно, чем бы это всё кончилось, но тут вошёл Уемов и принёс много новостей». «Чинарство» вновь подано предельно иронически. Чего стоит одна фамилия последнего «чинаря». А также финал: «Числа такая важная часть природы! И рост и действие, всё число. А слово это сила. Число и слово, — наша мать». Очевидная дискредитация⁸.

В миниатюре «Квартира состояла из двух комнат и кухни...» в Николае Робертовиче Смите узнаётся Даниил Иванович Хармс (американская фамилия, кроме того «Смит был аккуратен; ходил он в коротких клетчатых штанах и носил крахмальные воротнички»). Стандартное отчество и менее стандартное имя (Даниил Иванович) под действием столь любимой «чинарями» инверсии превращается стандартное имя и менее стандартное отчество (Николай Робертович). Во второй комнате живёт Иван Игнатьевич Петров, в котором угадывается Введенский (несколько неопрятный: «Петров ходил всегда в коричневом пиджаке, и концы галстука болтались у него во все стороны»; вспомним также квазиавтобиографические тексты, описывающие жизнь Хармса с Введенским в курской ссылке: «Я один. Каждый вечер Александр Иванович...», «Мы жили в двух комнатах...»). «Обыкновенно Петров заходил к Смиту и у них начиналась беседа». Как же она выглядела? «Говорили о разных вещах, иногда рассказывали друг другу о прошлом, но больше говорил Петров, Смит в это время курил и что ни будь делал...». Что именно делал? «...Либо чистил свои ногти, либо разбирал старые письма, либо мешал кочергой в печке». Вот это — называется «беседа»... Дела, которые перечисляются, это подчёркнуто те действия, осуществляемые исключительно в одиночестве. Смит — это несомненно «Я». А перед нами зарисовка взаимоотношений некогда близких друзей.

Как видим, «чинари» изображались иронически практически всегда, с самого начала. Хармс, судя по текстам, довольно быстро ясно почувствовал безнадёжное внутреннее отчуждение от своих собеседников. Осознал, что друзья-«чинари» ему не помогут, его не спасут.

Завершим серию про «четырёх друзей» текстом «Пять неоконченных повествований». Одно из этих повествований «о четырёх друзьях гарема»: «⑥ Жили были четыре любителя гарема. Они считали, что приятно иметь зараз по восьми женщин. Они собирались по вечерам и рассуждали о гаремной жизни». Понятно, что перед нами снова «чинари». Характерно, что обо всей этой «прекрасной» жизни они только рассуждают. А вот, как выглядит действительность: «Они пили вино; они напивались пьяными; они валились под стол; они блевали. Было противно смотреть на них». Хармс уже совсем не выдержал и написал буквально (о том, что всё это «противно»). Обычно хармсовский рассказчик таких оценок не даёт (а чаще, наоборот, смакует происходящее). «Они кусали друг друга за ноги. Они называли друг друга нехорошими словами». А вот и эвфемизм. «Они ползали на животах своих». Очередная, крайне мощная дискредитация «чинарей».

Приглядимся ещё внимательнее к рассказчику этого текста. Для Хармса — он действительно не типичен. Повествователь специально доносит не самую приятную для адресата идею. Текст обращён к «чинарю» Друскину и начинается со слов «Дорогой Яков Семенович». А далее действительно следует «пять неоконченных повествований». Но они и их композиция не так просты, как кажутся. Начинается всё с бессмысленной истории про кузнеца в кузнице и человека, ударившегося об неё головой. Ничего по большому счёту не рассказав, рассказчик прерывает это повествование и переходит к следующему. Но он только прикидывается, что не способен рассказать ни одной истории (и не зря прикидывается, высказывание его очень небезобидно — смягчить было необходимо). Его второй пассаж — про «чинарей», «четырёх друзей гарема», абсолютно исчерпывающий. Его нет необходимости длить. Следующее повествование якобы «о пиве». На самом же деле — оно о «филосо́фе» Якове Семёновиче: «⑧ Стояла бочка с пивом, а рядом сидел филосо́ф и рассуждал: "Эта бочка наполнена пивом; Пиво бродит и крепнет. И я своим разумом брожу по надзвездным вершинам и крепну духом..."». Уровень филосо́фа понятен (даже достаточно авторского ударения). Он не выше, чем у Фаола («Власть») или у Николая Ивановича Ступина («О явлениях и существованиях. № 1»). «Пиво есть напиток, текущий в пространстве, я же есть напиток, текущий во времени». Снова в связи с философией возникают рассуждения о пространстве и времени (вспомним наш разговор про «философское»)⁹. Посмотрим, какая будет логика на этот раз. «⑨ Когда пиво заключено в бочке, ему некуда течь. Остановится время, и я встану». Нельзя сказать, что аналогия совсем лишена формального логического смысла. «⑩ Но не остановится время, и моё течение непреложно». Пошли новые выводы, опирающиеся на теорию. Собственно, философствование. Это наводит философа на новую светлую мысль: «⑪ Нет, уж пусть лучше и пиво течёт свободно, ибо противно законам природы стоять ему на месте». Вот, оказывается, как... Раз мы свободно течём во времени, то, значит, законы природы благоволят свободному течению в пространстве. За которое в блестяще придуманной модели отвечает пиво. Чем это заканчивается? «И с этими словами филосо́ф открыл кран в бочке, и пиво вылилось на пол». И тоже, что характерно, перестало течь. Всё очевидно: философ — идиот. Ещё одно совершенно полноценное повествование, не оставившее никаких вопросов и неясностей. Но автору и этого показалось мало. Он решил рассказать ещё один эпизод. Текст-то — для «дорогого Якова Семеновича». «⑬ Филосо́ф бил в барабан и кричал: "Я произвожу философский шум! Этот шум ненужен никому, он даже мешает всем. Но если он мешает всем, то, значит, он не от мира сего. А если он не от мира сего, то он от мира того. А если он от мира того, то я буду производить его"». Тот же приём, что и в «рассказе о пиве»¹⁰. «⑭ Долго шумел филосо́ф». Уничтожающая характеристика деятельности Якова Семёновича... «Этот шум ненужен никому, он даже мешает всем»... Однако заканчивается текст иначе. Другой интонацией. Лирической. «Но мы оставим эту шумную повесть и перейдем к следующей тихой повести о деревьях. ⑮ Филосо́ф гулял под деревьями и молчал, потому что вдохновение покинуло его». Здесь мы уже ощущаем подлинное сочувствие Друскину (а также наблюдаем сплетение с «Я»: вспомним хармсовское «Я долго смотрел на зелёные деревья...»). Сопоставим с фрагментом письма Якова Семёновича: «Теперь, когда нет желаний, нет вдохновения и вестники покинули меня, я вижу, что писать и думать не о чем». Эта интонация близка и дневникам Хармса. Она не могла не находить в нём душевный отклик...

Теперь перейдём к текстам, в центре которых «чинарские» идеи или «чинарский» стиль рассуждений. То есть, попросту говоря, «чинарство». «Чинари» культивировали особый способ общения. Их собрания напоминали философский кружок, который вполне претендовал на философское и общенаучное новаторство. По крайней мере, некоторые из них могли думать именно так. Возможно, они видели новаторство в своём пересмотре базовых принципов познания. «Чинари» стремились отрешиться от предрассудков, традиционной логики, знаний и познавать мироздание непосредственно. Но для стороннего наблюдателя «чинарский» метод познания характеризуется, скорее, некоторой идиотичностью. Наверное, в «чинарстве» было немало игровых элементов, но в целом «чинари» в своём «чинарстве» были серьёзны.

О «дискредитации чинарства» мы говорили очень часто¹¹, и теперь нам осталось рассмотреть совсем немного произведений. Текст «Связь» начинается с обращения «Философ!», а потому явно адресован Друскину. Этот текст состоит из 20-ти пунктов (что также отсылает к Друскину, любившему нумеровать свои утверждения). Ирония по отношению к философу видна с первого же пункта: «Пишу Вам в ответ на Ваше письмо, которое Вы собираетесь написать мне в ответ на мое письмо, которое я написал Вам». То есть автор (как будто?) пишет сразу два письма подряд, не дожидаясь ответа. Остальные 19 пунктов — протяженная во времени цепочка событий (охватывающая 14 лет), изложенная вполне последовательно. Вкратце: скрипач после нападения хулиганов лишается шапки, от расстройства он забывает пальто в трамвае, это пальто продает кондуктор, что опосредованно приводит к сгоранию церкви¹², на месте которой строят клуб, на открытии которого играет тот самый скрипач, среди слушателей присутствует сын одного из тех самых хулиганов, после чего скрипач и сын хулигана едут домой в одном трамвае, а трамвай за ними ведёт тот самый бывший кондуктор, некогда продавший пальто. «⑲ И вот они едут поздно вечером по городу: впереди скрипач и сын хулигана, а за ними вагоновожатый — бывший кондуктор; <⑳ они едут и не знают какая между ними связь и не узнают этого до самой смерти». Легко угадывается отсылка к столь популярному среди «чинарей» поиску глубинных, неизвестных доселе связей в мироздании. Перед нами очередная дискредитация «чинарства». Вот она — та самая «глубинная» «связь», которая не видна скрипачу, сыну хулигана, вагоновожатому, но видна стороннему взгляду. Но дело в том, что происходящее в рассказе примечательно совсем не этой связью. По-настоящему важно подметить совсем другое: шапка не просто улетела и пропала, а «попала в лужу азотной кислоты и там истлела»; труп тестя не просто с кем-то перепутали, а перепутали со старушкой, а «на могиле старушки поставили белый столб с надписью: "Антон Сергеевич Кондратьев"», тесть же умер не от чего-нибудь, а оттого, что объелся помидорами. Абсурдное вновь сплетено с вполне реалистичными деталями (суп, в который попали клопы, отдали нищему; другой нищий поджег от злости дом не подавшего ему милостыни сторожа). «Тесть кондуктора объелся помидорами и умер» — прямая перекличка с рассказом «Случаи» («Однажды Орлов объелся толчёным горохом и умер...»), где тоже были важны не многочисленные смерти как таковые, а как все живут («жена Спиридонова упала с буфета...») и та же переплетённость абсурдного и бытового («А Михайлов перестал причёсываться и заболел паршой»). В «Связи» вновь представлен типичный хармсовский «мир» (ко всему прочему отметим ещё и характерные «потери» скрипачом шапки, пальто и магнита; а также типичную для «мира» безнаказанность: «Повелось длительное следствие, но установить причину пожара не удалось»). В таком «мире» отвлеченно интересоваться какими-то общими скрытыми связями — абсурдно. Как и полагать, что подобные интеллектуальные поиски обогатят понимание общей картины. «Связь» — ещё один текст, обличающий «чинарей» в принципиальном неумении отличать главное.

В позднем тексте «Как легко человеку запутаться в мелких предметах...» тоже дискредитировано «чинарство». Однако сделано это иначе. Текст состоит из двух абзацев. Посмотрим, как устроен каждый из них. Первый начинается с привычного «чинарского» идиотизма: «...Можно часами ходить от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода. Можно даже забыть, где находишься, и пускать стрелы в какой ни будь маленький шкапчик на стене». Ну и в таком духе. Есть ещё одно прекрасное занятие: «Или можно лечь на пол и рассматривать пыль». Всё это осенено не «звездой бессмысленности», а звездой идиотизма: «В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам, сообразуясь со временем». Почему, зачем? (Это если ещё забыть о мизансцене в целом.) Но тут происходит «сдвиг». И не в ту сторону, что обычно, а — наоборот. В возвышенное. «Правдо, тут очень трудно определить сроки, ибо какие сроки у пыли?». Вдруг появляется и критичность, и ум. Можно было бы списать этот переход на случайность, но ровно так же сделан и второй абзац. Начинается несомненным идиотизмом: «Еще лучше смотреть в таз с водой. На воду смотреть всегда полезно и поучительно». «Чинарским» идиотизмом. «Даже если там ничего не видно, а всё же хорошо. Мы смотрели на воду, ничего в ней не видели, и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя, что всё же сделали хорошее дело». Без комментариев. «Мы загибали наши пальцы и считали». В общем-то, вершина идиотизма. Но тут, финальное предложение и вновь — откуда ни возьмись — критичность и возвышенная интонация: «А что считали, мы не знали, ибо разве есть какой либо счет в воде?». Безусловно, в этой поздней миниатюре отразилась горькая ирония по поводу всех этих «чинарских» разговоров. Вот такие были «беседы»... Которые они так ценили и серьёзно к ним относились. Но как интерпретировать структуру этого текста? Эти загадочные «сдвиги» в возвышенное? Возможно, дело в том, что возвышенное всё же есть. Некая, пользуясь образом Хармса, «чистота». Отблесками чего могут быть та же пыль. Вода. Только «чинарство» — неадекватный инструмент не только для изучения, но даже для прикосновения к таким вещам. А какой адекватный? Наверное, искусство. Об этом и последние предложения в каждом из абзацев. Ещё один поздний, подытоживающий текст...

В таком ракурсе можно взглянуть и на написанный за три года до этого знаменитый ответ Хармса на послание Друскина: «О том, как меня посетили вестники». «В часах что-то стукнуло и ко мне пришли вестники. Я не сразу понял, что ко мне пришли вестники. Сначала я подумал, что испортились часы. Но тут я увидел, что часы продолжают итти и, по всей вероятности, правильно показывают время. Тогда я решил, что в комнате сквозняк. И вдруг я удивился: что же это за явление, которому неправильный ход часов и сквозняк в комнате, одинаково могут служить причиной?». Как и раньше. Нельзя сказать, что логики нет. Но это логика идиота. «...Было без четверти четыре. Под часами висел отрывной календарь, и листки календаря колыхались, как будто в комнате дул сильный ветер». И тут вновь особое предложение, которое завершает абзац: «Сердце моё стучало и я боялся потерять сознание». Это предложение из другого регистра. Оно должно заставить задуматься, что хоть Хармс, безусловно, и «валяет дурака», но что-то здесь для него очень важно.

И тут снова появляется идиотизм и... вода. «"Надо выпить воды", — сказал я. Рядом со мной, на столике стоял кувшин с водой. Я протянул руку и взял этот кувшин. "Вода может помочь", — сказал я и стал смотреть на воду». Как и в предыдущем тексте. «Тут я понял, что ко мне пришли вестники...» — нельзя сказать, что рассказчик совсем не держит нить повествования (проследим, что он говорит о «вестниках») — «...но я не могу отличить их от воды. Я боялся пить эту воду, потому что, по ошибке, мог выпить вестника. Что это значит? Это ничего не значит. Выпить можно только жидкость. А вестники разве жидкость? Значит я могу выпить воду, тут нечего бояться». Опять: логика, но какая... Травестирование только усиливается: «Но я не мог найти воды. Я ходил по комнате и искал её. Я попробывал сунуть в рот ремешок, но это была не вода. Я сунул в рот календарь — это тоже не вода». Рассказчик идиот, конечно. Но тут не всё так просто. Видимо, подобно тому, как существуют не только комары, но и «камары», есть не только вода, но и вода. И что это — непонятно... Можно только сказать, что это не ремешок, не календарь. Да и вообще любой конкретный предмет это не то. А что же? «Я плюнул на воду и стал искать вестников. Но как их найти? На что́ они похожи? Я помнил, что не мог отличить их от воды, значит, они похожи на воду. Но на что похожа вода?». Вот вопрос. «Я стоял и думал. Не знаю, сколько времени стоял я и думал, но вдруг я вздрогнул. "Вот вода!" — сказал я себе. Но это была не вода, это просто зачесалось у меня ухо». Видно, с водой, как и с чудом, рассказчик разобраться пока не готов... «Я стал шарить под шкапом и под кроватью, думая хотя бы там найти воду или вестника». При этом мы ни на секунду не должны забывать, с кем имеем дело... «Но под шкапом я нашёл, среди пыли, только мячик прогрызанный собакой, а под кроватью какие то стеклянные осколки. Под стулом я нашёл недоеденную котлету». Вновь наряду с водой появляется пыль. Ещё одна горькая самоирония. Вестников он, конечно, поищет, но не найдёт. А вот живёт он среди пыли, прогрызанного мячика, осколков и недоеденной котлеты. Как «катерпиллер»... «Я съел её и мне стало легче». И ведёт себя соответствующе... Вкусил земное (отметим, как выглядит это земное) и стало легче. Всё успокаивается. Под конец текста звучит другая, степенная интонация: «Ветер уже почти не дул, а часы спокойно тикали, показывая правильное время: без четверти четыре». Заметим, что это в точности то же самое время, что и в начале повествования. Если этому поверить, то значит нарушение пространства-времени действительно имело место. «Вестники» приходили. Но что толку? «"Ну значит вестники уже ушли", — сказал я себе и начал переодеваться, что бы итти в гости». Съел с пола недоеденную котлету и пошёл к друзьям. Нет, друзья с водой, чудом и вестниками — не помогут...

Примечания

1. Кроме того, отметим, что «Трактат о воде» Липавского носил подзаголовок «Рассказ маленького грека».

2. Этот текст мы обсуждали в «Удивить сторожа...» как один из первых шагов на пути к чуду.

3. См. хотя бы хармсовскую запись: «"Клуб Естестественных мудрецов" у Липавского».

4. Напомним, что и в рассказе «Четыре немца ели свинину...» персонажей, в которых мы достаточно уверенно распознали «чинарей», тоже четверо! (См. «Удивить сторожа...».)

5. «Заговаривать» он мог примерно так: «Что такое цветы? У женщин между ног пахнет значительно лучше...» («Я не люблю детей, стариков...»).

6. Чего не скажешь о тех же «Четырёх немцах...». Там немец Клаус для всех «запертая шкатулка».

7. Иногда в Факирове угадывают Филонова, однако пьеса «Факиров Моя душа болит...» (где тоже фигурируют Факиров и Хвилищевский) ещё более склоняет к тому, что это, скорее, Хармс.

8. Интересно, что в этот период (<1933—1934>) Хвилищевский у Хармса фигурирует четырежды. Причём дважды — это «чинарь» (в этом тексте и в «Факиров Моя душа болит...»), а дважды... типичный персонаж («Старичок чесался обеями руками...», «Вот однажды Хвилищевский погнался...»)! Такое сближение тоже очень не комплиментарно...

9. При этом у Хармса есть внешне серьёзный текст «О существовании, о времени, о пространстве». Однако трактаты Хармса мы оставляем за пределами нашего рассмотрения. Поскольку они, судя по всему, действительно ближе к философским рассуждениям (и, на наш взгляд, в своей области интереса не представляют, равно как и хармсовские околоматематические записи), нежели к художественным произведениям.

10. Отметим только, как это не лишённое логики рассуждение (что совершенно его не спасает) сходно с рассуждениями Фаола: «Если грешит только один человек, то значит, все грехи мира находятся в самом человеке. Грех не входит в человека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать нехорошим».

11. Помимо текстов, упомянутых в этом разделе, на «дискредитации чинарства» построены миниатюры «Сонет», «Сундук», «Меня называют капуцином...», «Я не люблю детей, стариков...», «Власть» (см. обо всём этом в «Удивить сторожа...»). А также текст «Первое действие "Короля Лира", переложенное для вестников и жуков». Вершина дискредитации «чинарства» — разговор с Сакердоном Михайловичем в «Старухе». Не зря самый, на наш взгляд, талантливый исследователь Хармса — Лев Боярский — угадал в этом «крах "чинарства" как идеи». Пожалуй, чуть ли не единственная хармсовская миниатюра, построенная на «чинарстве», которое не дискредитировано — это крошечная «Новая Анатомия». Отчасти сюда же можно отнести ранние тексты «Шёл трамвай, скрывая под видом двух фанарей жабу...» и «Как странно, как это невыразимо странно...».

12. Пальто кондуктор меняет на сметану, крупу и помидоры, от этих помидор умирает тесть кондуктора, его собираются похоронить, но вместо него хоронят какую-то старушку, на могиле которой ставят столб, который со временем «источают черви» и он падает, его забирает и сжигает сторож, жена которого на этом огне варит суп, но в суп со стены падают часы, в которых оказываются клопы, суп отдают нищему Тимофею, который рассказывает про «доброту» сторожа нищему Николаю, воодушевленный нищий Николай идёт просить у сторожа милостыни, но тот прогоняет его прочь, тогда нищий Николай со злости поджигает дом сторожа. Огонь перекидывается на церковь.