Зарисовки

«Взрослый» Хармс не печатался. Его проза вычленяется из всего массива хармсовских текстов. Поэтому неудивительно, что там периодически встречаются не более чем «зарисовки». Условно назовём их так. Такие тексты не имеют отчётливой доминанты, а просто являются некоторым описанием, а порой и наброском. В таких текстах либо высказывания нет, либо оно выбивается из тех немногочисленных хармсовских идей, которые он раз за разом доносит. При этом новых направлений «зарисовки» тоже не открывают. (Обратим, кстати, внимание на то, что таких текстов относительно немного. У не публиковавшегося-то писателя...)

К примеру, ранняя миниатюра про «некого инженера», который «задался целью выстроить поперёк Петербурга огромную кирпичную стену». Далее подробно (для Хармса) описывается, как решено эту стену (в качестве «сюрприза») построить ночью, что об этом замысле знали только четверо, а рабочие только выполняли распоряжения. И вот, «благодаря точному рассчёту, стену удаётся выстроить в одну ночь. На другой день в Петербурге переполох. И сам изобретатель стены в унынии. На что эту стену применить, он и сам не знал». Ощущается желание написать о чём-то загадочном и необычном, с каким-то неожиданным поворотом. Но пока Хармс, похоже, не очень знает, как это сделать.

«П<етр> М<ихайлович>: Вот этот цветок...» — большая (для Хармса) сценка, где мы видим относительно раннюю версию взаимоотношения персонажа, вызывающего некоторую жалость (отдалённо напоминающего «Я»), и прекрасной дамы, в которую он влюблён. Появляется и комический, всячески мешающий дядя. Интересно, что привносимый им абсурд только раздражает близкого к «Я» племянника (то есть отношение к абсурдному — здесь поначалу вполне отрицательное). Хотя не стоит обольщаться, поскольку вскоре абсурд захватывает всё повествование, верхом чего становятся заумные стихи (сценка относительно ранняя). Это типичная хармсовская длинная вещь, где он, очевидно, не понимая, куда её вести и как закончить — просто её оборвал. Несмотря на то, что в тексте есть блестящие (и очень смешные) фрагменты, в целом — это всего лишь «зарисовка», никак не дотягивающая до «зрелого» хармсовского текста.

Типичная «зарисовка» — «Я шёл по Жуковской улице...». Может, это просто начало какой-то истории, которую Хармс не видел смысла продолжать. Что неудивительно, поскольку повествование напоминает описательную часть «рубрики» «Я». Соответствующих текстов достаточно, и они далеко не самые интересные представители этой «рубрики».

Примерно то же можно сказать и про: «Моя фамилия Кисилёв, а зовут меня Антон. А моего приятеля зовут Кузьма, а по фамилии Судаков. Вот уже четвёртый день ни я ни Кузьма ничего не ели». Разве что, это более мрачная «зарисовка».

«Косков потерял свои часы...» — ещё один, видимо, незаконченный, и даже зачёркнутый, текст. Судя по всему, начало «потерь». Которых к тому времени тоже уже много написано.

Явно не окончен «Вот однажды Хвилищевский погнался за Иваном Ивановичем Пузыревым...». Напоминает начало очередного «насилия».

Об обыденности «насилия» напоминает небольшая сценка: «Я. Вот какой я ловкий! Он. Ну нечего нечего сюда засматривать проходи пока в шею не наклали Она. Ну ступай, ступай, нечего стоять тут».

Наполовину зачёркнутый набросок: «Входит Пантелей Ионыч, совершенно голый. Лука (раздеваясь): ...И не надо! Не хочешь? и не надо!». Может, из этого бы тоже вышло какое-нибудь «насилие» с относительно новым для Хармса оттенком, но текст тут же заброшен.

«— Так, — сказал Ершешен...» — поздний и тоже, возможно, незаконченный фрагмент. Возможно, начало сокрытого («— Вот твои шашки! — сказал чей-то голос. — Кто со мной говорит? — крикнул Ершешев. — Я, — сказал голос. — Кто ты? — спросил Ершешев»), что тоже, само по себе уже в тот момент неинтересно.

«Из дыма появляется Кукурузов. Кукурузов: Эй люди! Несите его сюда! Тут, на этом месте произойдет кровавая расплата. Я ждал этого мгновения без малого четыре года. Час пробил! <...> Да, если есть загробная жизнь, то ещё вопрос: всякий ли достоин её». «Зарисовка», возможно, с элементами сокрытого.

«Вот описание комнаты, в которой Лев Николаевич Толстой подрался с астрологом А.Ф. Запрягаевым. Этот астролог предсказал себе слепоту» — зачёркнутый набросок очередной миниатюры об «исторических личностях».

«Стойте! Остоновитесь и послушайте, какая удивительная история. Я даже не знаю, с какого конца начать. Это просто невероятно!». Может, это было бы близко к «водевилям» (ср. с «Воронин (вбегая) — Остановка истории!...», «Швельпин: Удивительная история!). Тоже ничего нового.

«— Садитесь пить чай, — сказал Ширин, потушив керосинку и вытерев руки о длинное коричневое полотенце. Маназов поклонился и сел к столу. — Вот сыр, — сказал Ширин показывая на пустую тарелку, — а вот варенье, — и Ширин показал на маленький стеклянный боченок наполненный прозрачной водой. Маназов посмотрел на пустую тарелку и на воду в стеклянном боченке...». Неоконченная зарисовка, напоминающая «Старуху» (Ширин отсылает то ли к Сакердону Михайловичу, то ли даже к самой старухе; вспомним, кстати, что Сакердон Михайлович в какой-то момент неожиданно оказывался... старухой...) и записанная, между прочим, где-то через полгода после написания повести. Следующий далее — зачёркнутый фрагмент — ещё более напоминает характерный ужас из «Старухи»: «...потом перевел глаза на Ширина, но не сказал ничего. — Сейчас, — сказал Ширин и вышел из комнаты. Маназов сидел некоторые минуты. Где-то за окном прокричал петух. — Откуда здесь петухи? — подумал Маназов. Но в это время дверь открылась и в комнату вполз на четверинках Ширин. Лицо Ширина было перекошено и бледно. Маназов смотрел на Ширина, не в силах двинуться с места. Ширин дополз до середины комнаты и остановился. — Что с вами? — тихо спросил Маназов. Ширин открыл рот». Выразительно. Но в общем-то в «Старухе» (поставившей точку в линии тревоги, начавшейся текстом «Как странно, как это невыразимо странно, что за стеной...») это уже всё было.

Не более чем «зарисовка», на наш взгляд, миниатюра «Один человек лёг спать верующим, а проснулся неверующим...». Этот текст законченный, даже допускает какие-то внятные интерпретацию. Но, по нашему мнению, история про человека, который за ночь потерял 8 фунтов и вычислил на основе этого вес своей веры — не уровень «зрелого» Хармса.

«Красная <гибель?>» — «зарисовка» (впрочем, зачёркнутая) о том, что человек (инженер), рассуждающий о французской истории, до того туп и убог, что даже отравиться по-человечески не может: «его немного помутило, но даже не вырвало».

Нелестный образ французского вырисовывается и в миниатюре «Одному французу подарили диван, четыре стула и кресло...». Этот француз никак не может выбрать, где именно сесть или лечь. Сюжет на тему глупости, ветрености, неосновательности французской нации (в противоположность немцам, которых Хармс ценил¹). Ненадёжные, вечно не знают, чего хотят. «Глупая раса»².

«Лиза — Вы знаете что случилось! Нина Тимофеевна пошла купаться, а у неё все украли! Она вылезла из воды, а ничего и нет. Журнал только и лежит на земле, а больше ничего нет». «Зарисовка», напоминающая о достаточно примитивном жанре — комедии положений.

Бывают и совсем короткие «зарисовки»: «Одна жена, ложась в постель, не засыпала до тех пор, пока её муж не коснётся своей рукой до её пяток». «Матвеев прижал руки к груди, поднял плечи, согнулся и побежал». Или: «Один человек зевнул, да так неудачно, что обратно закрыть рта уже и не мог. И случилось это в очень неудобном месте, в трамвае». Чуть длиннее: «Соловей пел в саду. И барышня Катя мечтательно смотрела в окно. Какая-то букашка заползла к барышне Кате на шею, но ей было лень пошевелиться и согнать букашку рукой». И: «Вот уже несколько дней Антон Чигасов жил отшельником. Он даже отказался от услуг квартирной хозяйки и сам ходил в магазин и на рынок, покупал несложную пищу и сам варил её на электрической плитке». А также: «На улице встретились две дамы, поклонились друг другу и разошлись. А потом встретились два гражданина и, посмотрев друг на друга из-под опущенных козырьков, разошлись, пристукивая ногами по панели».

Есть у Хармса и примеры блестящих «зарисовок»: «Один чрезвычайно умный человек пошёл в лес и там заблудился». «Он был так грязен, что однажды, рассматривая свои ноги, он нашёл между пальцев засохшего клопа, которого, видно, носил на ноге уже несколько дней». Этот набросок хоть и зачёркнут, но весьма удался: «Кулыгин запустил руку по логоть в рот Марии Тимофеевне. Мария Тимофеевна громко икнула. Кулыгин хотел вытащить руку обратно, но глотка Марии Тимофеевны съузилась и Кулыгин был пойман».

Как ни странно, но и такой известный и очень поздний рассказ «Победа Мышина» — на наш взгляд не более чем «зарисовка». Да, она блестяще сделана опытным и давно уже мастеровитым автором. В ней очень живые, хотя и «сдвинутые», как будто только что подслушанные, диалоги³ и меткое преломляющее изображение актуальной действительности⁴. Но, пожалуй, и всё...⁵ Для его «молодого» периода — это был бы очень удачный текст. Но для «зрелого», как нам кажется, тут всё же недостаёт глубины. Хотя, всегда в таких случаях возникает вопрос, достаточно ли проницателен и глубок взгляд самих смотрящих.

Закончим «зарисовкой» лирической. Окно разделяет всё на две «стороны». По эту сторону окна живут все. Про них можно написать рассказик (очень умный и очень хороший). Ну, не дописали, в данном случае (текст оборван на букве). Но нравится нам — по ту сторону окна... «А мы всегда немного в стороне, всегда по ту сторону окна. Мы не хотим смешиваться с другими. Нам наше положение, по ту сторону окна, — очень нравится»...

Примечания

1. Вспомним хотя бы письмо к доктору, прекрасное владение немецким и обучение в Петершуле.

2. «Читая французов, я всегда чувствую некоторое раздрожение и возмущение. Глупая раса!» (дневник). Почему именно французы стали эмблемой «глупой расы», точно сказать нельзя. Но можно предположить, что тут некоторую роль сыграла принадлежность первой жены Хармса (Эстер) именно к французской культуре.

3. «— Они давно на него жалуются, — сказал дворник. — Совершенно невозможно ходить по корридору, — сказала Селизнёва. — Я не могу вечно шагать через мужчину. А он нарочно ноги вытянет, да еще руки вытянет, да еще на спину ляжет и глядит. Я с работы усталая прихожу, мне отдых нужен. — Присовокупляю, — сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: — Он и ночью тут лежит. Об него в темноте все спотыкаются. Я через него одеяло свое разорвал».

4. «— Вы, гражданин, зачем тут лежите? — спросил милиционер. — Отдыхаю, — сказал Мышин. — Здесь, гражданин, отдыхать не годится, — сказал милиционер. — Вы где, гражданин, живете? — Тут, — сказал Мышин. — Где ваша комната? — спросил милиционер. — Он прописан в нашей квартире, а комнаты не имеет, — сказал Кулыгин <...> — Это не годится, — сказал милиционер. — Надо, чтобы все на своей жилплощади лежали».

5. Хотя тут есть, конечно, вкрапления привычных хармсовских мотивов. Селизнёва очень возмущается: «Да я бы и не позволила в своем присутствии живого человека сжечь». При этом её не смущает, что они его всё равно «керосином облили». Милиционер уходит, не приблизив решения проблемы ни на йоту. Всё заканчивается тем же, чем начиналось. Последнее слово текста — восклицание на французском (что указывает на тотальность «мира»).