Порок

Последняя цитата — это окончание «Комедии в 3-х частях»: «Фома Бобров и его супруга». Этот текст тоже близок к «водевилям»: драматическая форма, наличие канона (нравоучительный разговор бабушки с внуком, осуждающий его выбор красивой и распутной жены) и «сдвига» (невероятная зависть). Повторимся, наше выделение «водевилей» условно. И мы не задаёмся целью во что бы то ни стало отнести каждый текст Хармса к той или иной «рубрике». Но всё же над этим вопросом задумываемся. Ясно, что в основании водевиля должно лежать «смешное» (это, кстати, не означает, что оно должно там превалировать). В тексте «Фома Бобров и его супруга» смешного, конечно, много, но в основе, на наш взгляд, нечто другое... А именно — порок. Который, в случае Хармса, распадается на две доминанты: пол и власть¹.

В «Фоме Боброве и его супруге» главные персонажи не они, а Бабушка Боброва. Она — в некотором роде квинтэссенция хармсовских старух — глупая и вздорная. Сначала она ворчит, затем «швыряет карты на стол с такой силой, что со стола падает фарфоровая вазочка и разбивается». Едва только появляется её внук, как она начинает над ним издеваться: дразнит, отчитывает и, главное, изображая абсолютную беспомощность, раз за разом «садится на пол», всё время заставляя Боброва её поднимать. Внук всё послушно исполняет, что тоже не удовлетворяет Бабушку, и их диалог оканчивается репликами: «Бабушка: Да ты что, решил меня об пол бросать с умыслом? Издеваться решил? Ах, ты, негодяй. Ну, просто ты негодяй, и лучше уходи! Бобров: Да я, бабушка, честное слово, хотел вас на кресло посадить. Бабушка: Я тебе что сказала? Чтобы ты уходил вон. А ты чего не уходишь! Ну, чего же ты не уходишь? Ты слышешь? Уходи вон! Ну? Убирайся вон! (Бобров уходит)». Бобров беспрекословно исполняет и это. А Бабушка всё продолжает: «Вон! Вон! Вон! Убирайся вон! Скажите, какой мерзавец! (Поднимается с пола и садится в кресло)». Разумеется, Бабушка может легко подняться с пола сама. Это одна из доминант порока в «мире»: власть (нередко переходящая у Хармса в садизм). Бобров, несомненно, «подкаблучник», но что-то, видимо, Бабушку злит отдельно. И читатель вдруг понимает, что именно — он теперь находится не под тем «каблуком»: «А жена его просто неприличная дама...». Бабушка произносит длинный монолог про жену Боброва, где окончательно себя раскрывает. Она рьяно обвиняет её в «бесстыдстве» (контекст эротический), попутно непроизвольно демонстрируя собственную крайнюю заинтересованность в этой сфере² (вот и вторая доминанта порока: пол). Бабушка к ней уже не может иметь прямого отношения, о чём, видимо, бесконечно сожалеет³. «И грудь у неё неприличная. Правда, очень красивая и упругая, но такая большая, что, по моему, просто неприлично. Вот уж Фома жену нашёл себе! Чем она его окрутила, не понимаю!». Это тот редкий случай, когда хармсовский персонаж (в отличие от «недоумка-рассказчика», которому чаще всего неясно ничего) в действительности понимает.

«Неожиданная попойка» — один из самых показательных хармсовских текстов. Здесь есть место ра́зным порокам, но в центре всего — «половой вопрос». «Однажды Антонина Алексеевна ударила своего мужа служебной печатью и выпачкала ему лоб печатной краской». Довольно странное, ещё неясное начало. Муж на всё это реагирует в духе «мудрого старика»: «Сильно оскорбленный Петр Леонидович, муж Антонины Алексеевны, заперся в ванной комнате и никого туда не пускал. Однако жильцы коммунальной квартиры, имея сильную нужду пройти туда, где сидел Пётр Леонидович, решили силой взломать запертую дверь. Видя, что его дело проиграно, Пётр Леонидович вышел из ванной комнаты и, пройдя к себе, лег на кровать». Дальнейшее вновь вызывает вопросы: «Антонина Алексеевна решила преследовать своего мужа до конца. Она нарвала мелких бумажек и посыпала ими лежащего на кровати Петра Леонидовича. Взбешённый Пётр Леонидович выскочил в корридор и принялся там рвать обои». Что означает это «преследование до конца»? С какой целью? Что это за «служебная печать», не намёк ли на исполнение (или, вернее, не исполнение) «служебных» функций? Буквально через несколько предложений ситуация проясняется: едва «Пётр Леонидович побежал в ЖАКТ», как «Антонина Алексеевна разделась до гола и спряталась в сундук». Читатель догадывается, что Антонина Алексеевна просто безуспешно пыталась соблазнить своего мужа. Сейчас, впрочем, она попробует сделать другую попытку: «Когда Пётр Леонидович ушёл, Антонина Алексеевна вылезла из сундука и предстала в голом виде перед управдомом». На этот раз ей есть, на что надеяться: «Потрясённый управдом вскочил со стула и подбежал к окну, но, видя мощное сложение молодой двадцатишестилетней женщины, вдруг пришёл в дикий восторг». «Тут вернулся Пётр Леонидович с литром водки. Увидя, что творится в его комнате, Пётр Леонидович нахмурил брови». Пётр Леонидович в этих сферах не силён, но вполне осведомлён о них⁴. Но супруга всего лишь «показала ему служебную печать», и он «успокоился»⁵. «Антонина Алексеевна высказала желание принять участие в попойке, но обязательно в голом виде да ещё вдобавок сидя на столе, на котором предпологалось разложить закуску к водке. Мужчины сели на стулья, Антонина Алексеевна села на стол и попойка началась». Степе́нная интонация. Вот он — настоящий хармсовский «мир». «Постоянство веселья и грязи». Вновь явлена неотвратимая тотальность⁶ и обыденность греха... Можно сказать, что в начале текста был показан конец истории соблазнения. А вот после последовал зачин, но уже другого соблазнения. Антонина Алексеевна не слишком притязательна. Разница лишь в том, что управдома она бить не может. Но вот и с ним ничего не получается. Ей не везёт... Приходится Антонине Алексеевне перейти к попойке (однако «обязательно в голом виде» — своих попыток она всё равно не оставляет)... Завершает эту монолитную картину проявившийся рассказчик-резонёр. «Нельзя назвать это гигиеничным, если голая молодая женщина сидит на том же столе, где едят». Он осуждает. Но за что? За негигиеничность (а отнюдь не за безнравственность)! «К тому же Антонина Алексеевна была женщиной довольно полного сложения и не особенно чистоплотной...» — судя по эпитетам, рассказчик прекрасно понимает «пришедшего в дикий восторг» — «...так что было вообще чёрт знает что». Рассказчик, видно, очень жалеет, что не удалось в этом «чёрт знает чём» поучаствовать... «Скоро, однако, все напились и заснули, мужчины на полу, а Антонина Алексеевна на столе. И в коммунальной квартире водворилась тишина». Вот всё и успокоилось. «После ужина тотчас отправлялись опять спать, и всеобщая тишина водворялась в этом деятельном и вместе спокойном уголке...»⁷. Завтра будет новый день...

Тема пола развивается в «Но художник усадил натурщицу на стол...». Здесь всё в духе монолога Бабушки Боброва и «попойки», даже хуже, но теперь это — ещё и разговор. Художники, «срисовывая натурщицу», ведут «беседу», реплики которой как светские реплики — немыслимы⁸. «Петрова сказала, что натурщица очень соблазнительная женщина, но Страхова и Амонова заявили, что она слишком полна и неприлична. Золотогромов сказал, что это и делает её соблазнительной, но Страхова сказала, что это просто противно, а вовсе не соблазнительно». Эти цитаты — едва ли не самое «мягкое», что можно выискать. «Абельфар покраснела и согласилась», «Золотогромов сознался, что девица сильно на него действует» (даже такое Хармс не забывает разбавить изящными словесными оборотами). Вот это всё... обсуждается совершенно обыденно. «Мир» без табу. Порок («пол») обитателями «мира» даже не трактуется как порок. На этот раз об этой ценности они даже не осведомлены⁹. Петрова и Золотогромов подчёркивают соблазнительность натурщицы, Страхова и Амонова как будто бы полемизируют, но с чем они не согласны? В «соблазнительности» как таковой и её публичном обсуждении они ничего «такого» не видят, «просто» это, дескать, «противно, а вовсе не соблазнительно»¹⁰. Вот так они трактуют «неприличность»... «Вот, — сказала Амонова, — наше преимущество худеньких женщин¹¹. У нас всегда всё в порядке. А вы и Абельфар пышные дамочки и вам приходится много следить за собой». Таковы нравственные категории персонажей, кои, всё же, присутствуют... Завершается всё, как это часто у Хармса, репликой «резонёра»: «Однако, — сказал Золотогромов, — пышность и некоторая нечистоплотность именно и ценится в женщине!».

Продолжим этот «половой цикл» «Лекцией». Пушков собирается прочесть лекцию. В голове у него, конечно, одно, но он же лектор. Надо соответствовать своему статусу, своей социальной роли¹². «Женщина, это станок любви». Пушков «тут же получает по морде» (видимо, от тех же женщин). Он искренне не понимает, «за что» (не осведомлённость). «Я думаю так: к женщине надо подкатываться с низу. Женщины это любят, и только делают вид, что они этого не любят». Пушков, очевидно, сам был бы не прочь «подкатить», но он же на лекции... а тут надо изображать отвлечённость... Разумеется, наш лектор «получает по морде» после каждой своей реплики «по теме». Пушков негодует — лекция! — должны же соблюдаться приличия: «Товарищи, в таких условиях совершенно не возможно провести лекцию. Если это будет ещё повторяться, я замолчу». Проходит «четверть минуты» и следует каноничное¹³ «На чём мы остановились? Ах да! Так вот:...» — далее «сдвиг» — «...Женщина любит смотреть на себя. Она садится перед зеркалом совершенно голая...». И тут же («на этом слове») Пушков «получает по морде». Лектор вновь повторяет «голая» — «удар по морде» — он уже кричит: «Голая!». Постепенно «лекторское» из него выбивают — в буквальном смысле слова. Вот Пушков уже просто кричит: «Голая! Женщина голая! Голая баба!». Отметим смену лексики... Подсознательное всё явственнее проявляется из-под покрова сознательности. А Пушкова всё бьют и бьют «по морде». «Голая баба с ковшом в руках!». Здесь уже можно окончательно констатировать переход от псевдо-научного лексикона лектора («станок любви») к его «истинному интересу» и фантазиям. «Бабий хвост! — кричал Пушков, увёртываясь от ударов. — Голая монашка!». Под конец Пушков уже выкрикивает свои самые сокровенные желания, которые в нём вначале «лекции» мог не угадать и искушенный читатель. «Но тут Пушкова ударили с такой силой, что он потерял сознание и, как подкошенный, рухнул на пол».

О тотальности этого порока¹⁴ и более ранний — совсем небольшой текст: «Один бывший жандарм, после революции стал служить кем то в редакции в одном из южных городов России...». Он, по мнению рассказчика, «обыкновенно был угрюм и молчалив», но иногда «сообщал присутствующим разные, интересные вещи». Например, такие: «В Америке изобрели такую машинку, что её пососёшь и на едьбу* не потянет. Совсем не тянет. *от слова еда». Ясно, что ничего другого этот бывший жандарм выдать не в состоянии — он безнадёжен. Соответствующий отпечаток будут нести все его фразы и мысли (даже если они о совершенно посторонних вещах). На этот раз он действительно хотел высказаться на тему еды (не более), однако чтобы это понять, требуется отдельное вмешательство автора (примечание). С этим персонажем всё ясно. Но отдельно печально ещё кое-что. До революции он всё-таки был жандармом. А сейчас — работает в редакции...

«Иван Григорьевич Кантов шёл, опираясь на палку и переступая важно, по гусиному. Он шёл по Гусеву переулку и нёс под мышкой гуся». Это один из самых ранних текстов — ещё «незрелого» периода. В тот момент Хармс только нащупывал свои инварианты и стиль. Возможно, первое предложение написано и вовсе ради этой «гусиной» игры. Но тем интереснее отметить, куда выведет повествование. Сначала Кантов просто, по-хармсовски, встречает Пономарёва: «— Куда идёш? <...> — Туда вот <...> — Можно и мне с тобой итти? <...> — Можно <...> Оба пришли на рынок». Всё безобидно и беззаботно. И в этой благостной атмосфере прогуливающиеся находят собачку; вскоре повествование обрывается. Вроде как ничего особенного не произошло, просто «милый» (в данном случае) эпизод. Но вчитаемся внимательнее, вслушаемся в интонации и вспомним более позднего Хармса: «— Посмотри Кантов какая собака, — сказал Пономарёв. — Очень смешная, — сказал Кантов. — Эй, собачка, пойди сюда! — крикнул Пономарёв и по цокал зубами. Собака перестала зевать и пошла к Пономарёву сначала обыкновенно, потом очень тихо, потом ползком, потом на животе, а потом перевернулась брюхом вверх и на спине подползла к Пономарёву». Такая исполнит всё, на что будет способна... «— Очень скромная собачка, — сказал Пономарёв. — Я возьму её себе». Желание власти и изощрённый садизм, — ещё одно преломление того самого порока, который, без сомнения, отчётливо проявился уже в такой ранней миниатюре. Тут, кстати, глупости нет. Хармсовские садисты не глупы, а, наоборот, коварны и расчётливы.

Интересно, что у только что разобранного текста есть пара. И это уже, напротив, один из последних хармсовских рассказов. Теперь все удары направлены в одну точку (что в принципе характерно для «зрелого» периода): «— Да, — сказал Козлов, притряхивая ногой, — она очень испугалась. Ещё бы! Хо-хо!». Сколько удовольствия доставляет Козлову чужой страх. «Но сообразила, что бежать ни в коем случае нельзя. Это всё же она сообразила». С каким удовлетворением делает своё замечание Козлов. Как приятно ему говорить о той, что «смирилась» со своей участью. (А если бы она убежала, то и ничего «интересного» бы не было...) «Но тут хулиганы подошли ближе и начали ей в ухо громко свистеть. Они думали оглушить её свистом. Но из этого ничего не вышло, т. к. она как раз на это ухо была глуха. Тогда один из хулиганов шваркнул её палкой по ноге». Вот и другая «шалость». «Но и из этого тоже ничего не вышло, потому что как раз эта нога была у неё еще пять лет тому назад ампутирована и заменена протезом. Хулиганы даже остановились от удивления, видя, что она продолжает спокойно итти дальше». Вновь — люди «мира» — ужасны. «— Ловко! — сказал Течорин. — Великолепно!». Упоение и смакование... «Ведь что бы было, если бы хулиганы подошли к ней с другого бока? Ей повезло». Тут происходит финальный поворот этого высокоорганизованного текста: «— Да, — сказал Козлов, — но обыкновенно ей не везёт. Недели две тому назад её изнасиловали, а прошлым летом её просто так, из озорства, высекли лошадиным кнутом. Бедная Елизавета Платоновна даже привыкла к подобным историям¹⁵». На что тут же следует финальное: «— Бедняжка, — сказал Течорин. — Я был бы непрочь её повидать»¹⁶. Что такое протез вместо ноги¹⁷ в сравнении с «привычкой к подобным историям»?.. С такой Течорин сможет утолить самый изощрённый садизм и прочие страсти. «Пол» и «власть». Мы вернулись к тем же доминантам, с которых начали разговор о «пороке». Конечно, наше разбиение порока лишь на две компоненты — не более чем условность. Как нельзя близко к нему примыкает одна из главных доминант хармсовского «мира» — насилие.

Примечания

1. Интересно, что именно словом «Власть» озаглавлен рассказ, продемонстрировавший обе доминанты порока: Фаол оправдывает страсти, что определённо одобряется Мышиным, но когда Мышину надоедает слушать Фаола, он властно демонстрирует силу (подробнее — в «Удивить сторожа...»).

2. Перед нами очередная апелляция к невоспринятым ценностям. (Ценности, о которых персонажи прекрасно осведомлены, совершенно ими не восприняты. Подробно об этом см. в «Удивить сторожа...».)

3. Возможно, здесь также уместно привести слова Бабушки: «Да ты меня за руки не тяни, а возьми под мышки». Подмышки ещё будут у Хармса метой полового (в только что разбиравшемся «Евстигнеев смеётся»: «...у меня болит под мышкой! Это Зайцев лез ко мне рукой за шиворот, но я его дальше подмышки не пустила. Не дам же я Зайцеву хватать себя!»). Кроме того, не зря бабушка заводит разговор о неисправной двери в спальню.

4. С чем-то подобным мы ещё встретимся в «Грехопадении...» («Больше вы ничего не делали?»).

5. Такой пиетет перед служебными атрибутами напоминает о гоголевских текстах. Вспомним «Нос»: «Как подойти к нему? — думал Ковалёв. — По всему, по мундиру, по шляпе видно, что он [Нос] статский советник. Чёрт его знает, как это сделать!». Кроме того, семейная жизнь Петра Леонидовича и Антонины Алексеевны отчасти напоминает взаимоотношения супругов Ивана Яковлевича и Прасковьи Осиповны из той же повести.

6. Хармс не забывает и об «общем плане»: «Тут выбежали все жильцы и видя, что делает несчастный Пётр Леонидович [он, напомним, рвал обои в «корридоре»], накинулись на него и разодрали на нём жилетку».

7. Это цитата из гоголевских «Старосветских помещиков».

8. Отчасти это даже безумный «водевиль», где канон — светская беседа коллег в соответствии с правилами хорошего тона (Петрова: «Абельфар пошла поправится. Чувствую, что и мне скоро придется сделать то же самое»), а «сдвиг» — тема.

9. Немного выделяется сама натурщица: «Но художник усадил натурщицу на стол и раздвинул её ноги. Девица почти не сопротивлялась и только закрыла лицо руками». В этом словечке «почти» — весь Хармс. Девица — единственная, кому происходящее кажется не совсем нормальным. Однако натурщица ничем не лучше остальных, она — покорная ничтожная жертва (подобно няньке из «Воспитания», см. «Удивить сторожа...»).

10. Верится этому приблизительно как возмущению и недоумению Бабушки Боброва.

11. Ещё один аргумент в пользу того, что они, скорее всего, просто завидуют...

12. Буквальное (при этом до безумия!) следование социальному канону — распространённое у Хармса явление. Такими же будут доктора, милиция (см. ниже). Таким был и наш художник («усадивший натурщицу»): «Девица хотела вскочить, но художник удержал её и просил, не обращая внимания, сидеть так, как он её посадил». Действительно, натурщица же должна сохранять позу, а художнику следует за этим следить...

13. В этом смысле «Лекция» тоже «водевиль». С очевидным «сдвигом»: с лектора спадает «лак» и проявляется порочная сущность.

14. Половая порочность также доминирует в уже разбиравшихся текстах «Однажды я пришел в Госиздат...», «Я не люблю детей, стариков...», «Лидочка сидела на корточках...» (см. «Удивить сторожа...»), а также в «Говорят, скоро всем бабам...», «О том, как рассыпался один человек», «— Ва-ва-ва! Где та баба...», «Помеха», разговор о которых впереди. Об особой важности половой темы свидетельствуют также многие хармсовские стихи («Сладострастная торговка», «Гости радостно пируют...», «Сладострастный древоруб», пьеса «Факиров Моя душа болит...» и т. д.) — и в особенности дневники.

15. Тем самым «плохи» здесь абсолютно все. Елизавета Платоновна — типичная хармсовская «жертва» (см. «Удивить сторожа...» и далее), принявшая установленный «порядок»...

16. Композиционное, стилистическое и структурное сходства с «— Очень скромная собачка, — сказал Пономарёв. — Я возьму её себе» — очевидны. И то и другое — последнее предложение; «скромная» буквально рифмуется с «бедняжкой» и т. д. Это снимает последние сомнения в том, что же именно скрывается за словами «я был бы непрочь её повидать»...

17. Хотя физический изъян для таких персонажей тоже, должно быть, очень привлекателен.