Мудрый старик

У Хармса есть немало рассказов, где в качестве доминанты выделяется особый тип рассказчика или персонажа. Мы будем их условно именовать «мудрыми стариками», поскольку именно в этом тексте («Воспоминания одного мудрого старика»¹) явлена квинтэссенция этого типажа. «Мудрый старик» непрерывно говорит о своём былом могуществе, при этом он невероятно глуп, и не понимает, что из его же рассказа следует прямо противоположное. Образ «мудрого старика» достаточно вариативен (к примеру, у канонического «мудрого старика» хватает природной, едва ли не «звериной», осторожности, чтобы «не высовываться», однако далеко не все «мудрые старики» могут этим похвастаться). «Мудрых стариков» отличает патологическое самовосхваление, уродливая и мнимое чувство собственного достоинства. А также они — типичные хармсовские персонажи. Они глупы, ничего не понимают в «ткани бытия» и обладают всеми характерными изъянами обитателей «мира»: о ценностях они лишь осведомлены (в действительности же ценности совершенно не восприняты); они патологически не способны отделить «главное от второстепенного»; наконец, они просто невероятно порочны. Всё это передаётся действиями, репликами, а также их фирменной интонацией.

Впервые образ «мудрого старика» оформился в квазиавтобиографических рассказах: «Теперь я расскажу, как я родился...» и «Инкубаторный период». Все признаки — налицо. «Теперь я расскажу, как я родился, как я рос и как обнаружились во мне первые признаки гения». Нельзя сказать, что рассказчик недооценивает собственную значимость. Но какова же его история? «...Я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез. Присутствовавший при этом один наш знакомый студент Военно-медицинской Академии заявил, что запихать меня обратно не удастся². Однако, не смотря на слова студента, меня всё же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать-то запихали, да в торопях не туда». Тут, несомненно, есть, чем гордиться — и рассказчику всё это кажется крайне значительным. Он совершенно не осознаёт смехотворную непристойность этой истории³. Дальше — только хуже: «Пришлось звать опытного доктора. Опытный доктор осмотрел родительницу и руками развёл, однако всё же сообразил и дал родительнице хорошую порцию английской соли. Родительницу пронесло и таким образом я вторично вышел на свет». Конечно же, читателю про рассказчика всё ясно (он здесь даже может предположить причину столь своеобразного стиля повествования — «недоношенность»). Надо сказать, папа рассказчика тоже недалеко ушёл от «мудрого старика»: «папа пожелал, чтобы его ребёнок родился обязательно на новый год. Папа рассчитал, что зачатие должно произойти 1-го апреля и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка». Папе действительно удалось отсчитать 9 месяцев. Вообще, числа, как почти всегда у Хармса, выбраны не случайно. «И так моё зачатие произошло 1-го апреля 1905 года». Столь обстоятельные и правдоподобные даты могут заставить обманываться уже читателя. Он, возможно, думает, что Хармсу очень понравилась эта связь «1-е апреля — 1-е января», «день юмора — новый год»; но вот дата рождения у Хармса (думает читатель) — самая обыкновенная (скажем, приблизительно за 4 месяца до нового года), и автор придумывает «недоношенность», дабы «подогнать» действительность под свою задумку. «Каково же может быть удивление» читателя, когда он узнает, что Хармс действительно родился практически под новый год: 17 декабря 1905-го по старому стилю (и 30 декабря по новому⁴). И если бы наш рассказчик родился именно 30 декабря (а потом, скажем, пролежал два дня в «инкубаторе») — это бы гораздо эффектнее соответствовало фантазии, что «замысел папы» имел место в действительности. Так почему же Хармс от этого отказался? У него, видимо, были другие цели — не автобиографию же он, в самом деле, писал. В этом можно увидеть определённый фокус: когда читатель, поразмыслив, уже не ожидает особой связи этих текстов с действительностью, вдруг может выясниться, что дата рождения Хармса — практически «та самая»... Но всё равно не та: «Через четыре месяца меня вынули из инкубатора. Это сделали как раз 1-го января 1906 года. Таким образом, я как бы родился в третий раз. Днём моего рождения стали считать именно 1-ое января». Это, конечно, неправда. Но «погрешность — небольшая». Это тот же приём, что и в «Историческом эпизоде» и «Анегдотах из жизни Пушкина». Там тоже упоминались детали, совершенно недвусмысленно указывавшие на реального Сусанина и реального Пушкина, но часть из них была преднамеренно переврана (например, «четыре сына» Пушкина, другое отчество Сусанина). Причём не переврать их — ничего не стоило. Мы видим, что «мир» хармсовской литературы и мир реальный — с одной стороны, разделены, с другой, связаны. Оценить степень и того и другого — дело читателя. Но нам бы хотелось отдельно указать на автономность «мира», созданного Хармсом: это замкнутая реальность со своими законами, и всё, о чём там говорится, действительно там происходит...⁵

Вскоре (предположительно, через несколько дней) Хармс пишет ещё один квазибиографический текст: «Липавского начала мучить кислая отрыжка...». Но этот рассказ не о Липавском, а о Тамаре. Тамаре непременно надо быть замужем. Поэтому, когда Липавского начинает мучить отрыжка, она не стремится ему помочь, переждать или ещё что-нибудь — она «начинает подискивать себе нового мужа». Нет, о разводе ещё даже мысли не было, но Тамара уже «выбежала на улицу и помчалась по Большому проспекту». «Тамара пришла к Заболоцкому и сказала: "Хотите стать моим мужем?" Заболоцкий отказался, мотивируя свой отказ тем, что он уже женат на Екатерине Васильевне». Особенно забавно, что Заболоцкому ещё и пришлось оправдываться. Но у Тамары «мотивация» Заболоцкого сочувствия не вызвала, и она «оскорблённая, вышла от Заболоцких и позвонила к Олейниковым». Наверняка, она бы предложила Олейникову то же, что и Заболоцкому, но «дверь открыла Лариса. Тамара бросилась Ларисе на шею и разрыдалась». Так разыгрывается канон — «поиск сочувствия и совета у подруги» («сдвиг» — по какому поводу). Лариса, видно, «не промах», и она, «узнав в чём дело, посоветывала Тамаре обратиться к холостому Якову Семёновичу Друскину». Читатель может на секунду задуматься о дальнейших действиях Тамары (ведь он ещё помнит о таком понятии как «здравый смысл»), но чуда, конечно же, не происходит: «Тамара помчалась к Друскину»⁶. Надо сказать, что образ дамы, которой нужно именно замужество как таковое не сразу оставил Хармса, и он следом написал короткий текст, выражающий ту же мысль: «Одна особа, ломая в горести руки...»⁷. «Липавского начала мучить кислая отрыжка...» — некий прообраз «Однажды я пришел в Госиздат...»⁸, написанного (предположительно) не позже, чем через год. Но несмотря на то, что и там и там реальная жизнь проникает в текст совсем явно, в основе всё же — литературный приём⁹. Заметим, что в тексте «Липавского начала мучить кислая отрыжка...» рассказчик никак не проявляется, но особая «госиздатовская» интонация¹⁰ уже найдена. И как только рассказчик из «Госиздата» себя покажет, в нём сразу узнается «мудрый старик», постоянно бредящий своим могуществом.

Характе́рный вариант «мудрого старика» представлен в следующем тексте. «Однажды Марина сказала мне, что к ней в кровать приходил Шарик. Кто такой этот Шарик или что это такое, мне это выяснить не удалось»; «Я выяснил, что Шарик, Синдерюшкин и Миша живут обыкновенно у нас в печке. Мне это мало понятно, как они там устроились». Такое ощущение, что речь идёт о каких-то домовых: «живут в печке», «сапоги сделаны из пробочки»... Размера они, видимо, столь малого, что их и не видно (им легко наступить на ногу, даже не заметив). Но эти домовые ведут себя как-то подозрительно странно. Один приходит в кровать к Марине («примерно раз в три дня»), другой пьёт («Миша любитель выпить»). Рассказчика тоже начинают посещать сомнения: «Я расспрашивал Марину о Шарике, Синдерюшкине и Мише. Марина увиливала от прямых ответов. Когда я высказал свои опасения, что компания эта, может быть, не совсем добропорядочная, Марина уверила меня, что это, во всяком случае, "Золотые сердца"». Это мягкий вариант истории «одного музыканта». Марина поддерживает придуманную легенду, с которой рассказчик, в целом, соглашается, лишь изредка уточняя некоторые интересующие его нюансы («не одинаковое образование» «Золотых сердец», «ученые труды» Шарика, «родившегося с пером в руках», но специализирующегося почему-то «больше по сапожной части»)¹¹. В общем, довольно благостная картина. Текст заканчивается фрагментом: «Как то вечером Марина сказала мне, что Синдерюшкин обругал меня хулиганом за то, что я наступил ему на ногу. Я тоже обозлился и просил Марину передать Синдерюшкину, чтобы он не болтался под ногами»¹². Типичная коллизия «мудрого старика» и «одного музыканта». Разве что рассказчика никто не побил. Пока...¹³

Самое время обратиться к одному редко публикуемому тексту. «Шашкин (стоя посередине сцены): У меня сбежала жена. Ну что ж тут поделаешь? Всё равно, коли сбежала, так уже не вернешь». Начало, как это часто у Хармса, вполне невинное. «Надо быть философом и мудро воспренимать всякое событие. Счастлив тот, кто обладает мудростью». Зазвучало «псевдо-возвышенное». Не иметь последствий у Хармса это не может: «Вот Куров этот мудростью не обладает, а я обладаю. Я в Публичной Библиотеке два раза книгу читал. Очень умно там обо всём было написано <...> А Куров что? Даже на часы смотреть не умеет. В пальцы сморкается, рыбу вилкой ест, спит в сапогах, зубов не чистит... тпфу! Что называется мужик! Ведь с ним покажись в обществе: вышибут вон, да ещё и матом покроют: не ходи мол с мужиком коли сам интеллигент. Ко мне не подкопаешься. Давай графа — поговорю с графом. Давай барона — и с бароном поговорю». Глупость и псевдозначительность — неизменные атрибуты подобных персонажей. Но кроме этого настоящий «мудрый старик», несмотря на полное отсутствие ума, подспудно интуитивно понимает, в чём дело: «Ей видите ли вот чего надо! Меня она, видите ли, за мужчину не считает. А чем я виноват, что меня ещё в детстве оскопили? Ведь не сам же я себе это самое отрезал! "У тебя, говорит, голос бабий!" Ан и не бабий, а детский у меня голос! Тонкий, детский, а вовсе не бабий! Дура такая! Что ей Куров дался?¹⁴ Художник Козлов говорит, что с меня садись, да картину пиши: истинный, говорит, кострат. Это значит почти папа римский. А она от меня да к Курову! Смехота!». «Мудрый старик» классический.

Перейдём к следующей, на этот раз действительно «интеллигентной» вариации этого персонажа. «Так началось событие в соседней квартире». В этом тексте два «благородных» человека сталкиваются на «общей кухне». Алексей Алексеевич Алексеев выбросил «недоеденные остатки каши» в «помойное ведро». «Увидя это, жена Горохова сказала Алексееву, что вчера она выносила это ведро на двор, а теперь, если он желает им пользоваться, то пусть сам выносит его сегодня же вечером». Но как же «ему, научному работнику, возится с помойным ведром!». Как следствие «Алексеев сказал, что ему некогда заниматься такими пустяками и предложил мадам Гороховой платить три рубля в месяц, с тем, чтобы она вычищала это ведро». «Мадам Горохова так оскорбилась этим предложением, что наговорила Алексееву много лишних слов» — как забавно выглядят в «мире» эти тени аристократизма — «и даже бросила на пол столовую ложку, которую держала в руках, сказав при этом, что она вполне благородного происхождения и видала в жизни лучшие времена, и что она, в конце концов, не прислуга и потому не станет даже за собой поднимать оброненные вещи». Вот та́к вот... Но ведь и для Алексея Алексеевича «это, по меньшей мере, оскорбительно¹⁵». («Оскорбиться» при первой возможности — только это от «аристократизма» и есть.) Алексей Алексеевич оскорблён, но что-то предпринять необходимо, просто оставить ведро немыслимо (видно, он дико напуган¹⁶): «Внезапная мысль блеснула в его голове. Он поднял оброненную мадам Гороховой ложку и твёрдыми шагами подошёл к ведру <...> Давясь от отвращения, он съел всю кашу и выскреб ложкой и пальцами дно ведра». То обстоятельство, что он предпочёл нечто гораздо более оскорбительное — его не смущает: «— Вот, — сказал Алексеев, мо́я под краном ложку. — А ведро я всё таки на двор не понесу». Как отголосок звучат слова Гороховой: «Уж если я что нибудь захочу, то непременно добьюсь своего» («ложка поднята с пола и лежит на столе», «ведро находится в полном порядке»), «Уж лучше мне никогда не перечить. Я своего никому не уступлю. Вот ни столичко!». Мадам Горохова совсем не интеллектуал, но своё дело действительно знает. И любит... Помыкатели и садисты у Хармса в своей «области» не глупы. «— Алексей Алексеевич! — крикнула мадам Горохова. — Куда вы уходите? — Я не ухожу, Виктория Тимофеевна, — сказал Алексеев, останавливаясь в дверях. — Это я в ванную шёл». Обыденность, как всегда, усиливает ощущение тревоги и безысходности.

«Рыцарь» — один из самых смешных и не теряющих своей социальной актуальности хармсовских текстов. Главный герой в нём — тоже Алексей Алексеевич Алексеев, «настоящий рыцарь». У этого «рыцаря» одна главная, и вместе с тем роковая, проблема — глупость. Алексей Алексеевич, вследствие отсутствия ума, начисто лишён критичности. По нему вполне можно диагностировать, какой запрос человеку посылает общество. Выходит, что при всех режимах от человека по большому счёту требуется одно: «пожертвовать собой»¹⁷. Об уме же, как о чём-то второстепенном, вопрос не ставится. Поэтому Алексей Алексеевич, «увидя из трамвая, как одна дама запнулась о тумбу и выронила из кошёлки стекляный колпак для настольной лампы, который тут же и разбился», искренне «желая помочь этой даме, решил пожертвовать собой и, выскочив из трамвая на полном ходу, упал и раскроил себе о камень всю рожу». Помогло ли это даме или нет, не сообщается, трудно даже сказать, связала ли дама эти события... Другая «дама, перелезая через забор, зацепилась юбкой за гвоздь и застряла так, что, сидя верхом на заборе, не могла двинуться ни взад ни вперед». На этот раз даме действительно можно было бы помочь, но поскольку наш герой знал только один способ сделать это — «пожертвовать собой»¹⁸ — то «Алексей Алексеевич начал так волноваться, что от волнения выдавил себе языком два передних зуба». Хармс открывает читателю онтологию этой глупости. Дело в том, что у Алексея Алексеевича совершенно нивелировано понятие о личном. Он отказался от частной, интимной сферы — и освободившееся место заняли «стяг, фанфара, эполеты»... Алексей Алексеевич ранен в весьма деликатное место — «в чресла» — но это не мешает ему кричать об этом где ни попадя. (Можно, с оговорками, гордиться потерей руки, ноги, но «разбитые чресла» на эту роль явно не подходят.) У Алексеева нет даже представления о чём-то непроизносимом вслух. Разума у него нет, зато пафоса в избытке: «На фронте Алексей Алексеевич отличался небывало возвышенными чувствами и всякий раз, когда он произносил слова: стяг, фанфара или даже просто эполеты, по лицу его бежала слеза умиления». Вот так выглядит пафос у идиота... Патетика в сочетании с глупостью (неумением уловить ткань бытия), «возвышенность» без ума — дают такой вот результат... В общем, презрев оковы частного, Алексеев целиком вложился в общественное служение. Но идиот может служить только следующим образом: «С небывалой легкостью Алексей Алексеевич мог пожертвовать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество, что и доказал в 14-ом году, в начале германской войны, с криком "За Родину!" выбросившись на улицу из окна третьего этажа». Видимо, это уже отработанная Алексеем Алексеевичем схема... Совершенно ясно, что Алексеев лишь слышал, но абсолютно не воспринял слова «Вера», «Царь», «Отечество», «Родина», «либерал», «отчизна», «Христа ради», «за революцию» — для него это совершенно однородный ряд. Есть в этом рассказе и зарисовки исторической реальности тех лет. Например, Алексей Алексеевич «с восторгом» принимает революцию, «несмотря даже на то, что был лишон пенсии». Поначалу «либерал» Константин Лебедев тоже чувствует себя неплохо, «снабжает тросниковым сахаром, шеколадом, консервированным салом и пшенной крупой», но вдруг «неизвестно куда пропадает»... В 22-м году Алексеев знакомится со спекулянтом, чего (в виду уже не раз отмечавшегося отсутствия интеллекта), разумеется, не понимает. Все его действия полностью механичны и паталогически не отрефлексированы. Потому «на допросах Алексей Алексеевич» искренне (а не как это обычно бывает) «ничего не понимал и всё только говорил, что он пострадал за революционную родину». Мимоходом Хармс показывает «вегетарианскую» специфику 1922-го года: Алексеев просидел шесть лет вместо положенных десяти. В конце концов, глупость губит Алексея Алексеевича и в прямом смысле. Исполнить на улице свою гениальную песенку («На баррикады Мы все пойдем! За свободу Мы все покалечимся и умрем!») в 1928-м — была не самая лучшая идея. (Алексеев, конечно, не понимает, что это было «уместно» и относительно безопасно только непосредственно после революции.) Реакция соответствующей организации была незамедлительной: «не успел он пропеть это и два раза, как был увезен в крытой машине куда-то по направлению к Адмиралтейству. Только его и видели». Рассказчик — такой же глупец (он ничего не понимает ни про патриота, ни про его жизнь, ни даже куда его в конце концов повезли¹⁹). Как он начинал свой рассказ словами «Алексей Алексеевич Алексеев был настоящий рыцарь», так он — подобно рассказчику «Исторического эпизода» — его и заканчивает: «Вот краткая повесть жизни доблестного рыцаря и патриота Алексея Алексеевича Алексеева». Ничего не осознавший рассказчик напоминает нам о втором плане — о «мире». Хармсу для его характеристики достаточно одного штриха: вспомним вторую даму, «сидевшую верхом на заборе»²⁰. В этом «мире» такие дамы. Потому любой пафос «здесь» — неуместен. Такой «мир» не спасёшь...

Один из последних хармсовских текстов «Синфония²¹ № 2» — вершина темы «мудрого старика». «Антон Михайлович плюнул, сказал "эх", опять плюнул, опять сказал "эх", опять плюнул, опять сказал "эх" и ушел. И Бог с ним. Расскажу лучше про Илью Павловича»²². Первая история оказалась не слишком содержательной, и рассказчик тут же переходит ко второй. «Илья Павлович родился в 1893 году в Константинополе». Зачин многообещающий. «Еще маленьким мальчиком его перевезли в Петербург и тут он окончил немецкую школу на Кирочной улице». Надежды на историю есть. «Потом он служил в каком-то магазине, потом ещё чегото делал, а в начале революции эмигрировал за границу». Ну вот, опять истории не вышло... «Ну и Бог с ним. Я лучше расскажу про Анну Игнатиевну»²³. «Но про Анну Игнатиевну рассказать не так-то просто. Во первых, я о ней ничего не знаю, а во вторых, я сейчас упал со стула и забыл, о чём собирался рассказывать. Я лучше расскажу о себе»²⁴. С рассказчиком всё окончательно ясно. Он, впрочем, продолжает: «Я высокого роста, не глупый, одеваюсь изящно и со вкусом, не пью, на скачки не хожу, но к дамам тянусь». Читатель улавливает знакомый типаж и уже предчувствует появление столь распространённой у Хармса темы. «И дамы не избегают меня». Это предложение только убеждает в догадках, куда двинется повествование. «Даже любят, когда я с ними гуляю. Серафима Измайловна неоднократно приглашала меня к себе, и Зинаида Яковлевна тоже говорила, что она всегда рада меня видеть». (Попутно читатель может отметить, что рассказчик, несомненно, ещё и «мудрый старик». Например, он принимает дежурную по отношению к нему реплику за выражение искренней симпатии.) «Но вот с Мариной Петровной у меня вышел забавный случай, о котором я и хочу рассказать». Читатель уже прекрасно знает, что рассказчик не в состоянии рассказать ни одной истории²⁵. Но ведь тут наклёвывается такая тема... Интерес читателя «подогрет» тем больше, чем выше степень его порочности — он интуитивно может ожидать развязки. Опытный читатель предполагает что-то в духе «ножек, в особенности выше колен»²⁶, «Лекции», «Неожиданной попойки». А получает: «Случай вполне обыкновенный, но всё же забавный, ибо Марина Петровна, благодаря меня, совершенно облысела, как ладонь. Случилось это так: пришёл я однажды к Марине Петровне, а она трах! и облысела. Вот и всё»²⁷. «Вот и всё» — традиционный для Хармса конец здесь обретает особое звучание. Читатель, с высокой вероятностью, оказался порочнее рассказчика (последний просто невероятно глуп, но не более). Пожалуй, читатель и есть — главный «мудрый старик» этого текста...

Примечания

1. Мы уже подробно его разбирали (в «Удивить сторожа...»); а также угадывали «мудрого старика» в рассказчиках «Личного пережевания одного музыканта», «Меня называют капуцином...», «Прав был император Александр Вильбердат...» («Статья»), «Однажды я пришел в Госиздат...», «Я не люблю детей, стариков...», в Семёне Семёновиче из «Оптического обмана» и в Сусанине («Исторический эпизод»). Сюда же можно отнести текст «О Пушкине».

2. Отдельный нюанс состоит в том, что столь глубокомысленное заключение сделано студентом самого престижного медицинского учебного заведения страны.

3. Ср. с «Аббат Руссо рассказывает...».

4. Реформа календаря, напомним, состоялась, когда Хармсу было двенадцать лет.

5. О том, как соотносятся «мир» и мир мы не раз размышляли в «Удивить сторожа...».

6. Этот текст полон связей с реальной жизнью. Интересно, что тут не переврано ни одно имя; В.Н. Сажин отмечает, что Заболоцкие жили в одном доме с Олейниковыми (так что «выйдя» от одних, действительно можно было «позвонить» другим). И, что особенно забавно, Тамара Александровна побывала замужем за двумя «чинарями»: сначала за Введенским, потом за Липавским. Поэтому можно предположить, что Хармс неспроста изобразил её такой...

7. Разбиравшийся среди «водевилей».

8. Этот текст мы подробно разбирали в «Удивить сторожа...». В нём тоже фигурируют Липавский, Тамара, Друскин, Заболоцкий, Олейников (а также многие другие). Здесь же стоит упомянуть текст «Я встретил Заболоцкого, он шёл в пивную, приглашая меня идти с ним...». Там, как понятно, есть Заболоцкий, а «Я» практически совпадает с «пришедшим из Госиздата».

9. В «Однажды я пришел в Госиздат...», благодаря этому приёму, а также особому образу рассказчика достигалась некая дискредитация «чинарства», а в «Липавского начала мучить кислая отрыжка...» всё, видимо, несколько более буквально.

10. Та же интонация будет опробована в тексте «Не знаю, почему все думают, что я гений; а по моему, я не гений. Вчера я говорю им: Послушайте! Какой-же я гений? А они мне говорят: Такой! А я им говорю: Ну какой же такой? А они не говорят, какой, и только и говорят, что гений и гений. А по моему, я всё же не гений». Тот же идиотизм рассказчика. «Куда не покажусь, сейчас же все начинают шептаться и на меня пальцами показывают». Читатель (не рассказчик!) догадывается, почему все «шепчутся» и «показывают пальцами»... «"Ну что это в самом деле!" — говорю я. А они мне и слова не дают сказать, того и гляди схватят и понесут на руках».

11. Отметим, что Хармс использует в этом тексте ещё один свой излюбленный приём: суть происходящего совершенно непонятна повествователю, но совершенно ясна читателю из его же рассказа. «Марина купила яблок <...> Но когда вечером я захотел получить свое яблоко, то яблока не оказалось. Марина сказала, что приходил Миша-оффициант и унес яблоки для салата. Сердцевины яблок ему были не нужны, и он вычистил яблоки в нашей же комнате» — вот доверчивостью рассказчик не обделён — «а сердцевины выбросил в корзинку для ненужной бумаги».

12. Возможно, что тут всё хуже, чем может показаться. Из текста вроде как следует, что Марина разыгрывает некоторую легенду, манипулируя идиотом-мужем, попутно подпитывая его чувство собственной значимости (она сама — открыто — сообщает ему о «золотых сердцах»; по её словам, Синдерюшкин звонил не ей, а мужу, на что следует очень показательный комментарий: «Я, видите ли, был нужен какому-то Синдерюшкину!»). Но не исключено, что эта история имеет развитие. И если сначала Марина что-то придумывала (даже встречи «скрывала» — новелла про яблоки), то теперь «золотые сердца» стали просто приходить («Однажды я узнал, что у Золотых сердец была вечеринка»). И финал текста, возможно, о той самой компенсации «мудрого старика» (см. «Удивить сторожа...»). Быть может, что «золотые сердца» и Марина уже совершенно не стесняются мужа. И наш «мудрый старик» действительно наступил Синдерющкину на ногу, а что тот его, наверняка обругал (и выражения там были покрепче «хулигана»). Однако «мудрый старик» вновь «даёт себя обокрасть» (поскольку на самом деле прекрасно чувствует свои возможности) и в качестве компенсации продолжает свой монолог, дескать, это Марина ему рассказала, будто он кому-то там наступил на ногу и его обругали. А он обозлился и велел — опять-таки через Марину — передать... В общем, почти буквальное повторение истории «одного мудрого старика».

13. В только что разобранном рассказе очевидны автобиографические мотивы (вторую жену Хармса звали Мариной). Тут уместно вспомнить одну, видимо, незаконченную миниатюру: «Лыкин сидел у окна и курил трубку <...> Увидя в окне Лыкина Сашин остановился и сказал: — Вот, дурак, сидит себе и курит, а жена его крутит с Мухиным. Лыкин услыхал слова Сашина и высунулся из окна. — Эй вы! — крикнул он. — Чего вы плетёте про жену? Сашин сказал. — Вот, дурак; делает вид, что сам не знает. — Послушайте! — крикнул Лыкин. — Зайдите как ко мне на минутку...». Чем всё это закончится, мы так и не узнаем. Курение трубки — указание на Хармса того же уровня, что и реальное имя жены. Параллели между текстами очевидны. Но следует сказать, что эти персонажи от Хармса всё же очень далеки. Однако в дальнейшем на связь «мудрого старика» и «Я» мы обратим особое внимание.

14. Подоплёка истории теперь ясна абсолютно (точно так же Бабушка Боброва «не понимала», чем внука «окрутила» жена).

15. Между прочим «мудрый старик» (из «Воспоминаний...») тоже «пришел в неописуемое негодование», когда его «кто-то ударил по спине»; ему было невыносимо признать, что его обокрали, поэтому он придумал себе «брата». Также вспоминается: «Я каждый раз возмущаюсь и говорю, что я писатель и даже отчасти больше чем просто писатель и выводить клопов в чужой квартире ни за что не стану. Вообще это возмутительно!» («Я встретил Заболоцкого...»). Как видим, образ «мудрого старика», качующего под разными личинами из текста в текст, в некоторых аспектах довольно устойчив.

16. Возможно, он боится самого Горохова. Отметим, что мадам при первом появлении представлена читателю именно как «жена Горохова».

17. Этот же мотив позднее встретится и во «Власти»: «И вот однажды в этот сад ворвалась бешенная собака, кинулась прямо к детям и начала их кусать. Матери с воплями кинулись к своим детям, в том числе и наша мать. Она, жертвуя собой, подсочила к собаке и вырвала у нее из пасти, как ей казалось, своего ребенка. Но вырвав ребенка, она увидела, что это не ее ребенок, и мать кинула его обратно собаке, чтобы схватить и спасти от смерти лежащего тут же рядом своего ребенка».

18. Наверное, именно поэтому Хармс зачеркнул: «подбежал к этой даме и начал тянуть её за ногу, что бы перетянуть её на свою сторону, за что и был оштрафован на тридцать пять рублей якобы за приставание и хулиганство». Это не менее смешно, нежели остальное, но деформирует образ Алексея Алексеевича и размывает акценты. В очередной раз отмечаем, что Хармс писал вовсе не ради того, чтобы читатель просто посмеялся...

19. Как пишет Сажин: «несомненно, в ОГПУ».

20. Припомним тут и рассказ «Случаи»: там тоже среди неабсурдных смертей (с первой дамой из «Рыцаря» также случилась вполне адекватная бытовая неприятность — разбилась лампа) было падение «жены Спиридонова с буфета».

21. Наметим связи этого текста с соответствующим музыкальным жанром (подобно тому, как мы это делали в «Удивить сторожа...» с «Началом очень хорошего летнего дня. Симфонией»). Для начала заметим, что текст сам разбивается на четыре части (из которых состоит большинство симфоний), поскольку в нём четыре абзаца.

22. Первая, традиционно быстрая, часть. Читатель сразу же может уловить музыкальность этого текста. Короткие конструкции (одна из которых повторена трижды) как раз и создают эффект быстроты.

23. На этом завершается вторая, традиционно медленная, размеренная, часть. Таков был и этот абзац.

24. Этот абзац отличается особой стремительностью, в данном случае вполне буквальной: повествование кончилось, не успев начаться (нередко третья часть симфонии — скерцо).

25. Происходит знаменитая (благодаря знаменитому швейцарскому слависту Ж.Ф. Жаккару) потеря повествования. Но не у Хармса, а у рассказчика. На наш взгляд, следует внимательно отличать одно от другого. Когда повествование прерывает рассказчик, это свидетельствует исключительно о глупости последнего. (Если же это преднамеренно делает Хармс — то здесь уже речь о пустоте «мира»...)

26. Которыми интересовался рассказчик, «пришедший в Госиздат» (тоже «мудрый старик»).

27. Оформленный финал нашей «синфонии».